Ага, значит, вот это вот и есть — выросла? Когда «а если…» перестают тебя преследовать? И уже не так все это интересно? Как печенье, уголки которого уже обгрыз кто-то другой…

Нет ответа? Матильда нашла свой способ объяснить проблему его отсутствия.

Раз она не знает, влюблен в нее Реми или нет, раз она не услышала от него самого никаких доказательств этой самой любви, но и никаких — того, что этой самой любви не существует, значит, позволено сколько угодно думать, что Реми в нее влюблен, вот и все, теперь ей хорошо и спокойно. Так с ней никогда еще не было. Если ей чего-нибудь хотелось, желание росло до тех пор, пока не разражался кризис, пока она не взрывалась: ей надо было, надо было позарез, необходимо немедленно получить ответ, любой ответ, каким бы он ни был. И после взрыва она его всегда получала.

Именно таким образом она добилась поездки в Диснейленд. И именно таким образом она не добилась собственного телевизора, чтобы поставить у себя в детской, ну и пусть, больно надо, она даже и не стремилась смотреть по нему вечерние передачи, просто хотела комнату украсить.

С Реми все совершенно по-другому. Матильда готова всю жизнь ждать ответа, потому что она все равно уже его знает. И потом, ей кажется: то, что она пошла «туда», дает ей преимущества перед Реми. Ох, не хотела бы она быть на его месте, потому что он теперь обязан сам прийти к ней «оттуда».

И еще она вдруг поняла прелесть многих вещей, которой раньше не осознавала. И даже поймала себя на том, что ей стали нравиться всякие нежности, — не слишком заботясь ни о самолюбии, ни о других каких глупостях. И даже не пытаясь вообразить: а-а-а, вот это все с ней только оттого, что ее чего-то важного лишили. Особенно приятными оказались нежности перед сном, да и полезными тоже, потому что с ними понежничаешь — и уже не так пугает наступающая ночь, когда запросто можно заполучить еще какой-нибудь горб под одеяло.

Из всего происходящего следовало, что Бенедикта все-таки лучшая подруга. Она обучила Матильду тонкому искусству нанизывать бусы, а Матильда взамен — рисованию на камешках. Они вместе придумали и выложили на земле такие классики из разрисованных камешков, что Кристиана сразу же побежала за фотоаппаратом. Матильда предложила послать снимок этих классиков Ему, и мама согласилась, но уголки губ у нее опустились, и рот стал печальный.

Вроде бы ей, ее маме, тоже не давала покоя эта проблема «туда» и «обратно»…

Может быть, Он слишком часто заставлял ее делать первый шаг?

Матильда вовсе не собиралась снова и снова возвращаться «туда», вот почему она предпочитала ждать…

Некоторые места стали теперь явно опаснее других. Так, Матильда продолжала избегать подсолнечного поля и садовой ограды. Она наотрез отказывалась качаться на качелях, да и Бенедикте, если бы могла, с удовольствием запретила бы, потому что та просто как дура какая-то не слезала с них, даже и не понимая, какое это святотатство!

О том, чтобы отправиться на ферму, и речи быть не могло. Особенно с тех пор, как Кристиана сообщила, что Реми вернулся из города. И в этом Бенедикта до сих пор была с ней солидарна: тоже не ходила туда с мамами за яйцами и сыром.

Теперь бо льшую часть времени они с Бенедиктой проводили в хижине, которую сделали очень хорошенькой и удобной для жизни. Девочки официально пригласили матерей на торжественное открытие домика на двоих. Такое новоселье устроили — вода с мятным сиропом лилась рекой! Кристиана сделала много снимков, а Селина хохотала, как ненормальная, обнаружив в девичьей светелке всю кухонную утварь и все столовое белье, которое, будто по волшебству, исчезло из дома.

В тот день, когда праздновали новоселье, Матильде особенно не хватало Реми. Она бы хотела, чтобы он оценил ее хозяйственные таланты, потому что в основном все сделала она, пусть даже Бенедикта довершила украшение интерьера, вооружившись своим впечатляющим набором «Маленькая портниха».

