Кристиана и Бенедикта уехали, дом стал казаться совсем пустым.
Матильда так привыкла, что подруга всегда где-то рядом, что теперь, когда это кончилось, ей стало по-настоящему не хватать Бенедикты. Да и Селина тоже вроде бы места себе не находила.
На этот раз и природа решила соответствовать их настроению: бешеный ветер выл и свистел над домом, над садом…
Мать с дочерью все-таки решили не отказываться от похода на речку, пусть даже вдруг и стало намного прохладнее. Реми, как обычно, поджидал их у входа на ферму, его обтягивал гимнастический костюм, а сам он был еще более лохматым, чем всегда, из-за ветра.
Перед встречей с Реми Матильда немножко трусила, ее стали снова донимать эти вечные «а если»… А если Реми ее больше не любит так, как любил раньше? Но, к счастью, оказалось достаточно одного-единственного взгляда, чтобы она поняла: нет, еще как любит, еще больше, чем раньше, любит, любит, любит, да никогда он не любил ее так, как теперь, после клятвы перед подсолнухами…
— Какой он ужасный, этот мистраль, правда? — воскликнула Селина, как бы призывая Реми, на которого глядела в зеркало заднего вида, в свидетели преступления.
— Мистраль… Ха!.. Мистраль — так только туристы говорят! У нас его зовут «биз». Как хочешь, так и понимай! Он же — просто северный ветер, он же — «поцелуй меня, моя девочка». Вот как он называется, — сделал выпад Реми.
— Ну и ладно, — кротко согласилась Селина.
Матильда улыбнулась Реми. Своему волку. До чего же он ей нравился, когда превращался в дикаря, становился дерзким, нахальным! И потом, этот ветер, который поместному назывался так же, как поцелуй, да еще поцелуй, который дарит девочка мальчику, — нет, это просто с ума сойти!
В отсутствие Бенедикты Матильда и Реми не дожидались крутых поворотов, чтобы коснуться друг друга коленками, они дожидались виражей, когда машину немножко заносило, чтобы шепотом перекинуться парой слов на ушко, потому как в это время Селина в зеркальце не глядела.
Взгляд матери, который иногда удавалось поймать, ужасно интриговал Матильду. Конечно, он был нежным, этот взгляд, но и тревожным тоже. Точно так же мама смотрела на дочку, когда у той была высоченная температура, а доктор где-то задерживался. Сейчас похоже было, что Селина не слишком-то рада видеть Матильду вместе с Реми, что ее мучает какая-то неотвязная мысль…
— Мам, все в порядке? Скажи! Ну скажи, мам! — потребовала Матильда.
— Да, конечно, дорогая. Все в порядке, — ответила Селина. — Но… — добавила она, — я надеюсь… ну, просто я надеюсь, что ветер утихнет еще до нашего отъезда…
Мальчик и девочка на заднем сиденье вздрогнули, услышав это слово. Нет, не «ветер», разумеется, не «ветер», а — «отъезд»! Матильда — не дурочка, она понимает, что вовсе не в ветре дело, что вовсе не ветер волнует ее маму. Еще бы она так думала! Вот и наступил этот страшный момент. Момент, когда пришло время узнать: они тоже вот-вот уедут.
Матильда просунула руку под ладонь Реми.
— Ну и… и когда же мы уезжаем? — спросила она, стараясь, чтобы голос прозвучал естественно.
— Завтра. В двенадцать часов, — ответила Селина, избегая возможности встретиться с дочкой взглядами в зеркальце.
Сзади две детские руки крепко сжали одна другую.
Завтра!..
Как Матильда боялась такого ответа! Обычно «завтра» — это было так далеко, чересчур далеко для того, чтобы беспокоиться о нем: завтра же — это не сегодня. Но сейчас «завтра» просто стучалось в дверь, было совсем рядом, вот оно — наступает.
Матильда посмотрела на Реми. Одна и та же мысль мелькнула у обоих: об их собственном отъезде, о Великом побеге. Они подумали одно и то же: бежать придется сегодня ночью.
И больше до самого берега реки никто не сказал ни слова…
Солнце припекало, но ветер оставался ледяным. Ни Реми, ни Матильде не хотелось играть. Несколько раз из принципа слазив под водопад, они устроились на мохнатых полотенцах и скатерке для пикника за маленьким барьером, сложенным из камешков. Барьер защищал их от ветра и отгораживал от Селины, растянувшейся на подстилке и подставившей спину солнцу, чтобы закрепить провансальский загар. В течение всего времени, что они были знакомы, Реми с интересом следил за тем, как постепенно золотилась кожа Селины — и с орла, как он говорил, и с решки, и Матильда находила этот интерес вполне естественным для нормально развитого мальчика, который, к тому же, не имея собственной матери, обречен был рассматривать чужих. О своей маме Реми по-прежнему говорить не желал, даже когда они были одни, зато становился очень словоохотлив, едва заходила речь об отце… Как и Матильде, ему было совершенно непонятно, почему это отцы все время только и делают, что исчезают. Но он твердо решил, что своего-то точно найдет.
