— Я пошла на качели, мам!
Матильда надела узенькие ниже колен брючки в голубую клеточку и белую блузку, завязав ее узлом на животе — так, она видела на пляже, делают очень даже элегантные дамы.
Селина подняла глаза от книги.
Между ними было решено — от сделки во многом зависело пребывание в Провансе, — что нынешним летом девочка будет сама заботиться о том, какой наряд когда надеть. Матильда была намерена вовсю пользоваться этой свободой выбора, потому что на все случаи жизни существует подходящая одежда, а значит, и обсуждать здесь нечего. Так что матери только и оставалось, что одобрить вкус дочери или не одобрить его, но как полное согласие, так и полное расхождение во взглядах были одинаково лестны для Матильды с ее самолюбием.
На этот раз мнения совпали.
— Что ж, миленько, миленько, — улыбнулась Селина. — Пойти тебя раскачать?
— Да нет, мам, не стоит…
Любой бы понял, что Матильда не сказала вместо этого: «ни за что!» или «ни в коем случае!» исключительно потому, что в последний момент прикусила язык.
Селина и поняла. Это было очевидно. Ее ответная реплика — «Хорошо, дорогая, хорошо, мне все ясно!» — и ее лукавый, «всепонимающий» вид сразу же разозлили Матильду.
Детям, к сожалению, слишком хорошо знакомо чуть ли не самое неприятное свойство родителей: тем ужасно не хватает сдержанности. Вот такую цену приходится платить за ум и способность одновременно находиться везде. Ладно бы они просто понимали все сразу, так нет же, им еще надо показать, что они все поняли, и подчеркнуть, как быстро они все поняли. У Матильдиной мамы это выходило просто автоматически. Ну и что с ней поделаешь?..
Хотя, в общем-то, для того чтобы догадаться насчет качелей, колдуньей становиться вовсе не обязательно. Раз Матильда не нуждается в услугах матери, предлагающей ее раскачать, значит, это сделает кто-то другой… сделает вместо мамы… и этот «кто-то другой» ждет сейчас под ливанским кедром…
Она сама назначила место свидания, спустившись с трактора — ноги у нее тогда были ватными, но голова совершенно ясной… А идея такая: в следующий раз они должны встретиться на ее территории. Пусть теперь он придет к ней.
Реми сказал, что ему не так-то просто уйти с фермы, да еще так далеко, что он никогда еще не добирался до сада над подсолнуховым полем, но что он попробует. А потом, доказывая свою решимость, сплюнул под ноги…
Матильда углублялась в сад, заставляя себя не думать о том, что мать смотрит ей вслед — и какими глазами!
Хотя все тропинки вели к качелям, она поколебалась: какую же выбрать? И выбор пал на ту, в конце которой стояла бамбуковая хижина, где было полным-полно леек, грабель, лопат и приставных лестниц.
Разумеется, это был тот же сад, что вчера, но все-таки ничуть не похожий на вчерашний. Вчера этот сад всё только обещал, но это обещанное им «будет ВСЕ» было каким-то бесформенным, расплывчатым, ну, всякие удовольствия, всякие развлечения, что еще… И Матильда бродила по этому «будет ВСЕ», как по магазину игрушек, переходя от одного чуда к другому, опьяневшая от изобилия чудес. А сегодня она уже выбрала свою игру, она знала, за чем сюда пришла, она не хотела ничего другого. Чудо приняло облик мальчишки с дыркой вместо переднего зуба, зато с двумя лишними нотами в певучем голосе. Мальчишки, который не задумываясь послал плевок к ногам девочки, подтверждая верность данному им слову.
Блуждая между вчера и сегодня, Матильда… Тильда позабыла, что такое скука. Заставив волка спеть и устояв против нежностей на закуску, она подарила себе право на встречу в Саду обещаний.
Блуждая между вчера и сегодня, она поняла, как может закружиться голова при виде Прекрасного, когда стоишь перед полем подсолнухов и цепляешься за материнскую руку, а потом, пролетая над теми же подсолнухами на тракторе, она познала головокружение от новизны ощущений, цепляясь на этот раз только за свое собственное желание.
Блуждая между вчера и сегодня, она потеряла, нет, отпустила руку матери, вот почему сад стал сегодня совсем другим. Он стал другим, потому что она пришла сюда одна. Он стал другим, потому что она двигалась по тропинке к кому-то, кто ждал ее под старым кедром, кто долго добирался к ней из далекого далека.
Матильда шла одна, прямая, как оловянный солдатик, в своих голубых клетчатых штанишках. Она видела, как приближается к ней кедр, растущий в конце тропинки, потом — качели…
Сердце ее чуть не вырвалось из-под белой блузки и — замерло: там никого не было! Что делают в таком случае элегантные пляжные дамы, у которых она научилась завязывать полы блузки узлом на животе? Что они делают, когда никого нет?
