С тех пор как она перестала быть окаменелостью, с тех пор как раскололась галька, Марта все время чувствовала, как мир проникает в нее, как все, что вокруг, наполняет и переполняет обнаружившееся в ней пространство.
Она заполнена, она наполнена, она была осаждена, ее взяли штурмом.
Эдмон довольствовался тем, что жил рядом, но, по существу, был вне ее, как бы за незримыми стенами, отделявшими их одного от другой, и его эта ситуация, скорее, радовала. А Феликс был не вовне, он был внутри. Феликс жил в ней.
Только сейчас она наконец поняла, что такое «жить вдвоем». Она носила свою любовь, как кенгуру детеныша в сумке: плоть к плоти, в самой наиближайшей близости, там, где душу уже не отличить от тела, где они неразделимы, где между ними существует неразрывная физическая и духовная связь.
Любые чувства и ощущения Феликса звучали в унисон с ее чувствами и ощущениями, душа Феликса составляла гармоничный дуэт с ее собственной душой, и ей казалось, будто все эти чувства и ощущения возводились в квадрат, становились вдвое мощнее.
А само ощущение такой вот — поистине близнецовой — близости дополнялось и множилось любыми, даже самыми крошечными и незначительными повседневными действиями. Просто смехотворными иногда: мытьем тарелки, подстриганием ногтей маленькими круглыми ножничками над полочкой в ванной… Больше не быть одной, когда что-то делаешь, когда что-то думаешь… Господи, только теперь Марта в полной мере представляла, насколько была одинока, живя сначала с Эдмоном, а потом и без него. Наверное, они были временным отклонением, отступлением от правил — это долгое безмолвное ожидание, эта прожитая ею черно-белая жизнь. А цветной фильм ее жизни начался только сейчас.
А самое интересное: влюбленность — нет, не влюбленность, любовь! — вовсе не привела Марту к тому, что она стала огорчаться: ах, мол, как поздно, теперь я слишком стара, почему не раньше… Ни за что на свете она не хотела бы вернуться в молодость, снова пройти через жизненные испытания, включая и сам процесс старения, увядания, с которым не так уж легко смириться, который принимаешь с тревогой и опасениями. Наоборот, она то и дело думала, что только теперь, именно теперь у нее на самом деле появилось время для любви, для того, чтобы любовь эта стала ее главным и единственным занятием, ее личным — главным и единственным — удовольствием, ее собственным — исключительным, ни с чем не сравнимым — наслаждением.
Разумеется, когда она раздевалась в ванной, ей приходилось признавать изъяны тела, обвисшего, неисправимо помятого безжалостной рукой времени, но она не печалилась, потому что именно это увядшее тело было желанным, именно оно катилось галькой по жаркому песку пляжа разделенного на двоих наслаждения, именно оно раскрывалось навстречу Феликсу и переполнялось его радостью.
И Марта ничего не стала менять — ни в одежде, ни вообще в своем облике, ни в манере поведения. Ей и в голову не приходило выйти на улицу без шляпки, подстричься или укоротить юбку. Но все-таки что-то в ней переменилось с тех пор, как она перестала быть замкнутым пространством, потому что Валантен из «Трех пушек» смотрел на нее теперь совсем по-другому. Он даже позволял себе иногда легкую игривость тона, вольные шуточки, а Феликс и Собака явно поощряли его в этом, потому что им доставляло несказанное удовольствие видеть, как Марта краснеет.
И с детьми тоже все стало иначе.
Во время последнего воскресного полдника Селина упрямо дулась, как это с ней бывало когда-то в детстве. Ей казалось, что шаль с алой бахромой, подаренная Феликсом Марте в память о необузданной Розине, отдает дурным вкусом.
А у Поля бегали глаза, когда он целовал мать, смешно вытянув губы трубочкой. Должно быть, Селина рассказала ему про спальню.
