Потом все стало происходить очень быстро. С каникулами всегда так: сначала они тянутся, тянутся, тянутся бесконечно, кажется, что никогда не кончатся, и вдруг, в один прекрасный день, все заговаривают о том, что пора ехать. Вытаскивают чемоданы, начинается предотъездная лихорадка. На море было точно так же и так же сбивало с толку. И только обещание, что купят новое пальто и новые краски, делало тогда возвращение в Париж более или менее сносным.

Но в этом году вообще все по-другому. В этом году Матильда ни за что не позволит взять себя как какой-нибудь дополнительный чемодан из багажа взрослых, которые все решают одни, совсем одни: нетушки, и свой багаж она станет собирать сама. Причем по секрету от всех, даже от Бенедикты, чей отъезд с Кристианой теперь неотвратим. Матильда еще колебалась, сказать Бенедикте или не сказать, но Реми решил сохранить их намерения в тайне от нее. Он боялся, что Бенедикта захочет уехать с ними. И не зря боялся. Влюбленным все-таки нужно оставаться одним в особо важные моменты, пусть даже Бенедикта и соглашается отойти как угодно далеко, когда ее об этом просят. Ведь поэтому же, именно поэтому Бабуля не захотела, чтобы Матильда отправилась в Севилью вместе с ней и Феликсом, и Матильда тогда очень хорошо ее поняла. И не стала просить об этом на вокзале, хотя и поплакала немножко, когда стал удаляться последний вагон…

Так что пришлось тайком собирать свои вещички. Но прежде всего надо было навести к отъезду порядок в собственной голове, голове, которая уже начала все видеть и воспринимать по-другому. Другими стали тени на потолке комнаты, другими словами они обменивались с мамой, по-другому играли с Бенедиктой. И даже вкус воды с мятным сиропом изменился.

Матильда вообще-то знала кучу секретов, а сколько их было у нее самой за долгую жизнь — не счесть, но ТАКОГО, от которого меняется вкус мятной воды, не было никогда! Она даже подумывала о том, осталась ли Матильдой, не вселился ли кто-то другой в нее в ту минуту, когда они давали клятву перед подсолнухами.

Внешне она — та же самая девочка, это ясно, а то бы наверняка кто-то что-то заметил и сказал, но изнутри — нет. Как будто в ней поселилась еще одна Матильда. И в Реми — еще один Реми.

Когда они были вместе, он и она, эти внутренние Матильда и Реми думали о той тайне, которую скрывают оба. Все, что они говорили и делали тогда, становилось таким невозможно сильным, — ну, таким сильным, что просто не умерь они хотя бы силу взгляда, мигом оторвались бы от земли и даже полетели бы, оставаясь неподвижными, и добрались бы до самого солнца. В такие моменты никто и ничто не способно было бы догнать их.

Больше всего обоих волновала природа. Спасибо Реми, который примирил Матильду с насекомыми (кроме пауков, конечно!) — теперь они могли бесконечно долго наблюдать, к примеру, за неловкими движениями жука, который силился перевернуться со спины лапками вниз, или за стремительными падениями с высоты желто-черных полосатых стрекоз, похожих на маленькие вертолеты, четко выделявшиеся на фоне туч мошкары.

Однажды на реке они заметили двух стрекоз, на этот раз голубых, в полете. И Матильда очень хорошо разглядела, как стрекоза-мальчик ухватил стрекозу-девочку за шею, прежде чем выгнуться над ней дугой. Реми шепнул: «Тсс!» — и перед зачарованной Матильдой стрекозы, соединившись, образовали сердечко. Раньше Матильда и не думала никогда, что кто-нибудь может так сильно кого-нибудь любить, и у нее сразу же выступили слезы на глазах.

Приходилось признать, что теперь, когда у них с Реми появилась тайна, она стала еще более восприимчивой и чувствительной ко всему, и ей казалось невероятной возможность скрывать подобный секрет, да еще так, чтобы никто, — а особенно мама, чьи глаза видели сквозь стены, — ничего не заметил.

Отныне их было не двое: Матильда и Реми, их было четверо в двух телах. Обычные, привычные Матильда и Реми, которые ведут себя так, словно ничего такого особенного не происходит, и тайные Матильда и Реми, которые про себя только и мечтают о дне Великого побега.

Бенедикта тоже не понимала, что на реке теперь их не трое, а пятеро, то есть сразу много людей ныряет под водопад, она не отдавала себе отчета и в том, что играют против нее в «Семь семеек» сразу две партнерши, даже если замечала, что у Матильды иногда становится какой-то странный, рассеянный вид.

— Эй, ты где? Далеко убежала? — спрашивала в таких случаях Бенедикта, и ей приходилось повторять это не раз, пока до Матильды доходило, что подруга обращается к ней.

Только что вернувшись с реки, Кристиана объявила, что идет укладывать вещи: они с Бенедиктой уезжают завтра в полдень. Они уезжают… Господи, а Матильда и думать забыла об этом: для нее с некоторых пор существовал только один отъезд отсюда — тот, когда она убежит с Реми.

