Реми идет впереди — он разведчик. Матильда — за ним по пятам. В нескольких метрах позади — Селина с Бенедиктой, бок о бок. А замыкает шествие Кристиана с пляжным рюкзачком, в котором есть все, что надо для пикника.
Реми — в своем гимнастическом костюме, только майку снял и обвязал вокруг пояса.
Со спины он кажется Матильде самым красивым мальчиком, какого она в жизни видела. И еще — первым, кого ей хочется, как мороженого, нет, не так, он лучше, потому что мороженое съешь и все, и уже не хочется, а тут все хочешь, хочешь, хочешь, без конца, и не только ртом его съела бы, но и глазами, ушами и даже мыслями. Когда ехали в машине, ей тоже хотелось: вот соприкоснутся они коленками на повороте, а потом отбросит их друг от друга, а потом опять соприкоснутся — и хочется…
Бенедикта все видела, но это ничего не испортило, наоборот. Она наверняка надеялась, что на поворотах Реми бросит в ее сторону. Но качаться, летать — это ведь по-настоящему-то только они умеют, Матильда и Реми. Они умеют это делать вместе, как никто другой на свете. Ну, а Бенедикта…
Солнце начало припекать. Реми, казалось, жара вовсе не заботила, как не заботила его и женская компания, которую он вел к «своему» месту, к месту, известному ему одному и — его стараниями — окруженному глубокой тайной.
Странно: у Матильды было такое ощущение, будто всю жизнь она так и шла за Реми. И никогда ничего больше не делала, а только шла за ним по этой тропинке под палящим солнцем, под жужжание насекомых, а вдали неясной целью маячила река.
Они ни разу не виделись после встречи на ферме, когда Матильда и Бенедикта стояли на слое козьих какашек, ни разу не виделись с той поры, когда появились «а если…», которых стало так много, что и Матильд стало тоже великое множество: смеющихся и плачущих, сомневающихся и уверенных… Должно быть, разлука была и впрямь очень долгой, если она теперь чувствует, как шевелятся ее кнопки. А может быть, мама оставила в своей розовой кофточке специально для дочери рецепт, как растить груди? Она-то знает, у нее они вон какие!.. Впрочем, это совершенно нормально, если мать любит свою дочку и растит ее так, чтобы та стала женщиной.
Когда Реми бросало на крутых поворотах к Матильде и колени их соприкасались, его глаза не раз заглядывали за вырез кофточки. Было похоже, будто они ищут там ответа. Было похоже, будто и Реми тоже слыхал про знаменитый рецепт, который передается от матери к дочери…
— Далеко еще? — спросила Матильда, руки и плечи которой уже могли бы поспорить цветом с розовым верхом купальника, несмотря на все предосторожности, предпринятые мамой, густо намазавшей ее кремом от солнечных ожогов.
— Близко. Уже подходим. Послушай хорошенько! — не оборачиваясь ответил Реми, ну, прямо вылитый командир.
Матильда прислушалась. Сначала совсем ничего не услышала за жужжанием, потом… потом, да, услышала… Река была здесь, совсем близко…
«Послушай хорошенько!» — так сказал Реми. И она поняла, почему он сказал именно так, теперь, когда послушала хорошенько. Потому что река Реми умела делать то, чего не умели делать ни Сена, молча катившая свои воды под мостами Парижа, ни океан, неустанно бившийся кипящими волнами о камни или набегавший на песок: река Реми пела!
Она была певучая — почти как голос самого Реми.
Матильда остановилась. Бенедикта с трудом догнала ее. Обе мамы остались далеко позади. Бенедикта выглядела измученной, но она любит так выглядеть: можно поныть. Поныть, потому что ужасно жарко, потому что ужасно хочется пить, потому что ужасно болят ноги — тенниски сели после того, как их постирали в стиральной машине, а их пришлось постирать, они же все были вымазаны козьими какашками, и все из-за — она просто настаивала на этом «из-за»! — все из-за Реми…
— Слышала? — прервала ее нытье Матильда.
— Что — слышала? — не поняла ворчунья.
