В поездке, как всегда, меня сопровождала охрана — пятеро стражников. Две вьючные лошади трусили сзади, сопровождая наш отряд. Влад провожать не вышел.

К дому подъехали в середине дня. Охрану сразу отпустила обживаться в небольшом отдельном домике. Вьючных лошадей расседлали, груз я попросила пока не разбирать — его свалили тут же. Ребята проверили дом, разрешили заходить. Попросила, чтобы зря не беспокоили. Нужно будет — позову сама. Вошла в дом, прошла в ту комнату, села ждать.

Ждала… Обводила взглядом запущенное жилище — мои следы на пыльном полу, немытые стекла окон. Тех мягких лавочек вдоль стен еще не стояло. Прикрыла глаза, вспоминая, как здесь было тогда, в моем видении. И… как распахиваются высокие половинки дверей. И топот маленьких ножек, и детское пыхтение. Круглые румяные мордашки с сияющими глазами и пухлые ручки, крепкие пальчики.

Они нужны мне…, а еще больше они нужны ему. Иначе остановил бы, не отпустил, не смог бы отдать, как обещал тогда. И я бы не смогла… в голову не пришло бы, но… уйду в сон, спрячусь от стыда, не буду помнить ничего. Знать бы еще точно, что сразу получится, потом еще раз — нет… никак.

Меня уже стало потряхивать, когда появился Юрас. Стоял молча в дверях и смотрел на меня. А я даже лица его отчетливо не видела — расплывалось все перед глазами, билось дурной кровью в виски. Только какой-то больной интерес сверлил мозг — а что он будет делать, если не соглашусь? Ждать, что он скажет или сделает, сил не было. Просто пошла к нему, спросила: — Где здесь кровать?

На его лице промелькнуло понимание и облегчение. Потянул меня за руку, повел куда-то. Кровать была… и постелено на ней чистое. Был так уверен или на всякий случай стелил? Он немного помолчал, ожидая чего-то, потом тихо спросил:

— Ты ничего не хочешь сказать?

— Нет, — мотнула головой.

— Ты… все знаешь, решилась? — еще тише.

— Да, знаю. Все знаю. Не оправдывайся.

— Ты… веришь? Я тогда говорил неправду… никогда так не думал…

Он тяжело вздохнул, с каким-то всхлипом, ступил ближе ко мне, легонько прислонил к себе. Я поежилась. У него дернулись руки, но голос звучал тверже:

— Понимаю, что я сейчас просто нужен и только поэтому ты здесь. Но если тебе совсем от меня тошно… тогда лучше не надо — я не переживу твоего отвращения. Ты хоть взгляни на меня, Даринка, просто глаза подними…

Я посмотрела — почти родное когда-то лицо, а на нем — боль, отчаянье. Серо-зеленые глаза с надеждой заглядывают в мои, просят… умоляют верить. Жизнью делился… заслонял собой в битве, но этого мало… мало.

— Не отталкивай меня, будь моей хоть один раз, только один, Даринка… Мне хватит, на все годы хватит. Дай мне силы их прожить. Только не покажи, что противен тебе, не прячь глаза, прошу тебя.

Ближе к вечеру он ушел. Как прошел мимо охраны, знали ли они — было не важно. За это время только один раз, услышав стук в дальнюю дверь, я крикнула: — Я хочу побыть одна! — Охрана больше не беспокоила.

Он давно любил меня и для него то, что должно было случиться между нами, было правильно и понятно — желанно. А для меня это было прыжком в пропасть. И после его слов уже невозможно было сделать, как хотела — уведя сознание за грань яви. Ничего хуже сделать не смогла бы.

Сжавшись и одеревенев, я позволила опустить себя на кровать. А он не спешил, понимая, что я чувствую. И постепенно, сквозь шум в ушах и грохот сердца, я стала слышать его и смогла понять то, что он говорит мне между осторожными, нежными поцелуями и касаниями. Он шептал о том, что почувствовал, когда увидел меня первый раз, о том, как сильно скучал, как часто вспоминал меня. Рассказывал о том, что с ним творится сейчас, что он не верит сам себе и сходит с ума от счастья, как немыслимо сильно он любит меня. Говорил о том, что будет ждать меня сколько нужно. Уговаривал, умолял уйти с ним, обещал… мечтал…

Снова и снова ласкал мой слух признаниями, ласковыми прозвищами. Казалось, хотел успеть высказать все то, что больше никогда не получится сказать. Говорил, шептал торопливо… я верила — нельзя было не поверить.

