Мать и дочь дружно рухнули на диван в просторной — такой просторной, что ее можно было бы назвать залом, — комнате со сводчатым потолком и выбеленными известкой стенами.
Пол в зале был плиточным, ставни закрыты — поэтому тут сохранялась прохлада.
Матильда перебирала в памяти невероятные события этого суетливого дня — дня приезда. Вот оно, новое место. И приходится признать, что даже в случае, если бы ей сегодня пришлось умереть, — а причин тут могло быть предостаточно (например, если бы ее укусила оса, если бы она упала с качелей, если бы объелась абрикосами, да мало ли какая еще неприятность приключится), то единственное, от чего она не смогла бы умереть — от скуки. Какое там! Никогда еще первый день каникул не был у нее таким волшебным, таким интересным! Ну просто совсем не похожим на все, что бывало раньше!
Раньше, когда приезжали в домик на море, не было никакой необходимости ни знакомиться с окрестностями, ни осваиваться. Едва тетки, друзья, двоюродные братья и сестры договаривались, где чей уголок (на детей чаще всего полагалось по матрасу и четверти душевой комнаты, впрочем, им этого было достаточно), все начинали спешить: на пляж, на пляж!.. Вот что было главным в их владениях! А по пути почти всегда отчаянно спорили о времени приливов и отливов, лучших часах для загара, размещении буфета в нынешнем году и о том, появится или не появится в этот раз продавец пирожков с вареньем…
Здесь же главной роскошью был простор, главной особенностью — справедливое и щедрое распределение территории.
Конечно же, девочек поселят в одной комнате, но зато — в какой!.. Кровати чуть ли не с балдахинами, кровати для принцесс, со спускающимися сверху широкими прозрачными занавесками, уберегающими от комаров, москитов и всякой другой нечисти, а еще — секретер и письменный стол, а в ванной — целых два умывальника, а в комнате еще — плетеный из ивовых прутьев сундук, не говоря уж о таком интересном кресле с двумя сиденьями сразу: можно повернуться спиной к соседке, если на нее рассердишься, и тем более — об отдельном для каждой платяном шкафу.
Матильда сразу же приглядела для себя кровать у окна и секретер (у него ящики запирались на ключ!), а потом долго-долго раскладывала там — один за другим — свои карандаши, баночки с гуашью и все остальные драгоценности, составляя их опись при помощи иероглифов, понятных ей одной — она еще не очень хорошо научилась писать. А потом она почистила зубы, расчесала щеткой волосы и хорошенько вымыла руки — надо же было занять и умывальник тоже, вот этот, у окна, отсюда, как и с кровати, можно видеть сад… А когда все было готово, мать и дочь пригласили друг друга в гости, чтобы показать, как устроились.
Спальня Селины предназначалась для нее одной. Но, конечно, она будет тут одна только днем, никак не ночью, когда на потолке пляшут такие странные тени, а ветер свистит в ставнях, — они разве не в счет? Единственным, что омрачило безоблачную радость Матильды, оказалось убожество ванной комнаты девочек по сравнению с маминой, она сразу это почувствовала, стоило ей только увидеть, СКОЛЬКО здесь всякой косметики и парфюмерии. Но Селина почти сразу же пообещала подарить дочке флакон лавандовой воды, и обещание пришлось очень-очень кстати, потому что этот день, похоже, становился праздником выполненных обещаний…
Итак, они вдвоем валялись на диване и с удовольствием потягивали воду с мятным сиропом, которая оказалась даже лучше кока-колы, и к тому же было так приятно посасывать ее через соломинки не из пластмассы, а из настоящей соломы, пахнущие цветущей рожью, — Матильда обнаружила их в глубине кухонного шкафчика.
И опять — это восхитительное чувство, когда делишь наслаждение с близким существом, это ощущение сговора, это впечатление — вот, мы объединились, мы вместе!