К концу полдника, к счастью, оказавшегося довольно веселым — ведь за столом были ребятишки, всегда и всему придававшие особое очарование, — Марта, тем не менее, почувствовала бы себя обескураженной поведением сына и дочери, не очень понимала бы, как самой вести себя дальше, если бы не вмешательство Лизы — коварной, лукавой, храброй Лизы:
— Как бы мне хотелось познакомиться с вашим… вашим другом, Бабуля!.. С Феликсом… Ведь его Феликсом зовут?
И прежде чем Поль с Селиной успели перевести дух, добавила:
— А что если пригласить его, например, в следующее воскресенье на наш полдник?
Вот так все было решено и подписано — в обстановке всеобщего изумления…
Марта, завернувшись в шаль с бахромой, записала приглашение на полдник в заветную сафьяновую книжечку. Она написала «Феликс» в воскресной клеточке, написала имя любовника, так теперь звалось ее счастье, потому что кличка Человек-с-тысячей-шарфов уступила свое место. Феликс. Феликс — рыцарь могучей донной волны, расколовшей мертвый камень.
Оставаясь одна, она любила представлять его себе лежащим рядом с нею на опадающей волне прилива, когда качка стихала, укрощенная, подчиненная этим крепким, пусть чуть-чуть и давшим осадку мужчиной, тело которого сохранило знаки наполненного событиями существования — о нем Феликс, впрочем, рассказывал весьма скупо, — мужчиной немолодым, конечно, но настолько еще богатым живительной силой, как богата ею разве что юная древесная поросль, тянущаяся к небу.
Она любила погружаться в мечты и грезить, вспоминая то его узловатое колено, то словно бы вытертую, почти прозрачную кожу на плече, то душистую складку на шее, к которой испытывала особую нежность, и ей не мешал даже мрачный взгляд Эдмона, потому что в такие моменты она задумывалась: а у него-то были ли на самом деле тело, колено, плечо, шея, ничего такого она не помнила, в ее памяти сохранился только абстрактный, холодный облик человека в костюме-тройке или в халате с украшением в виде платочка, высовывавшегося из верхнего кармана…
Вытянувшись на кровати в своей словно забрызганной алым, пунцовым, красным спальне, Марта то и дело мысленно возвращалась к встрече с незнакомкой, с этой женщиной, которую она про себя называла Женщина-маков цвет, с этой женщиной, которая подарила ей такую странную, сообщническую улыбку. Теперь у Марты не оставалось сомнений: все время, пока они двигались почти что бок о бок, между ними продолжался немой разговор, их души, нет, точнее, те существа, что жили у каждой внутри, подчинялись одному ритму, все колебания шли в унисон. И теперь чего уж там удивляться тому, что так внезапно всплыла из прошлого, из небытия — красная кофточка, их общая огненная блузка. Одна на двоих.
Марта, давным-давно переставшая верить в Бога, все-таки верила в судьбу.
Тогда, на улице, на бульваре, судьба прикинулась Женщиной-маков цвет, облачилась в ее одежду. Незнакомка сказала Марте «да». Она разрешила ей все, она дала ей волю. Она сказала «да» ее желанию стать пламенеющим летним цветком. Она сказала «да» Феликсу: старику, джентльмену, художнику, вооруженному всем, что необходимо, чтобы прославить, воспеть это «да». А потом эта вестница, эта посланница неведомо чего и откуда, пошла своей дорогой, и блестящие, искрящиеся темные волосы развевались на ветру, пока она удалялась — свободная, независимая, словно бы умиротворенная и успокоенная тем, что выполнила задачу.
Когда встречаешься с судьбой, это надо хранить в тайне. Именно так можно помочь магии вступить в силу и осуществиться. Вот почему Марта разговаривала об этой встрече только с самой собой, в тишине пустой квартиры. Даже Феликс ничего не знал о ней.
Впрочем, расскажи Марта обо всем — кто бы ей поверил? Разве что малышка Матильда… Потому что в наше время только маленькие девочки еще верят в сказки.