Верила тому, что говорил сейчас, а вместе с этим и тому, что услышала раньше. И начинала понимать, какое отчаянье чувствовал он тогда, не зная — кого винить за то, что происходило? Виня тогда за все только себя. Не зная до сих пор — зачем? За что? Как мой дед… страшно… И постепенно исконные женские чувства к несчастному, пострадавшему и не безразличному для меня человеку просыпались в душе.

Я уже сама осторожно прикоснулась к нему, стараясь утешить, заставить хотя бы на время забыть о его горе, к которому я была причастна. Погружала руки в мягкие темные волосы, проводила ими по красивому лицу. Непонятная гримаса, скривившая это лицо, сотворила ту самую ямочку на щеке. Я заглянула в его глаза и устрашилась, увидев там слезы. Что же я наделала? Ему станет еще хуже после всего этого. Острая необходимость утешить, загладить свою вину за то, что пришла сюда, росла во мне.

Он понимал это и соглашался на просто жалость или все же надеялся на что-то? Потому что должен был понять, что сейчас уже дело не только в расчете на зачатие. Понять, что я как-то отозвалась на его слова, откликнулась… сочувствием, сожалением, благодарностью за любовь. Я не горела, как с Владом, а грелась, как у ласкового огня. И сейчас чувствовала вину не перед Владом, а перед ним, потому что не любовь, которой он так хотел, а пронзительная жалость переполняла меня.

— Бери. Забирай. Обоих — мальчика и девочку… Моих детей… наших… Что с нами сделали, зачем? — стонал он сдавленным голосом, замирая, и снова тянулся ко мне, ненасытный и нетерпеливый. Что же я наделала…?

Я сама прекратила это, когда стемнело. Не смотрела, как он молча одевается, как уходит. Вытерла слезы. Привела себя в порядок, залечив следы его поцелуев на теле. Переплела косы, спрятала в платок. Немного еще посидела на кровати, тяжело опустив руки, собираясь с силами. Не хотелось никуда идти, что-то делать… говорить… Пусто было в душе. Казалось даже, что там звенело от пустоты. Неправильно было все — то, что я делала раньше, что сделала сейчас. Потому что не было довольных и счастливых от этого — я всех сделала несчастными. Натворила… Хотелось лечь опять, спрятаться, зарыться и не встать вовеки. Но это пройдет… должно. И я когда-нибудь вернусь сюда… летом.

Вышла, забрала еду и отправила ребят отдыхать. Заставила себя поесть. Невыносимо тянуло в ту комнату — взглянуть, удостовериться еще раз, что она действительно есть, оправдать себя этим.

Не пошла, нужно было делать то, что задумала. А я никак не могла решиться, сидела, вздрагивала от каждого звука, прислушивалась до боли в голове, надеялась… ждала. А время шло — ночь подходила ко второй своей половине. Время самого глубокого сна для любого человека. Моя охрана крепко спит в сторожке, а тот, что в дозоре… я надеюсь, что Влад не накажет его слишком сильно. Светляки показали, что не спят два стражника. Один обходит вокруг дома, второй охраняет дорогу дальше — при въезде на поляну. Кто-то даже затаился в кустах по ту сторону дома, напротив входа, и не один — тайная служба? Тогда про Юраса знали… но это было уже не важно.

Осторожно выбралась из окна, сразу прилегла на траву, быстро проползла до кустов. За ними незаметно пробралась в конюшню — ее поставили далековато от дома. Плотно прикрыла за собой высокую воротину. Почти на ощупь оседлала своего коня, вьючных — в маленькое оконце тускло пробивался мягкий лунный свет. Легко закинула тяжеленные сумы, увязала. Телесная сила никуда не делась — дедов дар работал на меня. Поправила привычную воинскую одежду, закрепила оружие, чтоб ни звякнуло. Осмотрелась со светляками и по очереди вывела свой табун в лес, завернув тканью морды. Тихо тронула поводья, поехала шагом.