— Река! Ты только послушай, как она поет!
— Господи, вода шумит и все… Тоже мне! И вообще — сколько можно!
Вот. Точь-в-точь — как с подсолнухами. Бенедикта ничего не чувствует, ничего не видит и ничего не слышит. Ни-че-го! И это безнадежно.
Матильда обернулась. Реми вот-вот скроется за деревьями. Бегом. Скорее. Попасть к реке одновременно с ним. Сказать ему, что она слышала, как река поет. Сказать ему… Сказать ему…
Она остановилась на бегу от внезапного потрясения, не в силах двинуться дальше. Перед нею оказалось что-то, подобного чему она никогда прежде не видела. Нет, не так она представляла себе речку, реку… Похожа на большой, широкий ручей, текущий меж крутых, обрывистых берегов с нависающими над водой скалами, похожа на каскад брызг, падающих на миллионы камней, которые отзываются звуками ксилофона… Но все равно больше всего ее потрясло даже не это — больше всего ее потряс вид мальчика, стоявшего на камне посреди струящихся блеском вод, мальчика в темно-синих шортах, сверкающего на солнце…
Еще ослепленная, еще с таким же, как при встрече с подсолнухами, головокружением Матильда подумала даже — не Реми ли заставил солнце ТАК сиять, а камни и воду ТАК отражать это сияние?
И снова она подняла правую руку к глазам, чтобы защитить их от этого света — такого резкого света, исходящего от солнца и от мальчика. Но матери, за которую она тогда, у ограды, ухватилась, рядом не было. Да ей и не хотелось, чтобы мама оказалась рядом. Потому что она хотела одна дойти до Реми и потому что она должна была это сделать одна.
Матильда вошла в воду, не сбросив теннисок, которые не пострадали от стирки в стиральной машине по той простой причине, что вовсе не побывали в ней: владелица отнюдь не считала козьи какашки грязью и вовсе не хотела отчищать от них тапочки, — наоборот, сохраняла как сувениры…
Из-за деревьев послышались голоса Бенедикты, Селины и Кристианы. Матильда шла вперед. Ей было очень странно, что дно не уходит из-под ног. Бегущая и поющая вода так и не поднялась выше икр. Вода настолько холодная, что даже почти обжигала. Никакой тины. Никаких липнущих к ногам водорослей. Вода прозрачная, как стекло, но она не разбивается, даже о камни.
Реми смотрел, как Матильда приближается к нему неуверенной походкой: среди камешков, по которым она шла, попадались иногда очень скользкие. Он смотрел не прежним насмешливым взглядом — как тогда, когда красовался на ржавой бочке в день козьих какашек. Он смотрел на нее так же, как когда качал ее на качелях, только тогда он был сверху, а сейчас напротив.
Когда она почти достигла цели и до Реми оставалось пройти какой-нибудь метр, он протянул руку — свою руку с квадратными кончиками пальцев, свою руку, умеющую управлять трактором. Он хотел, чтобы она перепрыгнула на его камень. Чтобы она полетела к нему. Долетела до него. Матильда подумала, что это можно было бы проделать, как в цирке, под барабанную дробь. Их опасный акробатический номер. Номер акробатов любви.
Прыжок Матильды был так же отважен, как ее сердце, которое отбивало свою барабанную дробь под розовой кофточкой.
И вот она на камне Реми. И вот они уже оба сверкают, рука в руке, плечо к плечу, бедро к бедру, барабанная дробь к барабанной дроби. Как припаянные друг к другу. Матильда к Реми. Реми к Матильде. А для Матильды это было, ко всему, еще и соприкосновение другой кожи с ее кожей, другой, не материнской — то ощущение было привычно и знакомо. Кожа Реми тоже оказалась нежной, но одновременно и шершавой, особенно на локтях и коленках. Но самое большое отличие было в другом: когда Матильда касалась маминой кожи, у нее никогда не вставал дыбом легкий светлый пушок на руках и ногах. А сейчас вроде бы да…
— Странно, мне совсем не холодно, но у меня почему-то гусиная кожа! — взволнованно объявила Матильда.