Но начав вырастать здесь, посреди желтой охряной земли, Матильда с трудом теперь узнавала себя самое. Ей чудилось, будто она и думает, и чувствует за двоих. Это впечатление раздвоенности не покидало ее даже в минуты нежностей: она была одновременно и прежней малышкой, и другой девочкой, гораздо более взрослой… не девочкой… женщиной… той, которая изнывает от тоски по отсутствующему Реми. И в такие моменты и Селину она воспринимала по-другому: сразу — как мать и как сестру. Потому что они обе ждали кого-то, кто не приходил, потому что обе глаз не сводили с тропинки, на которой никто не появлялся.

Позавчера Он не позвонил, хотя звонил каждое воскресенье. В нежностях на закуску появился привкус печали.

— Ты думаешь про Него? — шепнула Матильда матери.

— Да, — ответила Селина.

— И я, я тоже думаю про Него, — сказала Матильда, и у обеих стали грустные рты с опущенными уголками.

Вот только «он» был у каждой свой. И обе это понимали. Но это было не так уж важно. Даже совсем наоборот. Главное: они понимали друг друга. До такой степени, что Матильда почти простила маме то, что раньше решила никогда не прощать…

Сегодня вечер радостный, сегодня — праздник. Они идут в ресторан. Это Кристиана придумала — в ресторан пойти. В верхней ванной, у девочек, суматоха достигла предела.

Было решено: Матильда наденет белое кружевное платье, подаренное Кристианой, и жемчужное колье Бенедикты, то, куда посередине прицеплена по-прежнему о чем-то напоминающая ракушка сердечком.

И вот уже Матильда, за которой летит ароматное облако — чуть-чуть переусердствовала она все-таки с лавандовой водой, — вслед за Бенедиктой (о-о-о, какой у нее оригинальный наряд: черное платье на бретельках, украшенное большим ярко-розовым бантом!) спускается по лестнице. Идет, как новобрачная… И ей хватает времени представить рядом с собой Реми — в парадном костюме, все еще взволнованного только что произнесенным «да»… И вот они уже входят в святая святых — в нижнюю ванную, где суеты, прямо скажем, никак не меньше, чем было наверху.

Который раз Матильда изумляется и приходит в восторг: ванная у взрослых женщин совсем не похожа на ванную у девочек. Чудо и тайна — в этих многочисленных флаконах и баночках, в кучках перемешавшихся друг с другом драгоценных украшений, в ворохах тонкого белья… Но самое главное, самое особенное — это запах… Не просто запах, идущий от одежды или аромат духов, нет, совсем другой, совершенно особенный… тайны и чуда… Вот именно что запах тайны и чуда… Ничто на свете не может сравниться с ароматом женских секретов!..

Кристиана и Селина сегодня веселые, нарядные. Они вовлекают девочек в свой женский хоровод, и начинается балет…

Этот балет… Матильда узнает его: она мечтала о нем в холодном поезде, который вез ее в страну подсолнухов… Вот он, вот он… Это кадриль: мы танцуем вчетвером, мы смеемся вчетвером, мы — одна компания, мы — женщины, мы все заодно!.. Сбылось главное обещание!

Палочка губной помады, переходящая из рук в руки… Переодевания, примерки… Но все-таки эта кадриль, этот заговор четырех, он не таков, каким был в тогдашних Матильдиных грезах, потому что тогда еще не было Реми. В мелодии нынче не хватало двух нот: второй и третьей нот гаммы. И она подумала, что, наверное, музыка, под которую исполняются обещания, звучала бы ужасно фальшиво, выкинь из нее «ре» и «ми».

Но сегодня, ничего не скажешь — правда: мама сдержала слово, главное свое обещание выполнила. Идет Великая игра, самая захватывающая игра на свете, игра, в которой даже думать перестаешь о детском песке, о крабах, о воздушных змеях и пирожках, хоть с вареньем, хоть с чем… И она, Матильда, играет в эту Игру. Играет всерьез. Слишком серьезно? Достаточно, чтобы понять: больше она никогда уже не уснет в позе зародыша. Впрочем, разве можно спать в такой позе, когда ждешь кого-то, кто обязательно придет, потому что он уже здесь. Он всегда здесь. Из четырех женщин Матильда младшая, но у нее единственной есть возлюбленный.

И потому она единственная, кто играет всерьез.