В столовой царил невероятный кавардак, такое способны устроить только женщины. Можно сказать: невероятно и сладостно женственный кавардак здесь царил.

Повсюду — разноцветные куски тканей, ткани, ткани, ткани в неисчислимых количествах: впечатляющее зрелище! Стол, стулья, кушетка — вся мебель была реквизирована ради такого случая. Марта, Селина и Матильда зарылись в эту пеструю гору чуть не с головой.

Марта выбирала из предложенных Селиной образчиков набивную ткань. Выбрала. И оказалась непреклонна: только эта, во-он та — с рассыпанными по перламутровому фону ярко-красными цветами, то свивающимися в гирлянды, то сливающимися, словно в поцелуе. Селина, со своей стороны, предпочитала «более деревенский» вариант. «На незабудках и васильках, — уверенно заявляла она, — глаз отдыхает, значит, и покоя душе больше».

Матильда, в полном восторге от того, что о ней забыли, собирала под столом упавшие со швейной машинки образцы и вырезала из них красные цветы для каких-то собственных надобностей.

Ах, как давно Марта и Селина не проводили вместе время вот так — в течение многих часов подряд, за шитьем, за разговорами…

Сегодня их близость была чуть-чуть рискованной: и та, и другая прекрасно знали, что именно известно собеседнице.

Марта отнюдь не была убеждена в том, что встретит у дочери такие же, как проявил Поль, понимание и доброжелательность. И вовсе не потому, что та унаследовала от отца близорукость во всем, что касалось области чувств, совсем нет — Селина, хотя и была немножко неискренней, все-таки росла впечатлительным и внимательным ребенком, да и осталась такой. Марта просто предполагала — и не без опаски, — что собственные семейные неурядицы отнюдь не склоняют людей, и дочку в том числе, к романтичности или сентиментальности.

И потом, надо же признать, происходит-то все шиворот-навыворот! Мир перевернулся! Разве обычно не матери дочерям готовят приданое, разве не они — сыпля полными горстями советы с недомолвками, практичные и непрактичные рекомендации, сообщнические, а иногда и игривые намеки, — обставляют комнату для любви? А вот у них… бедная Селина, покинутая, одинокая, и она, Марта…

Этим, видимо, и объяснялось то обстоятельство, что Марта с Селиной говорили обо всем и ни о чем, потом ни о чем и снова обо всем, и опять, и опять… Но внезапное появление из-под стола, когда на минутку умолкло стрекотанье швейной машинки, ребенка, очаровательной малышки Матильды, до тех пор со страстью вырезавшей тряпичные цветы, заставило их круто сменить тему.

— Она будет такая красивая, твоя спальня, Бабуля, правда? Да, Бабуля, Бабуля, скажи! — пристала к Марте внучка.

— Да, мое сокровище. Она будет очень красивая.

— И ты делаешь эту красоту только для себя, для себя одной? — не унимался маленький демон-искуситель.

Селина подняла глаза от работы. Мать и дочь уставились друг на друга.

Дети, как правило, задают вопросы двух видов: те, которые требуют ответа, и такие, на которые отвечать не обязательно. Вопрос Матильды, получалось, относился ко второму виду, потому что девочка, задав его, снова исчезла под столом, вернувшись к своему на мгновение прерванному занятию. Ее ждали цветы.

Но дело было сделано.

Марта покорно ждала: пусть Селина начнет первая. Уж это-то право она должна уступить дочери.

— Прости меня, мама… Может быть, это нескромно, но я… я… хочу спросить: она всерьез, эта твоя… твоя… — она мучительно искала, как бы поделикатнее сказать — твоя история?

Слово «всерьез» произвело странное впечатление на Марту. Насколько же мало оно подходило к чувству, которое она испытывала к Человеку-с-тысячей-шарфов, насколько ни в чем не соответствовало непринужденности, царившей в их отношениях, той легкости и беззаботности, в которой они жили вот уже несколько недель!

— Нет, детка, не «всерьез», — с улыбкой ответила Марта. — Тем она и хороша, моя история!

Селину смутила ирония, прозвучавшая в тоне матери, поначалу она растерялась, но любопытство придает храбрости:

— Ну, мама!.. Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду… У тебя с этим человеком… с этим…

— С Феликсом, — желая помочь, уточнила Марта.

— Хорошо. Пусть… пусть с Феликсом… Что именно вас связывает? Дружба? Привязанность?

Снова мир перевернулся. Снова они обменялись ролями, и Марта, терзаемая сразу гордостью и сочувствием, все-таки решилась:

— Тебя смущает слово «любовь», Селина?

До сих пор она еще ни разу не произнесла этого слова. И сейчас, выговорив его — вслух, при дочери! — естественно, испытала все тот же нежный укол, но уже не только в привычном месте, но и под веками тоже…

Селина жадно всматривалась в лицо матери. Ее глаза спрашивали. А рот — нет, он молчал. Она не осмеливалась открыть рот: бывают вопросы, которые не может нормальная дочь задать собственной матери.

Вот почему Марта ответила на заданный глазами вопрос, ответила совершенно спокойно, ни чуточки не волнуясь:

— Нет, пока еще ничего не произошло, если ты ЭТО хочешь знать, дорогая, но не произошло, как говорится, не потому, что желания у меня не было…

Она не волновалась, но, сказав слово «желание», Марта, отважная Марта, безрассудная Марта закрыла глаза. Закрыла глаза, потому что ее коснулось легкое дыхание воздушной ткани. Она снова увидела перед собой сообщническую улыбку Женщины-маков цвет с Больших Бульваров…

Должно быть, малышка Матильда почувствовала, что наверху происходит что-то необычное. Из-под стола высунулась кудрявая головка и прозвучал нетерпеливый голос:

— Мам, а у тебя больше нет цветочков?

Селина, казалось, с трудом оторвалась от своих не поддающихся контролю мыслей, да, впрочем, и черты ее лица, вероятно, так же плохо поддавались контролю, потому что на нем застыло странное выражение, и вряд ли кто-то смог бы расшифровать его, понять, какое чувство в эту минуту владело ею сильнее: растерянность, испуг, огорчение, полное смятение…

— Ну скажи, мам, скажи, ты мне дашь еще таких красных цветочков? — настаивала девочка.

— Да, да, Матильда, конечно же, дам. Дам… — ответила мать голосом, выдававшим душевную муку.

И склонилась над машинкой, вернувшись к работе. Все вернулось на круги своя, теперь, кажется, все в порядке.

Малышка снова устроилась с ножницами под столом между коленями матери и бабушки. Мамины ножки, такие элегантные, были затянуты в тонкий нейлон, бабушкины, куда более крепкие и немного жилистые, в бумажный трикотаж.

Марта вздохнула — она-то уж точно от смятения и огорчения.

А маленькая Матильда в белых носочках и не подозревала, что между чулками из тонкого нейлона и плотными хлопчатобумажными любовь уже сделала свой выбор, произвольный — налицо чистое самоуправство! — и, что значит куда больше, в высшей степени несуразный.