— Ничего странного. Гусиная кожа — не когда тебе холодно, а когда ты с кем-то, кто тебе нравится, — весьма самоуверенно объяснил Реми. И, добавив: «Только у тебя, Тильда, гусыниная кожа, а гусиная — это у меня!» — разразился хохотом.
Матильде тоже очень хотелось засмеяться, но она сдержалась, побоявшись свалиться с камня как раз в тот момент, когда подтянутся остальные. Зато успела про себя отметить, что «кто-то», кто нравится Реми, это она…
Любуясь рекой с берега, Селина и Кристиана заодно любовались и ими — Реми и ею. Мамы выглядели совершенно растроганными. Но им не стоит дарить возможность перейти границу. Матильда твердо решила сохранить свои тайны. Вот, скажем, насчет гусыниной и гусиной кожи: тихо-тихо! рот на замок! То, что у мам нет своих собственных возлюбленных, вовсе не дает им права на единственного существующего. Возлюбленными не делятся, как конфетами, хотя и конфеты иногда бывает очень трудно разделить, например, карамельки. Возлюбленный, который здесь, перед ними — это Реми, и он принадлежит только ей.
Что до Бенедикты, то она надулась. Это нормально, и понять ее можно. В конце концов, цельный небесно-голубой купальник так фигуру облепляет, что всякому видно: прятать под ним нечего. Реми со своими инструментами: циркулем, угольником, линейкой — сразу же это заметил, даже и не хотел, а заметил, еще когда они в машине ехали, и он между ними сидел. Так что маловато у нее шансов ему понравиться, этой Бенедикте, рядом с Матильдой в ее розовой кофточке на резинках, да к тому же еще и с маминым рецептом внутри.
Если разбираться, то окажется, что все решают какие-то совсем мелкие мелочи: почему мальчик влюбляется в девочку и не разлюбливает ее. Тут не требуются какие-то особенные слова. И у девочек это тоже — как у мальчиков. Вот, например, она сначала даже как-то растерялась, чуть ли не в отчаяние пришла, увидев, что у Реми дырка вместо переднего зуба, а теперь просто влюблена в эту дырку. Впрочем, надо будет спросить у Реми, а какая мелкая мелочь в ней нравится ему больше всего, так нравится, что он покрывается гусиной кожей, когда они касаются друг друга.
Должно быть, мама не очень-то следила за такими мелочами, раз Он стал уходить так часто. Наверняка она пыталась Его остановить всякими там особенными, сильными, по ее мнению, словами, а слова-то у Селины как раз самое слабое место… И всегда так было…
И все-таки на Бенедикту жалко было смотреть: как она стоит совсем одна и вглядывается в реку, даже не слыша никакой ее музыки… Матильде показалось, что это несправедливо.
— А что если нам позвать ее сюда, Бенедикту? — предложила она, хотя от идеи, что Реми придется-таки делить, холодок пробежал по коже.
— Как хочешь… — ответил Реми. — На Трясучей Голове можно и втроем удержаться.
— Где-где? Какая еще трясучая голова?
— Да вот же она! Этот камень, черт побери! Если посмотреть на него издали, он похож на голову, которая трясется!
— Но вблизи-то ведь не так, скажи, скажи! — забеспокоилась Матильда, заметившая позади камня большую яму, с виду ужасно глубокую.
— Что — боишься? — спросил Реми, который, казалось, просто целью себе поставил узнать любой ценой, что Матильде на самом деле страшно.
— He-а… Не боюсь… Ну, может быть, совсем чуть-чуть… — снова, как на качелях, ответила она, потому что действительно боялась разве что «чуть-чуть». «Чуть-чуть» — не больше и не меньше.
Теперь настала очередь Бенедикты ступить в воду. Она тоже не стала снимать теннисок (Реми предупредил заранее, что так всем приходится делать, кто купается в этой реке, потому что дно каменистое), и Матильда подумала, что, должно быть, ей неприятно в них, намокших, потому что каждый шаг подруги сопровождался гримасой.
