Я не спала всю эту ночь. Я вспоминала и думала.

Мы стали близки с Женей в тот день, когда он встал на ноги. Это были жуткие ноги — все те же тонкие палки, но сильные и ловкие. А под штанами их не было видно. Он никогда не прятал их потом от меня, знал, что мне все равно — какие они. А тогда увел меня в тот дом и доказал, что лучше меня никого нет и не было никогда, и что в этом деле мне нет равных — я поверила, как можно было ему не поверить? Я видела, как он счастлив со мной.

Он тогда остановил меня и Елизара, не пустил в новый дом. И устроил выволочку брату за то, что тот не подумал — я одна в доме, который готовил для меня Саша. Всю ночь одна, в слезах, рвущая опять себе сердце. Я спросила, прижимаясь к нему и оглядывая стены:

— А теперь что же?

— А теперь у тебя с этим домом связаны прекрасные воспоминания.

Мы поженились и жили в том доме. Никогда не ругались — ни разу. Порой спорили, доказывали и отстаивали свою правоту друг перед другом иногда до крика, но без злобы и ненависти, без намека на небрежение или оскорбление. Работы хватало — свой дом же, натуральное хозяйство. Я научилась топить печь, готовить в ней, потом на электрической плите, выращивать овощи, доить корову, удить рыбу, водить ГТС. Мы почти все делали вместе, даже готовили. Только на прииск меня не брали никогда.

И я действительно обжилась там и привыкла — рядом с лешими и вместе с Женей. Городская девочка, видевшая многие страны благодаря своим далеко не бедным родственникам, свободно говорившая на французском и итальянском… была счастлива в глухой тайге, потому что рядом с ним.

И дом наш я полюбила… Такой же деревянный, как и лешего, высоко поднятый на фундаменте из лиственничных бревен, просторный, светлый. С русской печью и электрической печкой в кухоньке, с удобствами в теплом санузле. На чердаке, утепленный и укутанный, имелся даже смывной бак, воду в который накачивали насосом. Привыкла обмываться из тазика с ковшиком между банными днями, которые устраивались два раза в неделю…

Женя ждал появления Ромки, как своего сына. Я иногда недоверчиво смотрела, как он гладит мой большой живот, прикладывает ухо к нему и отдергивает голову, получив в него. Смеется радостно… Это же чужой ребенок, как можно?

— Не мели ерунды, женщина. Это часть тебя. Как можно его не любить — подумай сама.

Я поверила потом, когда он вскакивал к сыну, подносил к моей груди ночью. Успокаивал, разговаривая добродушно и ласково. Полоскал ниже по течению ручья надранные из старого пододеяльника матерчатые подгузники, развешивал сушить на кедрах, как флаги. Потом, позже, растирал на молекулы глухариное мясо для прикормки. Много чего было, и много раз я убеждалась, что он не притворяется, а любит Ромку по-настоящему.

Он хотел назвать его Егором. А я вспомнила, что Саша хотел Рому, и ляпнула об этом. К тому времени я уже не обижалась на него и не страдала по нему. Простила полностью. Жалела даже. Да, так Женя подумал и сказал:

— Ну, имя хорошее и парень достоин того, чтобы его назвал родной отец, почему нет? Егором назовем второго. Что? В чем, собственно, дело? Ты же не думаешь, что мы остановимся на одном ребенке? Чтобы он рос один, чтобы никого рядом, когда мы уйдем? Двоюродные не в счет. Брат… и сестра, конечно. Ты что, мать? Не обсуждается.

И так же вставал к тем двум, что появились позже, так же обстирывал и учил ходить и говорить… Ромка любил его до безумия. Он повесил у себя на стенку отцовскую военную форму на плечиках и мечтал о море. Слушал, открыв рот, морские байки и правдивые истории о службе.

Что Женя не отец ему, мы сказали, когда лет в десять он увидел настоящего волка в лесу. Волк пополз к нему и лег в ногах. А потом Ромка привел «друга» домой. Я взлетела на стол и орала, волк боялся, Ромка плакал, Женя думал. И рассказал вечером малому все о его природе. Они обнимались вдвоем весь вечер, а со следующего дня отец стал усиленно тренировать сына, готовя к обороту. За эти четыре года, что прошли с того дня, Ромка вымахал ростом почти с отца и видно уже было, что вырастет выше Саши. Плечи широченные, глаза наглые и смелые. Руки, как лопаты. Волк дружил с ним, приходил частенько. Потом я узнала, что и в логово к его щенкам Ромка лазил…

Той весной, когда погиб Женя… это видели, иначе я бы никогда не поверила, да так и ходила бы до самой смерти своей — искала его. Елизар как-то так сообщил детям, что не испугал их. А я… я лежала в лесу и грызла землю, выла раненым зверем, забежав неизвестно куда, чтобы не испугать детей. Сама бы не вернулась — полдня шла, натыкаясь на деревья, падая и обрывая волосы о ветки, раздирая сучьями тело…

Леший нашел и, обернувшись лесным великаном, принес домой, поил чем-то, лечил раны. Ромка подсел и тоже начал серьезно успокаивать, рассказывая, что батя нынче в Море, которое любил и душа его там узнает сейчас все морские тайны. И что он будет хранить нас на водах всегда, и его — Ромку, когда тот станет моряком. И в бурю с ним можно будет говорить, когда нужна будет его помощь, и он ответит, тогда ему разрешат. Я ударила сына по щеке… Это звучало издевкой над моим горем, над памятью Жени — глупые сказки, ересь какая-то несерьезная. Он тоже заплакал, а леший спросил:

