Ночью горб вырос снова, высоченный горб горя, потому что за ужином Селина опять воткнула Матильде острие в самое сердце, подтвердив, что скоро они уезжают в Париж.
— А Реми? — спросила Матильда.
— Что — Реми? Не поняла… Причем тут Реми? — раздраженно откликнулась Селина, но понятно было, что злится она из-за дочкиного вопроса куда меньше, чем из-за недавнего телефонного разговора.
— Мы возьмем его с собой?
— Не строй из себя дурочку, дорогая. Естественно, нет. Сама подумай! Реми останется здесь, у Фужеролей!
«Дорогая дурочка» больше рта не раскрыла за ужином, даже ради самого любимого своего десерта — пирога с абрикосами. Надуваться так надуваться. Как следует. Даже лучше. Пузырь-шарик-мячик — все сразу…
Они с Бенедиктой поняли друг друга с первого взгляда. И прямо из столовой отправились в свою хижину, куда Бенедикта доставила потихоньку от всех кусок пирога — теперь Матильда могла съесть его, теперь это уже не оскорбляло ее раненого самолюбия.
Нет, все-таки иногда Бенедикта и впрямь бывает потрясающей подругой — в критические моменты.
Она прямо вслух сказала, что мамы обращают слишком мало внимания на мнение дочерей. Совершенно ненормально, что с ним не считаются, когда решение касается всех четверых.
Девочки обсудили ответные меры — такие, как забастовка в день, когда назначат отъезд, или симуляция тяжелой болезни, при которой никак нельзя передвигаться ни в машине, ни в поезде. Такая солидарность успокоила их обеих, и они даже согласились слегка прикоснуться губами к щекам матерей, собираясь в постель, но только слегка — пусть эти мамы почувствуют, что их поведение не одобряется.
И только намного позже, когда Бенедикта уснула, под одеялом у Матильды стал расти горб, а на потолке появились угрожающие тени. Одна казалась девочке особенно страшной: жуткое чудовище, получеловек-полузверь, она знала, что его цель — похищать и разлучать влюбленных. Этот монстр часто появлялся в комнате Матильды, когда Он приходил домой только для того, чтобы лишний раз хлопнуть дверью. Матильда подумала, что появление чудовища — очень дурной знак для нее и Реми, тем более что получеловек-полузверь в этот раз устроился на потолке спальни, совершенно ему не знакомой…
Утром солнце встало точно так же, как вставало каждое утро. И не в первый раз в жизни Матильда заметила, что природа живет своей жизнью: совсем не так, как люди, которые кидаются на помощь друг другу в критические моменты — как, например, они с Бенедиктой. Ей, этой природе, на все наплевать. Потому что, если бы не так, шел бы дождь — ведь Матильда плакала.
Нет, зря небо притворялось таким же голубым, как всегда, — все равно утро было не такое, как другие. У Матильды в голове была только одна-единственная мысль: подсолнухи. Надо подождать Реми у изгороди. Бенедикта, которая знала, что ее не пригласят — даже постоять вдалеке, даже при условии, что она ничего не увидит и не услышит, — решила отправиться с мамами на рынок и вытащить из них по дороге как можно больше информации об этом ужасном отъезде…
Ожидание было долгим, очень долгим, и казалось еще дольше, потому что подсолнухи, хотя и повернулись головками к Матильде, выглядели не так, как обычно. Желтый цвет перестал быть сияющим, ослепительным. Вроде бы они еще больше, чем вчера вечером, почернели, а главное — совершенно не хотели говорить. Или — больше не могли?..
Матильда вздрогнула: ладони Реми легли ей на глаза, она узнала бы эти ладони из тысяч, из всех ладоней мира.
— Ну, кто это? — спросил певучий голос.
— Это ты, ты! — закричала Матильда, скорее от радости, чем от страха.
— А кто это — «ты»? — снова пропел тот же голос.
— Реми, — она вздохнула от избытка чувств.
И вот тут хлынули слезы, размывая выросший за ночь горб, разом выплеснулось все ночное горе: этот внезапный отъезд, к которому ее вынуждают, эта мать, которая запросто убивает дочь острием прямо в сердце, это чудовище, получеловек-полузверь, на потолке ее комнаты и, в довершение всего, эти заболевшие подсолнухи… Реми, который вроде был куда больше озабочен тем, чтобы жадно слизывать ручьями катившиеся по щекам Матильды слезы, чем ее запутанным и переполненным катастрофами рассказом, все-таки, видимо, уловил самое главное, и, когда соленый поток истощился, уверенно объявил:
— Нет, это мы уедем!
— Что? — переспросила Матильда, чье сознание было еще затуманено слезами.
— Что-что! Мы вдвоем, ты и я… Это мы на самом деле уедем! Усекла?
Да. Она усекла. Она сразу усекла. Она же сама сказала маме тогда, после первого полета на качелях: Реми — он гениальный! И теперь это подтвердилось, потому что такого поступка в ответ на угрозу отъезда ни Бенедикта, ни она сама даже и представить себе не могли.
Но то, что минуту назад предложил Реми, было не просто гениально, это было прекрасно. Настоящее чудо красоты… Ей никогда в жизни еще не предлагали таких прекрасных, таких красивых вещей, отроду не предлагали. А она ведь все-таки уже довольно давно на свет родилась: уже шесть лет, даже чуть-чуть побольше… И если бы она уже не дала Реми выпить все свои слезы, она непременно проронила бы еще одну, совершенно другую, чем прежние: слезу радости от встречи с таким чудом.
Они с Реми взялись за руки и посмотрели на подсолнухи. Момент был серьезным. Еще более серьезным, чем тот, когда лютик открывал им свою тайну. Подсолнухи стали свидетелями их общего и окончательного решения. Теперь надо поклясться. Но прежде чем поклясться, прежде чем принести присягу на верность, Матильда хотела узнать, что же такое случилось с подсолнухами.
— Они собираются умереть, наши подсолнухи? — взволнованно спросила девочка.
— Да. Хотя не так. Сначала они примрут, а потом — нет, не умрут вовсе, — ответил Реми.
— Но почему тогда желтый чернеет? — настаивала девочка, которой казалось, что такому желтому, такому желтому, от которого голова кружится, никогда и ничто не должно угрожать. Здесь в ней говорил художник.
— Это семечки чернеют, — объяснил Реми. — Но семечки не могут умереть, из них вырастут другие подсолнухи! И ты тоже, Тильда, ты никогда не умрешь! От тебя будет семечко, а из него вырастет другая Тильда… или, может быть… может быть… — казалось, Реми вдруг застеснялся, — может быть, другой Реми! Поживем — увидим!
Она снова пришла в восторг от глубины познаний Реми во всем, что касалось подсолнухов и природы вообще. Действительно, мама ведь говорила ей когда-то об этом семечке, которое помогло Матильде появиться на свет, и еще вроде бы о том, что Он тут тоже был как-то замешан… Но что бы там ни было, сама идея того, что у нее… у них… могут быть другая Тильда или другой Реми, ужасно ей понравилась.
Теперь оставалось только дать клятву. Вместе дать клятву, что они уедут вдвоем. Они встали навытяжку лицом к подсолнухам.
— Клянусь! — произнесла Матильда, изо всех сил думая о Бабуле и Феликсе, которые первыми сделали так, уехав в Севилью.
— Клянусь! — сказал Реми.
Но в момент, когда он уже собирался сплюнуть, подтверждая клятву, она подставила ему ладонь. Ей, в свою очередь, хотелось слизнуть обещание Реми с подставленной руки, унести его с собой навсегда.