И снова Реми протянул руку — теперь уже Бенедикте, помог ей прыгнуть на Трясучую Голову, но — какое счастье! Матильда проверила и убедилась! — никакого особенного взгляда он при этом не послал. Просто посмотрел как на подружку.
Все трое вопили от радости, цепляясь друг за друга и делая вид, что вот-вот сейчас кого-нибудь столкнут в эту глубокую водяную яму позади камня. И так продолжалось до момента, когда в порыве неслыханной отваги, взяв девчонок в свидетели, Реми сам прыгнул в этот омут. Матильда оцепенела: неслыханная, невиданная доблесть! И страшно загордилась, что этот храбрец — ее возлюбленный.
— Давай сюда, Тильда! — орал между тем герой, стараясь как можно сильнее забрызгать обеих подружек.
— А ты чувствуешь дно? — встревожилась она.
— Еще бы я дна не чувствовал! — явно соврал — по голосу было слышно! — Реми, только мальчишки способны так врать, чтобы убедить девочку сделать что угодно.
Если бы он говорил правду, он бы сейчас сплюнул в воду, а он этого не сделал!
Но Реми был не просто мальчишка, он был больше, чем просто мальчик, и Матильда была больше, чем просто девочка, когда он был рядом. С Реми постоянно приходится превосходить себя самое: ведь у настоящего полета нет никаких границ. Подняться до неба, куда выше верхушки ливанского кедра, или броситься с камня, который трясется, или нырнуть в самую глубину, в черную яму, полную ледяной воды, — это же все равно. Головокружение — их способ находить друг друга. Опасность — их свидания. Главное — почувствовать, что ослеплен, будто смотришь прямо на солнце.
Теперь в жизни Матильды сияло, ослепляя ее, два солнца: настоящее, которое заходило по вечерам, и солнце по имени Реми, которое всегда было в зените, потому что она всегда жила его мыслями, даже в то время, когда спала, потому что ей казалось, что она и во сне продолжает думать о нем.
— Эй, Тильда, так ты идешь ко мне или нет?
— Иду!!! — прокричала Матильда как можно громче, чтобы воодушевиться и набраться мужества.
Но прежде чем прыгнуть в воду, она повернула голову к матери, которая не спускала с нее глаз, хотя делала вид, будто спит на своем махровом полотенце. Мамы, они всегда бодрствуют, всегда на страже, потому на них можно рассчитывать, готовясь к большому прыжку — например, в яму с ледяной водой…
Ласка, нежность — в кончиках пальцев. Нежность в ладони. Нежность даже издалека.
Барабанная дробь… и Матильда прыгает.
Несколько секунд, продолжавшихся целую вечность, она думала, от чего сейчас умрет: замерзнет или задохнется. Но Реми выбрал для нее третью возможность, показавшуюся обоим наиболее привлекательной со всех точек зрения.
— Держись за меня покрепче, Тильда!
И она стала держаться за него крепко-крепко. Она прильнула к Реми, обхватив руками его шею, ногами — талию. Она прижалась к Реми так, как прижималась к Нему давным-давно, в океанских волнах, когда еще не умела пользоваться голубым спасательным кругом. Нет. Неправда. Не так, как к Нему. Потому что за отца цепляются, а Реми обнимают, оплетают. А может, это Реми сам сплелся с ней: он тоже обхватил Матильду руками и ногами. Теперь уже никак нельзя было понять, где чьи руки, где чьи ноги, так они, эти четыре руки и четыре ноги, перепутались. Матильда и не подозревала, что девочка и мальчик могут так сильно вжаться друг в друга. Никто не мог бы расцепить их, как бы ни старался, никто не смог бы развязать узел, который из них получился.
Бенедикта уселась на камень, торчавший из воды, и уставилась на них, раскрыв рот. Сквозь промокшую розовую кофточку Матильда чувствовала, как бьет, и бьет, и бьет промокший барабан Реми. Два детских рта расцвели улыбкой.
Улыбка Реми: все зубы минус один. Чу дная… И Матильда засунула в дырочку от выпавшего зуба кончик своего розового языка — захотелось попробовать, какова она, эта улыбка, на вкус…