Уж конечно, они не плачут, не топают ногами в бешенстве, но что, что они делают вместо того, чтобы заплакать?
Матильда уселась на деревянную доску качелей. Ей стало тесно в узких брючках. Неудобно. Она подумала: а действительно ли самый подходящий костюм для качелей — эти нелепые штаны в голубую клеточку? Разве не лучше было надеть платье или широкую юбку, которая надувалась бы, как парашют, когда качели взлетают? Подумала даже: а может, именно тем, просто тем, что вышла такая промашка с нарядом, и объясняется его необъяснимое отсутствие? Она ведь совсем не знает, что думают мальчишки о том, как надо одеваться девочкам. Может, они насчет этого более придирчивы, чем сами девочки, хотя девочки видят все, от них ничего не укроется… А вдруг он ушел? А если он больше никогда не вернется? А если он просто так плюнул? А если…
— Приве-е-ет! Эй, ты что — меня не видишь, что ли? Видишь или не видишь? Ты ж сказала — «на качелях», вот я и тут, прямо весь — на качелях!
Матильда, обалдев, подняла голову: он, и правда, оказался тут.
Реми, сидевший верхом на ветке кедра и болтавший ногами в воздухе, был страшно доволен тем, что застал ее врасплох, он и не скрывал этого, хохоча от души — все зубы минус один были видны. Красовался в темно-синей майке и таких же шортах — все сидело как влитое и было похоже на гимнастический костюм.
Ну, конечно, этим мальчишкам всегда надо залезть куда-нибудь повыше…
— Ага, значит, ты смог прийти? — глуповато спросила Матильда, все еще не опомнившаяся, причем больше от разочарования, чем от последовавшего за ним изумления.
— Еще как смог! Да надо просто уметь их уговорить, этих Фужеролей, и все! Так ты хочешь, чтоб я тебя покачал?
— Ну да… Конечно… Еще как хочу!
В два счета положение его тела изменилось, и вот уже Реми висит вниз головой, зацепившись ногами за ветку, на которой только что сидел, и держит в руках обе веревки качелей. Матильда просто обомлела от такой скорости и решимости. Впору было чуть не в обморок упасть.
Постепенно качели стали послушны сильным рукам мальчика. Матильда помогала ему, как могла, выбрасывая ноги вперед, ужасно довольная тем, что короткие брючки как нельзя лучше подходят для этого почти акробатического номера.
Они оба, они вдвоем помогут качелям взлететь. Взлететь высоко-высоко. Выше некуда.
Матильда закидывает голову назад. И почти касается головы Реми. Темные кудри смешиваются со светлыми. Это похоже на игральную карту. Одно лицо — нормально, другое — перевернуто. Глаза в глаза. Они рассматривают друг друга, они открывают друг друга, они постигают друг друга.
Никогда еще она не видела мальчика так близко, да еще при этом вверх ногами.
Еще, еще, еще выше!
Кедр сотрясается от корней до верхушки кроны, старое дерево так и ходит ходуном: вперед — назад, вперед — назад… Матильда даже и не задумывается, как это Реми может так долго висеть вниз головой, удерживаясь только силой ног, они кажутся теперь куда более коврижечного оттенка, чем раньше, совсем коричневые, как будто мальчишка — часть древесного ствола, ствола этого кедра из далекой страны.
И еще ей кажется, что Реми висит не только на ветке, а что в не меньшей степени его держат глаза Матильды.
Она не отводит взгляда от двух зеленых оливок, которые сияют от удовольствия, и погружается в них все глубже и глубже с каждым взлетом и падением качелей.
Детское сердце под белой блузкой колотится, как сумасшедшее, стучит, стучит: такой маленький тамтам, в который бьют волнение и отвага.
— Эй, ты не боишься, Тильда? — спрашивает рот, который сверху.
— He-а! Чего мне бояться? — вопросом на вопрос отвечает рот, который, как положено, снизу. Но потом все-таки добавляет тихонько, потому что все деревья сада тоже заходили ходуном, и бамбуковая хижина со всеми ее лейками, граблями, лопатами и приставными лестницами… Потом добавляет тихонько: — Ну, может быть, совсем чуть-чуть…
И тогда они оба — вдвоем, вместе, головы валетом! — решают, что пора спуститься и малость угомонить эти качели… И вот уже бамбуковая хижина твердо стоит на земле, да и деревья, одно за другим, обретают обычное спокойствие и величавость. Кедр возвращается издалека, из страны куда более далекой, чем Ливан, это точно. Взлет больше не равен падению, падение больше не равно взлету.
Матильда озадаченно рассматривает землю, которую она покинула много миллионов лет назад. Пора снова становиться нормальной маленькой девочкой на качелях. Реми уже рядом с ней. Он имеет право надуваться от гордости, он имеет на это право: все-таки уже второй раз он сделал так, чтобы она летала.