Селина перестала говорить так, будто только она имеет право все решать, командовать, разрешать или запрещать. С самого утра, с тех пор, как они собирали абрикосы, она ни словечка не обронила свысока. Да, слова теперь не падали сверху, придавливая Матильду. Никаких тут командиров, никаких рядовых. Никто никому не подчиняется. Матильде это казалось потрясающим. Она смотрела на маму другими глазами, или, скорее, это себя она видела другими глазами: ее словно возвысили, приподняли над тем уровнем, на котором она была раньше, крутанули — и она взлетела вверх, как на круглом табурете у пианино там, дома, в Париже, возвысилась до этой общей мятной водички в час, когда обычно та же самая мама звала ее полдничать… Вообще-то Матильда любила полдники, даже само слово ей нравилось, несмотря ни на что, да и как не любить слово, за которым — всякие вкусности вроде тартинок, слоек с фруктами или домашнего пирога! Но это слово ее и раздражало тоже, еще бы нет, еще бы не раздражало — в моменты-то, когда им пользуются только для того, чтобы отделаться от детей или просто подчеркнул, какая большая разница между ними и взрослыми, которые, видите ли, в это время аперитив попивают… Ну, или, там, чай или кофе с печеньем — не все ли равно! Пусть даже мама, когда Матильда полдничает, как будто нехотя, а все-таки возьмет да и стянет кусочек того самого пирога: надо же, мол, попробовать, удался ли он… Нет, вообще-то, если правду говорить, то единственные полдники, которые всегда любила Матильда, это воскресные у Бабули, потому что там всегда все вместе ели шоколадный пирог Лизы, Матильдиной тетки, жены маминого брата, и там не было никакой разницы, взрослый ты или ребенок, и мама, когда попадала к своей собственной маме, сама становилась похожа на маленькую девочку.
— А если нам прикончить это печенье? — предложила та, что с сегодняшнего дня перестала обращаться к дочке свысока.
Ну до чего же приятно слышать это «нам», уж куда приятнее, чем телефонный звонок, который помешал принять это лестное, такое симпатичное и подразумевающее полное равенство предложение!
Селина взяла трубку.
И сразу же — едва взглянув на лицо матери — Матильда поняла, что это Он. Да и мамин голос сразу напомнил ей о прошлогодних хлопающих дверях.
— Да, все отлично!.. Дом чудесный!.. Погода замечательная!.. Устроились просто роскошно!..
Дифирамбы сыпались дождем, нет — как пощечины, как удары… Нет, каждый был — будто подножка… Лишь бы только Он не услышал, лишь бы только Ему не пришло в голову, будто ничего хорошего не выйдет из этих каникул, раз Его нет с ними!
Матильда-то, со своей стороны, находила, что с Ним было бы нисколько не хуже, чем без Него, но она умела, если надо, быть скромной и сдержанной.
— Хочешь поговорить со своей дочерью?
Ну вот — именно так у них принято заканчивать разговор! Все! Занавес опускается. Но — никаких аплодисментов.
Матильда хватает трубку. Она взахлеб рассказывает о кроватях для принцесс, о качелях, о горячих абрикосах, об этом кресле — таком забавном. И еще об обещанных козах и сделанном из их молока сыре…
А когда она говорит о большом флаконе лавандовой воды, то краем глаза проверяет, слушает ли Селина (никогда не знаешь наперед, как будет, лучше все-таки запастись свидетелем!). И, прежде чем положить трубку, не спрашивает Его, собирается ли Он к ним поскорее приехать, и только думает об этом так сильно, что, наверное, Он все равно слышит — на том конце провода, откуда доносится Его голос…
После звонка рот Селины снова стал печальным — уголки губ съехали вниз.
Пришлось немедленно достать вожделенное печенье и продолжить приятнейший полдник, усевшись по-турецки между раздвинутыми коленями матери и склоняя голову то к одному, то к другому — ох, какие они одинаковые, какие идеально округлые… Сначала надо, как всегда, обкусать все четыре угла этого печенья — ощущение, будто его нарочно делают такой формы. Сосредоточенно обкусывая третий по счету, Матильда вдруг поняла, что совсем забыла рассказать Ему о подсолнухах.
А может, не забыла, может, на самом деле ей просто не хотелось?
Головокружение при встрече с такой красотой, волнующий язык цветов — такое разве выразишь словами, да и зачем? Особенно — говоря с мужчиной, даже с тем, который в один прекрасный день зачал ее, Матильду, может быть, именно для того, чтобы в другой прекрасный день она смогла все это узнать, увидеть, почувствовать…
Мама, возвышавшаяся над нею, точно так же обкусывала печенье, они хрустели, как две мышки-грызуньи.
— Ой, мам, а ты тоже начинаешь с уголков?
— А с чего же? Конечно!
Отлично, вот еще одна ситуация, в которой девочка и женщина — почти одно и то же!
За окнами надрывались радостным стрекотом цикады, им было совершенно наплевать на телефонный звонок, а здесь, в комнате, вдруг стало прохладно, и холод шел уже не только от плиток пола и закрытых ставней.
Матильде было всегда очень трудно победить озноб, который охватывал маму, когда в их жизнь врывался этот отец-сквозняк. Никакие шерстяные кофточки, никакие шали тут не помогут.
