Толстая перекошенная физиономия в глазке выглядела смешно и угрожающе. Мадам Гролье размахивала руками и давила на кнопку звонка. У Марты не оставалось выбора: придется впустить эту цербершу, пока она не проткнула дверь насквозь…

Консьержка, сменив гримасу на улыбку или что-то похожее, произнесла с порога: «Кое-кто оставил вот это для вас… Кое-кто сказал, чтоб непременно в собственные руки…»

«Вот это» оказалось плоским пакетом, перетянутым красной ленточкой. Что же до «кое-кого» — на неопределенном местоимении был сделан акцент, оно прозвучало с пафосом и чуть-чуть насмешливо, — Марта мгновенно догадалась, что «кое-кто» должен выглядеть пожилым господином, напоминающим художника, что он, скорее всего, был одет в коричневый вельветовый пиджак и носил на шее экстравагантный шарф… Или шейный платок…

Марта посмотрела на консьержку. Должно быть, существуют, думала она, посланцы, специально предназначенные для некоторых поручений, и у них такие божественные лица, наверное, ну, например, как лик ангела с Боттичеллиевского «Благовещения», репродукцию которого Человек-с-тысячей-шарфов бережно хранил в своем альбомчике для набросков.

Она поблагодарила мадам Гролье и отобрала у консьержки пакет, чуть ли не вырвав его из цепких пальцев.

— Это… Это ваш друг? — настоятельно требуя ответа, с нажимом спросила шпионка.

— Да. Да. Именно так. Друг!.. Пока, мадам Гролье… Всего хорошего!

Марте было не по себе.

Сегодня вечером у них не предполагалось свидания, потому что ему надо было вести к ветеринару Собаку, у которой вдруг пропал аппетит. «В таком возрасте это тревожный признак», — уточнил Человек-с-тысячей-шарфов, и Марта видела, что он действительно немного тревожится.

Нет свидания, и все-таки Феликс здесь, рядом с ней, он здесь — в этом подарке, который ей не терпится развернуть, пусть даже нет поблизости Валантена, который порадовался бы с нею вместе…

Марта стала снимать упаковочную бумагу прямо на кухонном столе; слева стояла ваза с компотом из яблок, справа — шкатулка для рукоделия, которую она решила разобрать и привести в порядок, потому что уже сто лет, как не шила, ну, не сто лет — несколько недель, и за это время как бы в доказательство ее беззаботности и стремления к излишествам во всем скопилось сто-о-олько штопки! А сердце ее пело…

Футляр, и довольно большой, да уж, маленьким его не назовешь, а в нем — альбом, старый альбом, нет, одна пластинка, виниловый диск с отрывками из «Севильского цирюльника», а на картинке, украшающей «домик» для пластинки, — Розина в огненно-красном платье, женщина-взрыв, женщина-извергающийся вулкан, и все это, судя по истертости картона обложки, давным-давно было во владении Феликса, может быть, даже сопровождало его очень долгие годы, деля с ним одиночество.

Значит, это его диск! А насколько же это более драгоценный подарок, чем любая новая пластинка! И, значит, это его Розина, его пылкая Розина, которую он захотел преподнести Марте как часть себя самого, но и для того, конечно же, чтобы, как прежде, разделить с ней восторг, напомнив, что они ощущали, первый раз слушая вместе оперу, чтобы хрупкое женское запястье снова почувствовало тяжесть мужской руки и чтобы безумные и стройные рулады, дивные звуки, которые можно было бы назвать самой Любовью, проникли теперь в ее дом и поселились в нем так же прочно, как жили до тех пор в его доме. Заполнив дом до краев…

Марте стало немного не по себе, ей почудилось, будто она вся превратилась в одно отчаянно бьющееся сердце, и сердце это увлажнилось слезами.

Но это оказалось еще не все. Посреди пышных юбок прелестной Розины белел приклеенный к картону скотчем конверт.

Первое письмо. Первые слова, написанные его рукой, той самой рукой, которая умеет так хорошо рисовать, которая так часто рисует ее, той самой рукой, которая нежно гладит Собаку, той самой, что иногда чуть-чуть дрожит, приподнимая рюмку с портвейном.

Пока письма Марте приходили только от внуков — открытки, которые они ей писали, уезжая на каникулы, или «настоящие» письма, да еще и с раскрасками, выполненными неловко, но с большой любовью. Она хранила все эти сокровища в отдельных для каждого картонных коробках — имена были крупно написаны на крышках. Она мечтала, что вернет потом ребятишкам их трогательные послания, потом вернет, позже, им тогда будет интересно, потому что они же не видят сами, как растут, в то время как она — со своего привилегированного бабушкиного места — с наслаждением и тревогой постоянно наблюдает за этим процессом.

А теперь Марте предстояло прочесть письмо от мужчины. От мужчины, который написал ей в первый раз и который не был ей ни мужем, ни сыном, ни чиновником из отдела социального обеспечения… Марте предстояло вскрыть конверт и прочесть письмо от Человека-с-тысячей-шарфов, а эта операция требовала массы предосторожностей и по отношению к самому письму, и по отношению к женщине, которой оно адресовано, женщине хрупкой, как ее запястье.

Значит, прежде всего — нельзя же испортить конверт! — надо взять на секретере в спальне нож для бумаги, отличный нож слоновой кости… Марта трижды вздохнула — тремя разными способами, но каждый вздох прозвучал словно бы заговорщически, потому что ей показалось, будто сладостный укол страха, там, где-то в прошитом пулей животе, стал вроде бы чуть-чуть менее нежным. Она ощущала в этом месте теперь мелкие острые зубки — так, как бывает, когда треплешь дружеской рукой собаку по морде, а она делает вид, будто тебя покусывает, напоминая о том, что все-таки остается собакой…

То, что она читает, будет читаться еще раз. Перечитываться много раз. То, что она читает, нельзя выговорить вслух. Нельзя пересказать своими словами. То, что она читает, обращено к ее голове, к ее сердцу, ко всему ее телу, к ее спавшим доселе чувствам, которые разбудил настоящий рыцарь.

Это письмо было письмом, которое ей надо было получить в семнадцать лет — до того, как отец просватал ее за Эдмона, получить от совсем другого человека, чем Эдмон, от рыцаря, от того, кого она так надеялась встретить и так ждала — вплоть до сегодняшнего дня.

Марта получила первое в жизни любовное письмо. Ей недавно сравнялось семьдесят.