Впереди летели мои сторожа. Далеко объехала стражника, тайную засаду в кустах, выехала на дорогу. Двигалась в сторону моего бывшего поселения. Хотела сбить с толку тех, кто будет меня искать. Хотя сейчас уже и не знала — будут ли?

Уже утром, объезжая какой-то поселок, наткнулась на косарей — нечаянно выехала на поляну. Они как раз разбирали с подводы косы и меня увидели. Как я так задумалась, как не заметила? На глаза людям я собиралась показаться дальше, ближе к тракту, чтобы сомнений, куда я еду, не осталось. Ну, да и так сойдет. Повернула и скрылась в лесу. Теперь нужно все делать быстро.

Отъехала подальше, нашла лесной ручей и соскочила с коня. Достала из сумы все, что было нужно. Уселась у воды и нечаянно засмотрелась, замерла — хорошо было вокруг. Попискивали птицы, над головой колыхались кроны деревьев, булькал и журчал ручей у ног. Это тихое бульканье успокаивало, завораживало… Потянуло на сон — всю ночь не спала. Поднялась на ноги, зачерпнула пригоршню холодной воды, плеснула в лицо — нужно делать что задумала, а не спать.

Ножом обрезала косы коротко, по-мужски. Там, куда я еду, все равно некогда будет с ними возиться. Выгребла из баночки и нанесла на волосы, брови и ресницы белесый состав. Скоро они стали светлыми, почти белыми. Ежась от холодной воды, хорошенько промыла все это в ручье. Посмотрелась в зеркальце, не терпелось узнать, что получилось — светлые ресницы и брови сильно изменили лицо. Глаза казались меньше, лоб почти без бровей — выше. Не уродство и не странный облик. Просто не такой приметный. В глаза залила капли. Скоро синяя радужка полиняла, стала серо-голубой. Этого хватит на неделю. Перекусила, собралась и поехала дальше.

По большой дуге обошла столицу и взяла нужное направление. Ехала по тракту, съезжая с него, если появлялись встречные, или догоняли более быстрые всадники. Пока в этой стороне меня не искали. Ехала весь день, не гнала. И все равно к вечеру устала так, что пошатнулась, соскочив с коня. Для ночевки выбрала место в лесу, углубившись в него и поставив шатер. За ним развела маленький костерок, согрела воду, чтобы попить горячего и помыться… сожгла свои косы. Потушив огонь и улегшись в шатре, установила сторожки из своих светляков и попыталась уснуть и не думать ни о чем. Я надеялась на усталость. Не получилось.

Лежала и думала. Мне нужно было это время вдали от него — пережить стыд, просто свыкнуться с тем, что случилось, подумать про то, что будет дальше. Сейчас многое виделось иначе… Если бы мы с ним действовали сообща, я бы нашла другое решение. Помирилась бы с Юрасом. Не сразу, но выпросила бы его семя, разрешив видеться потом с детьми, как дяде, когда захочет. Избежала бы того, что сделало его сейчас совсем несчастным… всех нас. Уговорила бы устраивать свою жизнь, а не ждать меня, проживая ее в бессмысленном ожидании. Не сразу, но я знаю, что у меня получилось бы это.

Я бы не сорвалась туда в страхе, что дети не появятся, а дала бы себе время остыть, опомниться после того их разговора. Не совершила бы ошибку сама и постаралась бы объяснить им, как они не правы. Опять твердо верила бы, что наша любовь сильнее злых чар и заставила бы верить его.

И он не приехал за мной… ни днем, ни вечером, ни когда наступила ночь. А я ждала. Сначала — что остановит и не пустит. Потом — что догонит и вернет, дальше — что ворвется туда и не отдаст меня, не сможет, как обещал тогда. После всего — что появится и найдет нужные слова, заполнит ту пустоту в душе. Но нет…

Не смог простить, что не сдержала своего обещания быть верной женой? Скорее всего, так и есть — я и сама себя простить не могу. А может, понял, что переоценил себя, и не сможет принять меня после другого, как бы ни были нужны ему наследники.

И становилось по-настоящему страшно — неужели в той комнате мог быть не он? Я все сделала для этого… чтобы возвращаться было некуда. Мотала головой, не хотела больше думать — похоже, думать у меня вообще получается плохо. Как и жить своим умом.