В такие моменты Матильда давала себе слово меньше капризничать и дуться, она верила, что это помогло бы, и это было бы вроде жертвы, потому что на самом деле ей нравилось и дуться, и капризничать, и хмурить брови, особенно без всякой причины, — ведь если есть причина, это уже не каприз, это нормальное недовольство, ничего тут нет общего. Нет, пожалуй, сейчас она не станет — ладно, найдутся другие поводы для капризов, тогда и станет губы надувать и брови хмурить. Хотя, с другой стороны, — если она не станет дуться и капризничать просто так сейчас, пока еще маленькая, то после уже никогда себе такого не позволишь. М-м-м, все-таки иногда выгодно быть маленькой, куда лучше, чем взрослой…
Как было бы приятно вот сию минуточку закапризничать, обкусывая печенье с четырех углов, что-то в этом есть, но сейчас нельзя, сейчас надо — и побыстрее — сменить тему.
— Мам, а если нам сходить на ферму — посмотреть коз, а, мам, скажи! Скажи, ма-а-м!
В ответ — молчание. Колени Селины вдруг показались Матильде твердыми, как камни, какими-то безжизненными, будто им уже ничего не надо на этом свете.
— Ма-а-м, ну, ма-а-м, скажи, мы пойдем на ферму? — настаивала Матильда, она славилась умением добиться своего, и ее упрямая настойчивость считалась в семье одним из главных талантов малышки, своего рода даром Божьим, который со временем совершенствовался, становился как бы тоньше и изысканнее в зависимости от обстоятельств.
Но сейчас совсем не то, сейчас упрямство было — как вызов «скорой помощи». Оно было — спасательный круг, который можно, нужно бросить маме, чтобы она не затерялась, не уплыла на лодке бедствия по этому морю горечи.
— Да… Да… Пойдем… Отличная идея…
Спасительница спрыгнула на пол — рот ее был еще полон печеньем, последним, правда, — и стащила Селину с дивана, хохоча, как сумасшедшая… Слава Богу, кораблекрушения удалось избежать!
Потом Матильда решила переодеться. Ей захотелось пойти на прогулку в новом платье, купленном перед самым отъездом: в желтый горошек и с рукавами-фонариками.
Мама сказала, что, на ее взгляд, переодеваться ради похода на ферму — это вообще-то слишком, но спорить не стала. В таких вопросах с ней обычно можно было договориться, наверное, потому что у самой Селины хватало причуд, когда речь заходила об одежде…
— Прелесть что такое! — оценила она, увидев дочку, разряженную в пух и прах. — Пойдем нижней дорогой или верхней?
— А это что — «верхняя дорога»?
— Мимо подсолнухов. Там вдоль края поля идет тропинка, которая выводит прямо на ферму.
— Да конечно же, конечно же, по верхней!!!
Мать и дочь переглянулись, улыбнулись друг другу. Заговорщицы. Сообщницы.
По дороге им встретились еще сюрпризы — будто добавка к утренним. Например, вот эта маленькая собачья конура с древней проржавевшей цепью… Матильда все время думала о том, ждут ли ее подсолнухи и захотят ли они и сейчас говорить с ней.
Ответ последовал сразу — стоило только за ограду выйти: цветы, все цветы от нее отвернулись! Теперь они смотрели куда-то в дальнюю точку на горизонте. Ну как же так? Ни один не сделает ей никакого знака? Даже простого привета не пошлет? Девочка растерялась, смутилась, почти жалела, что так вырядилась: ей-то казалось, что платье в желтый горошек должно облегчить переговоры с цветами, но переговоры, она прекрасно это понимала, почему-то сорвались окончательно.
Матильда никогда не настаивала на своем, если чувствовала себя безнадежно обманутой. Она умела победить свое разочарование, не высказывать претензий в случае бесспорного поражения. При таком положении дел она всегда сохраняла чувство собственного достоинства и даже прибавляла к нему некоторую надменность…
Не сказав ни слова, девочка взяла мать за руку и повела к спуску на нижнюю дорогу — через виноградники, может, хоть они пообещают, что все будет хорошо, — вниз, вниз, подальше от этих непостоянных подсолнухов!
Но перед тем как совсем уйти отсюда, Матильда бросила последний взгляд на желтые горошки, на оборочки на рукавах, на так волшебно колышущуюся чуть ниже коленок юбку, на белоснежные туфельки… И Селина заметила этот взгляд.
— Какая же ты у меня красавица, детка! Ты вся — прямо как солнышко светишься!
Это солнышко, сияя лучами, торжественно явилось на ферму, а другое тем временем скрылось за холмами…