Матильда, это Матильда-то, прославившаяся правильностью своих суждений и тонкостью наблюдений, снова ощущает, что становится настоящей дурочкой.
— А ты хотел бы пойти в летчики, когда вырастешь? — спрашивает она только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать, а еще — чтобы помешать этим оливковым глазам шарить по ней, измерять ее — циркуль, угольник, миллиметровка, — останавливаясь особенно надолго на завязанной дурацким узлом блузке.
— Летчиком быть? Ну уж нет! Моряком — вот кем я стану, моряком, и точка!
— А почему моряком-то?
— Потому что так смогу папашу своего найти, вот почему.
Матильда сразу вспоминает о собственном папе, который часто уезжает, но всегда возвращается. Ей кажется, что он прав, этот коричневый мальчик, этот Реми, он прав, что хочет найти своего отца, который не возвращается никогда.
— А твоя мама? — с ходу, не подумав, задает она следующий вопрос.
Но Реми не отвечает на него. Как будто он этого вопроса не слышал.
— Ну и как, понравилось тебе на качелях?
— Ого! Еще как понравилось! — спешит ответить Матильда, чуть-чуть зарумянившись.
Она хотела добавить еще несколько слов, которые — в этом она уверена! — доставили бы Реми удовольствие, их он рад был бы услышать, — но заметила, что к ним по тропинке направляется Селина.
Реми оборачивается, потом снова смотрит на Матильду, потом опять — на приближающуюся к ним женщину. Почему-то он начинает нервничать, если ли не с ума сходить.
— Эй! Чего ты испугался-то? Это моя мама! Не бойся…
Теперь она понимает, что не совсем ошиблась, когда приняла его за волка. Вот! Вот!.. Каким-то он вдруг стал совсем диким. И глаза, правда, засветились совсем по-другому, и взгляд теперь такой подозрительный, настороженный, даже немножко угрожающий… Матильде это показалось странным, смешным и приятным одновременно: ей-то ведь удалось его приручить, только ей одной, и она его вовсе не боялась, разве что чуть-чуть…
— Ты ведь Реми, да?
Селина погладила темную кудрявую голову, словно не обратив внимания на то, что парнишка дернулся, чтобы увернуться.
Матильда подумала, что матери умеют разговаривать с детьми, особенно — с чужими.
То, что мать Тильды приласкала его и назвала по имени, возымело эффект: Реми удостоил Селину ответной улыбки, показав все свои зубы с просветом впереди. Но и всё. Он исчез после этого так стремительно, что Матильда даже не успела попрощаться с ним.
— Твой Реми, он немножко застенчивый, да?
— Вовсе никакой не застенчивый, а просто дикарь! — возмутилась Матильда.
Что тут общего: застенчивый и дикарь! Ничего тут общего! Когда мальчики застенчивые, девочкам приходится делать все за них: предлагать, чем заняться, завязывать разговор… А с дикарем ты никогда не знаешь, чего ждать, и всегда должна быть готова к тому, что тебя застигнут врасплох, ты всегда должна быть готова к тому, что тебя удивят, всегда должна чувствовать опасность… Но это же гениально!
— Не слышу, что ты там бурчишь себе под нос…
— Говорю, что мой Реми, — она старательно подчеркнула притяжательное местоимение, — гениальный, вот он какой!
Селина расхохоталась.
— Хочешь, чтобы я тебя покачала, или пойдем обедать?
Матильда попыталась представить себе мать, висящую на ветке кедра, как на трапеции, головой вниз.
— Пойдем обедать! — не колеблясь ответила она.
Мать и дочь двинулись по саду к дому, обе — очень довольные, Матильда — в том числе и тем, что ей были обещаны дыня и мороженое.
Они держались за руки. Все-таки в руке матери тоже есть что-то очень приятное, подумала Матильда, особенно, когда можешь время от времени отпускать ее…
— Как ты думаешь, у Реми вообще нет мамы?
— Конечно же есть, только он ее не знает…
Матильде захотелось, чтобы Реми поскорее стал моряком и чтобы он мог познакомиться, по крайней мере, со своим «папашей».
— Пообедаем, немножко поваляемся и поедем на вокзал встречать Кристиану с Бенедиктой, согласна?
Бенедикта!..
Она совершенно забыла про Бенедикту! Ну и что она теперь будет делать с этой Бенедиктой, теперь — когда у нее есть своя игра, есть свой Реми — Реми для нее одной? Теперь, когда она стала его Тильдой?
Нет, она не согласна, нет, она ни за что не согласится!
Матильда резко остановилась.
— Что случилось? Что с тобой?
Селина торопилась, и тон ее стал нервным, так можно и поссориться.
— Меня тошнит, — сказала Матильда, ничего лучше не придумав.
— Это от качелей. Ничего серьезного, сейчас пройдет, — чуть подумав, решила мать и потащила девочку за собой к дому.
Нетушки, это серьезно, это очень даже серьезно!