— Как бы мне хотелось показать вам свою новую спальню!
Самое забавное, что когда они вспоминали об этом позже, то признавались, смеясь: ни тот, ни другая не услышали ни малейшей двусмысленности в этом выскочившем внезапно предложении, тем более что на улице дождь лил как из ведра, до «Трех пушек» надо было еще минут десять брести пешком — иначе не доберешься, а усталость брала свое, особенно остро и грубо проявляясь, стоило пошевелить левой ногой. Ох уж это бедро…
Бесполезно говорить, какой взгляд был брошен консьержкой на проходившую мимо нее троицу, двух стариков и собаку, которая из-за вымазанных в грязи лап была удостоена самой убийственной критики…
Марта сняла шляпку и предложила выпить кофе, извиняясь за обыденность своего жилища, не идущего ни в какое сравнение с мастерской художника, великолепная неустроенность которой до такой степени ее ослепила, что она уже составила инвентарную опись мебели и вещей, служивших семье со времен ее свадьбы, а теперь в самом скором времени годных разве что на отдачу старьевщику.
К счастью, была спальня с ее развратными пунцовыми цветами на перламутровом фоне… Спальня с ее разгулом красок…
Именно туда Марта и понесла поднос: кофе и печенье собственного изготовления.
Человек-с-тысячей-шарфов оценил по достоинству цветочное буйство, Собака, довольная тем, что может согреть и высушить лапы в тепле горы подушек, угощалась песочными квадратиками.
Марта уступила им оба кресла, а сама устроилась на кровати.
Каким веселым получился этот разговор на троих! Марта постоянно смеялась без всякой причины, думая на самом деле, что сама потребность в смехе — лучшая из причин для него.
— Вы смеетесь, как Розина, — заметил Феликс. — Кажется, будто вы поете!..
Марта нашла этот комплимент более чем изысканным. Разве — с самого начала — именно Розина не была их тайной сообщницей?
И все-таки она не осмелилась рассказать о своей трехдневной лихорадке, о своей любовной лихорадке…
— А вы послушали пластинку? — спросил Феликс так, словно он опять прочел мысли Марты.
— Я… я уже наизусть ее знаю… Я так часто ее слушаю…
Человек-с-тысячей-шарфов догадывался, что она хочет сказать, но ждал продолжения, ждал спокойно, заранее довольный — она отлично это понимала…
— …и думаю о вас, — сияя, закончила она фразу.
Вот. Вот и свершилось. Они приблизились к божественному моменту многообещающих слов, ласкающих слов… Они приблизились к моменту, когда любовь уже могла вступить в свои права…
Собака зевнула, умащиваясь в гнездышке из подушек. Она умеет быть деликатной, его Собака.
— До чего же это прекрасно: цветы вокруг вас, Марта!
— Да, да… они такие необычные, правда? И такие непонятные…
— Это ведь маки, наверняка какая-то разновидность маков…
Вскрик, который издала Марта, напомнил тот, что вырвался из ее груди, когда раздались первые звуки дивного любовного дуэта Россини.
— Вам… вам нехорошо, Марта?
— Мне хорошо, мне так хорошо… Это — потому… из-за того, что…
Вот, значит, когда она снова возвращается к ней — та блузка-изгнанница, та запрещенная блузка?
Феликс сел рядом с нею на кровать. Окинул вопросительным взглядом взволнованное лицо Марты.
— Я могу вам помочь?
Теперь уже Марта вглядывалась в склоненное над ней лицо — лицо старика с молодыми глазами, с глазами, во тьме странно светящихся зрачков которых все ярче разгорались знакомые головешки.
— Я могу вам помочь… — он повторил те же слова, но интонация была другой, на этот раз утверждения в них было куда больше, чем вопроса.
Марта просто кивнула — она ответила «да!» головой, глазами, руками, сердцем, всем своим существом, она ответила «да!», она ответила «да», как та Женщина-маков цвет с Больших Бульваров.
И тогда Человек-с-тысячей-шарфов встал.
Марта смотрела, как он медленно — словно при съемке рапидом — движется, и ей казалось, будто все происходит во сне.
Сначала он задернул занавески, и комната превратилась в альков, и им почудилось, что она благословляет их, осыпая цветами, лепестковым дождем.
Потом, все так же неспешно, медлительностью каждого движения превращая в вечность решительное, но немного тревожное ожидание Марты, он стал снимать с себя одежду.
И вся тысяча шарфов пала на землю, и он остался обнаженным…
Марта больше ни о чем не думала. Она только повторяла про себя: «Я люблю этого старика, который идет к моей постели…»
И она была настолько уверена в этом, что стала раздеваться сама — прямо на усеянном маками покрывале — так же медленно, так же просто, — пока не оказалась совершенно обнаженной.
Теперь тоже не думая ни о чем. И теперь тоже повторяя про себя глупую фразу: «А он любит голую старуху, которая ждет его на постели…»
Два тела слились.
Какой нежной оказалась их кожа при соприкосновении! Нет, она не была трачена временем, не была смята годами, время и годы лишь неустанно обкатывали ее, полировали, как морскую гальку…
Марта почувствовала себя этим гладким, этим катящимся куда-то, незнамо куда камешком, да и пусть катится куда придется, пусть…
Но всякий раз, как камешек переворачивался, откуда-то издалека выплывало лицо Эдмона: он покачивал головой, становясь все более и более мрачным — лицо в застекленной рамке, стоящей на комоде.
Бедный, бедный Эдмон, ничего-то он не понимал, ничего-то он не понимает…
Она никогда еще не испытывала такого острого ощущения морской качки, разве что — в тот момент, когда стояла на тротуаре перед «Тремя пушками» и когда чья-то рука завладела ее согласной на все рукой.
Сегодняшняя зыбь неудержимо влечет за собой прилив. И скоро она окажется на гребне волны, потому что та же рука только что расколола гальку, которую она-то считала такой прочной, окаменевшей навеки, и могучая донная волна хлынула в самую ее сердцевину.
Она снова вскрикнула. Это был возглас… нет, не боли, не страдания, больше всего — удивления. И в глазах Человека-с-тысячей-шарфов снова засветилась гордость, потому что на этот-то раз он точно знал, что причастен к этому взрыву эмоций. Именно о таком возгласе ему мечталось, ничего другого он и не хотел бы услышать.
Правым бедром, своим здоровым бедром, бедром юной девушки Марта ощутила, как поднимается радость, как растет счастье этого любимого ею человека по имени Феликс.
«А я Феликс, и готов служить вам…» — так он ей тогда представился?
Служить… Он будет служить ей… Впервые за всю ее женскую жизнь Марте будут служить… Она внезапно и остро почувствовала себя живой женщиной. Не просто женщиной — Женщиной-маков цвет.