Полдник как полдник. Бенедикта лениво грызет свой вечный сухарик, который, как всегда, так и не прикончит. Матильда намазывает на бутерброд абрикосовое варенье, которое сварили мамы.

Бенедикта выглядит так, будто вот-вот задаст кому-то, кому это вовсе не доставит удовольствия, неожиданный вопрос.

Нетушки, Матильда ей такого не позволит, она сама сделает первый ход.

— Не пойму, чего ты хочешь-то?

— Хочу пойти на ферму и попрощаться с Реми, — сообщила в ответ Бенедикта.

— Вот это да! — пришла в восторг от ее идеи подруга. Но Бенедикта мгновенно охладила ее пыл.

— Но я пойду туда одна, без тебя!

Матильда вздрогнула:

— Как это — без меня? Почему — без меня?

— Нипочему, — ледяным тоном отрезала Бенедикта.

— Что значит «нипочему»? — Матильда все больше и больше нервничала.

— Что значит, то и значит…

Остановившись после этой нехитрой реплики, Бенедикта вдруг заговорила снова — и как! Будто ее прорвало!

— У тебя всегда было сколько угодно времени, чтобы общаться с Реми. Ты с ним одна только и общалась! Ну, и я хочу, чтобы теперь он немножко побыл и со мной — пусть даже только для того, чтобы попрощаться! Нельзя, что ли? Говори, говори — нельзя?!

Голова Матильды мгновенно распухла от сонма противоречивых мыслей, которые забились в ней, как шмели о стекло, не находя выхода. То, чего требовала от нее лучшая подруга, было вполне законно. И более чем невинно, но одновременно — и неприемлемо, и недопустимо, и ужасно, ужасно, ужасно!!!

«Что должна сделать настоящая женщина в подобном случае?» — в сотый раз спрашивала себя Матильда. Сначала она даже подумала, что стоит пойти посоветоваться с мамой, но сразу же отвергла идею, самолюбие не позволило. Хм… А разве не то же самолюбие подтолкнуло Бенедикту к тому, чтобы она выставила ей такое требование? Ведь на самом-то деле что у нее получились за каникулы, что хорошего в том, чтобы все время находиться в трех шагах, пяти шагах, двадцати шагах от самых важных вещей и никогда в них не принимать участия? Но если это так… Если это так, значит, Бенедикта просто хочет ей отомстить, зная, что подруге тут и возразить-то нечего.

Теперь Матильде ничего не оставалось, как сыграть роль уверенной в себе дамы — не просто благородной, но и великодушной.

— Отлично. Иди, раз уж тебе так хочется. А мне, в общем-то, все равно… — и, окончательно оставляя за собой победу и последнее слово, добавила небрежно: — Передашь от меня Реми: завтра вечером. Он знает, где…

Все время, пока Бенедикта была на ферме, миллионы, нет, какое там, миллиарды лет, Матильда, усевшись против фотографии Бабули с Феликсом, рисовала влюбленных стрекоз — голубые сердечки… Больнее всего ей было думать о прощальном поцелуе. Она пережила внутри себя это мгновение миллион, нет, какое там, миллиард раз, ощутив миллиард уколов острым-преострым карандашом в самое сердце.

Когда ее «палач» вернулся, девочка еще не вышла из комнаты. У «палача» был жутко довольный вид, а ее тенниски оказались все перемазаны навозом.

Жертва пытки отложила рисунки и бухнулась в оригинальное кресло с двумя сиденьями, благодаря которым можно повернуться ко всему миру спиной, если тебя обидят или ты разозлишься.

Бенедикта невозмутимо опустилась на второе сиденье. Теперь они почти соприкасались спинами. А между ними находился Реми. Из-за него. Все из-за него. И это серьезно. Очень даже серьезно.

— Ну и как? — спросила Матильда, силясь изобразить убийственную иронию.

— Никак!

— Реми был дома?

— Куда денется, был.

— И что вы делали?

— Ни-че-го. Ничего не делали. Просто поговорили.

— Обо мне?

— Нет…

— Тогда о чем же?

Бенедикта не ответила. И не ответит — ни сейчас, ни завтра. А хоть бы завтра и захотела ответить… Завтра, в любом случае, будет уже слишком поздно, потому что они уедут. Но Матильде необходимо было срочно узнать все, особенно — насчет прощального поцелуя, ну, пусть — только насчет этого поцелуя. И она продолжила допрос:

— Вы попрощались?

— Да.

— Значит, он тебя поцеловал?

— Да…

— А как? Как он тебя поцеловал? Скажи, ну, скажи!

Бенедикта не ответила. Нет, она не ответит. Ни сейчас, ни завтра.

— Прямо в губы? — с отчаянием настаивала Матильда, уже готовая ко всему.

— Нет…

— Ой! А куда же? — не веря своим ушам, воскликнула Матильда.

— Вот сюда, — спокойно ответила Бенедикта.

Матильда обернулась. Лучшая подруга указывала пальцем на тыльную сторону кисти.

— Он поцеловал тебе руку? — теперь уже не веря и глазам, пробормотала Матильда.