Реми и Матильда обсуждали подробности Великого побега. Надо было определить время, выбрать место — словом, все решить. Пока они еще не знали, хотят ли уехать навсегда или только попутешествовать, как Бабуля с Феликсом.
Матильда, по их примеру, предложила отправиться в Севилью, но Реми предпочитал Италию, потому что благодаря папаше Фужеролю уже знал, что «помидор» — это «томат» по-итальянски, а знание языка — почти самое главное. Больше всего Матильде нравилось в Реми то, как он говорил. Однажды она даже сказала ему: «Когда ты говоришь, кажется, что ты поешь…» А он тогда объяснил, что она-то не поет, когда говорит, только потому, что глотает окончания слов, как будто слишком острый ее язык не дает их закончить.
Очень интересное тогда получилось обсуждение. В конце концов они оба высунули языки, чтобы сравнить их. Посмотреть, правда ли у Матильды язык острее, чем у Реми. Им хотелось добиться одинакового произношения, но это оказалось трудно сделать, даже долгий-долгий поцелуй, которым закончился разговор, и тот не помог.
Матильда согласилась на Италию, но вовсе не по лингвистическим причинам: язык — это, в конце концов, не так важно, главное — мороженое. Потом они построили из всех своих мохнатых полотенец и кусочков дерева, которые Реми нашел у реки, нечто вроде палатки или шатра, примерно как в Сахаре. В тряпичном домике оказалось очень мало места, поэтому, скинув сандалии и забравшись под цветную крышу, они улеглись там валетом, подтянув к груди коленки.
Ох, как волновалась Матильда, устраиваясь в этой их первой комнате, в первом доме, где они собирались спать вместе или пусть даже только делать вид, что спят, потому что никогда в жизни они оба еще не были такими шустрыми и настороженными. Находиться там и так — ощущая колени Реми, его ноги, его всего, хотя бы и вниз головой по отношению к ней, — от одного этого Матильда была вся наэлектризована, как в грозовой день.
Ее цельный купальник (она выбрала его, отправившись в магазин с матерью, за ярко-желтый цвет и многообещающее декольте) пока не высох и оттого покалывал тело везде, где соприкасался с кожей.
Они молчали, потому что предполагалось, будто они спят, но девочка была уверена, что Реми так же, как и она, дышит этим смешанным запахом соленых орешков и ванили.
Полотенца громко хлопали под порывами ветра. Матильда подумала и решила: пора притвориться глубоко спящей. Так надо. Она не знала, чего ждет, но чего-то ждала.
Сначала то, чего она ждала, показалось ей неощутимым, потом — все более и более ясным: пальцы ноги Реми начали прогулку, подлезая под ее бедро. Вроде как по нему поползла маленькая мышка, нет, скорее было похоже на мордочку слепого котенка, который тянется к блюдцу с теплым молоком.
Не двигаться. Главное — не шевелиться. Понять, куда хочет дотянуться котенок. Матильда, крепко закрыв глаза, следила за нежной мордочкой, прикосновение которой к коже оказалось приятно щекотным. Вот. Котенок тянется именно туда, куда она думала, так ме-е-едленно, но так уверенно…
Когда они ездили к морю и двоюродные братья разрывали песок между раскинутыми ногами Матильды, они тоже почти дотрагивались до этого самого блюдечка с молоком, но никогда не осмеливались подобраться к нему так близко-близко. А Реми осмелился. Это нормально, правильно — он ведь ее возлюбленный. Ему можно осмеливаться. Он имеет право.
Снаружи ветер на время утих. И такая воцарилась тишина… Только речка билась о прибрежные камешки — словно играла на ксилофоне…
Матильде казалось, что всю свою долгую жизнь она только и хотела притворяться спящей и ждать, пока Реми, пока эта котеночья мордочка…
— Э-эй! Чем это вы там занимаетесь, а? Что это вы делаете?
Голос Селины прозвучал громче воя ветра. Матильда открыла глаза. И увидела то самое выражение лица подозрительной, недоверчивой матери, которого терпеть не могла.
— А что? Ничего не делаем! Спим! — проворчала она в ответ, а лакомка-котенок поспешил поскорее спрятать подальше мордочку.
Их отчитали. Велели немедленно встать и собрать вещи. Переодеться. Бегом, бегом. Надо как можно скорее вернуться домой!
На обратном пути Селина не сводила с них сердитого взгляда — в зеркале заднего вида они были как на ладони. Матильда вздыхала. Реми даже и не думал наклоняться к ней на самых крутых виражах. Он застыл, выпрямив спину, на другом конце сиденья.
Матильду мучили печальные мысли о всевластии матерей, а главное — об их непредсказуемости.
Ну чего она хочет-то, в конце концов, ее мамочка? Пускай бы она решила, пусть решит раз и навсегда, нравится ей, чтобы у дочки был возлюбленный, или не нравится. Да или нет.
Теперь разозлилась Матильда. Разве можно врываться в чужую комнату, где люди спят, даже не постучав в дверь, хотя бы эта дверь и сделана из мохнатого полотенца!
Злость сначала утешила ее, а потом успокоила окончательно: на самом деле куда лучше, чтобы мама стала ее врагом к этой ночи, когда она бросит дом навсегда, даже не попрощавшись, даже не приласкавшись напоследок…