— Да… Как в фильме, который он видел по телеку, — напыжившись, похвасталась Бенедикта.

— И все?!

— Конечно все! Все… А что же еще надо? — удивилась Бенедикта.

Матильда бросилась ей на шею. Ее подружка! Самая лучшая на свете подружка! Ее подружка до конца жизни! Они никогда не поссорятся. Никогда и ни из-за чего. Никогда друг на друга не обидятся. Никогда друг на друга не рассердятся. Будут вместе. Это навсегда…

Теперь надо позаботиться о том, чтобы ужин прошел весело. Прежде всего следует воздать должное мамам, которые сами себя превзошли — как в количестве, так и в качестве приготовленных ими блюд. Девочки тщательно выбирали туалеты. Надевая поверх белого кружевного платья (в честь Кристианы!) колье из жемчужинок с ракушкой в форме сердца посередине (в честь Бенедикты!), Матильда наконец поняла — наверное, помогла севильская фотография на секретере, — о чем напоминала ей эта ракушка. О том великолепном портрете Бабули, который Феликс нарисовал в Париже: он тогда прикрыл веки своей невесты двумя розовыми перламутровыми ракушками, которые, казалось, искрились и сверкали засохшей на них морской солью. Именно глядя на эту картину, Матильда и решила стать художником, как Феликс: она никогда в жизни не видела ничего прекраснее этих глаз-ракушек…

Ужин действительно получился очень радостным, хотя это и был последний ужин вчетвером. Вспоминали лучшие моменты этих — таких удавшихся — каникул. Неузнаваемая Бенедикта доедала третью оладушку из кабачков. Может быть, из-за того, что Реми поцеловал ей руку так, как видел по телевизору, она не захотела мыть руки перед едой. Селина и Кристиана валяли дурака, притворялись, что они «малость под мухой», подливая себе вина. В разговорах часто называлось имя Реми, и Матильда каждый раз дотрагивалась пальцами до ракушки в форме сердечка. Теперь стало совершенно ясно, что нежный и сообщнический взгляд Бабули будет всегда направлен на Матильду и станет охранять ее в день Великого побега.

Мамы пришли поцеловать девочек на ночь, задыхаясь от смеха. Они совсем не удивились, найдя Матильду и Бенедикту в одной кровати, тоже хихикающими. Мамы, когда они «малость под мухой», гораздо более сговорчивы. И лучше все понимают. Как, наверное, приятно пить вино, от него все в жизни кажется куда легче. И потом, Матильде так нравится, когда мама смеется без всякой причины…

Кристиана села на кровать со стороны Матильды.

— А вот и подарочек для тебя! — сказала она, что-то вынимая из кармана.

Это оказалась фотография Реми в тельняшке: он сидел на своей ржавой канистре, а вокруг были козы. Матильда никак не могла понять, что ей делать: смеяться или плакать. Она немножко попробовала, что лучше получается, то или другое, но кончилось все смехом. Кристиана не обладала таким даром красноречия, как Селина, но зато дар поступков был именно у нее. И Матильда поняла, наконец, почему Селина так нуждалась именно в этой подруге, когда думала, как поступить, если Он не приходил слишком долго или приходил только ради того, чтобы хлопнуть дверью. Если бы Матильда решилась с кем-нибудь обсудить Великий побег, может быть, она бы выбрала для этого разговора Кристиану…

После нескончаемых объятий и поцелуев свет погасили.

Бенедикта и Матильда скинули ночные рубашки и прижались друг к другу под белой простыней. Кожа Бенедикты оказалась нежной везде — даже на коленках и на локтях. И она не пахла солеными орешками. И была сладковатой на вкус — Матильда попробовала лизнуть: так, что-то вроде лакрицы…

Матильда, раздеваясь, не стала снимать с себя жемчужное ожерелье, и оно, тихонько шурша, царапало простыню. За приоткрытыми ставнями пели сверчки, в щель просачивался лунный свет.

На потолке — ничего. Никаких следов чудовища, получеловека-полузверя.

Матильда подумала о фотографии Реми, которую положила под подушку. Потом она думала о Реми так сильно, что ноги ее сами собой переплелись с ногами подруги. Узел, в который они завязались с Бенедиктой, оказался очень приятным, куда приятнее, чем она могла бы предположить. Надо же, просто поверить трудно: чтобы узел с девочкой так мало отличался от узла с мальчиком…

— Ты спишь? — прошептала Матильда, уткнувшись куда-то в шею Бенедикты.

— Нет, — ответила Бенедикта, и Матильде показалось, что подружке нисколько не меньше нравится узел, который из них получился.

— А у тебя делается гусыниная кожа?

— Гусиная кожа? Не делается… А что — должна? У тебя делается?

— Нет, тоже не делается, — прислушавшись к себе, уверенно сказала Матильда.

— Ну и нормально! — откликнулась Бенедикта. — Чего ей делаться-то? Здесь ведь слишком жарко…

Матильде очень хотелось бы рассказать лучшей подруге на всю жизнь о том, что гусыниной, да и гусиной, кстати, тоже, кожа становится вовсе не от холода. Но что толку ей рассказывать…