— Ну что? Стало легче? Ты этого хотела? Он сказал чистую правду. Я подпишусь под каждым словом, поклянусь детьми. Все так и есть. А ты прекрати мучить его душу. Это пытка для него, хуже, чем момент гибели, пойми ты. Нельзя так, вам дали много, он еще тогда должен был лечь на палубе — Море в любом случае забрало бы его себе. А у вас столько лет счастья, какое иные часами, а то и минутами за всю жизнь меряют. Благодарность и светлая печаль — этого достаточно. А ты лишаешь его покоя, рвешь душу на части. Он дал тебе детей, а ты их — по лицу?

Так я выжила — оберегая от боли его душу, храня ее покой… И жила уже два года. Без него, без рыданий и истерик. С благодарностью и светлой печалью. С болью… В страшную бурю, год назад, Елизар под утро привел меня домой, найдя в песке на Амуре. Я ходила говорить с Женей.

— Дурочка, тебе нельзя. Ромка его услышит, Егор. У них к этому правильное отношение. Они будут говорить, как с живым, когда без него — никак, когда будет страшная нужда в помощи или спасении — он поможет тогда. Не надо больше ходить, с тобой он не станет говорить, не услышит.

— А с тобой?

— Нужна причина — это же не пустой треп. Когда нужен будет совет или помощь, он поможет. Решает не он.

Сейчас, после разговора с Сашей, все это накатило с удвоенной силой и болело особенно страшно — до отупения и бессилия. Как последний отголосок того, что я пережила за эти годы, что прочувствовала. Давно уже, в первые дни еще, я выбросила далеко в лес золотое сердце, которое обмануло — и с удачей, и счастье не сберегло. Что за странный талисман такой?

Утром собралась, сдала номер. Задолго до вылета была в аэропорту. Прошла регистрацию, села в самолет… Саша не пришел. Ну, справимся сами. Если в бурю — через оборот проведет отец, я верила в это, Роман тоже. Я боялась — а вдруг тогда не будет бури? Леший сказал, что будет, если в ней возникнет необходимость. Поэтому и страха особого не было, но обещание, данное четырнадцать лет назад мужу, я должна была выполнить. Выполнила.

Сашу увидела, когда шла по делам. Он спал в одном из последних кресел у самого туалета. Я тихонько прошла и тихонько вернулась опять на свое место.

Сели в Комсомольске-на-Амуре и он опять не подошел ко мне. В шпионов играем? Не стала ждать его, села в машину — меня встречали. Переночевала у Ермолая в их городской квартире. Рассказала ему все, спросила совета. Мужик советовал не пылить.

— Вы, бабы, всегда все усложняете. Не покататься же он сел в самолет? Значит, так нужно. Следы заметает, возможно. А что? На фиг ему, чтобы знали где он? Я уверен, что и паспорт у него чужой — я бы так и сделал. И тебя не подставил. Завтра объявится, не сомневайся. Я вас подкину до развилки. Хочу глянуть на Ромкиного отца. А если он еще и «танк» водит… Хотя, если ювелир, это вряд ли.

— Сама поведу.

— Это не ваш, передача жестковата. Дергаться машина будет, как припадочная. Уметь нужно и рукой твердой держать. Да и лето сейчас, чтобы ты знала.

— Я догадываюсь…

Саша ждал нас у подъезда на лавочке. Лениво встал, шагнул навстречу. Женин брат с интересом оглядел его крепкую фигуру в светлых джинсах и тонкой белой майке. Протянул руку, представился: — Ермолай.

Саша поднял бровь, кивнул: — Александр.

— Ты, Александр, ГТТ водишь?

— Больше двадцати лет назад БМД-3. Больше как-то не приходилось.

— Служил?

— Служил.

— Что-то ты неразговорчивый. А где служил?

— Псковская воздушно-десантная.

— Ох ты ж! Во ты там дал, да, братан? Воевал? — развеселился Ермолай, — тогда справишься. А то я старшего просить хотел — у него окно. Вроде и маманю увидеть — хорошо, а выбираться потом проблемно. Ну, подергаешь немного — привыкнешь. После десантуры оно у нас на подкорке уже. Устанешь — Машу посадишь. Она ГТС водила. Будет у тебя сменный механик-водитель. Пошли в машину. Вещи твои где?

Саша достал из-за лавочки небольшую сумку.

— Небогато. Ненадолго планируешь?

— Навсегда, — коротко ответил гость. Я молчала.

— Правильно. Что там делать? Ну, ходу.

Забрали машину у знакомых, прогрели мотор, Ермолай что-то объяснял про особенности вождения именно этого транспортного средства. Тот кивал, внимательно слушая. Я обошла машину, зашла в дом, попросила разрешения переодеться. В ГТТ садилась уже в легком спортивном костюме. Саша так и стоял в джинсах. Я спросила:

— У тебя есть спортивки? Больше двухсот километров — замучаешься, живот надавит ремнем.

Он отрицательно покачал головой. Я спросила:

— Чужие чистые наденешь?

Кивнул молча. Я вернулась в дом.

Машину он умел водить. Не без того, чтобы немного приноровиться вначале, но ему это нравилось — было видно. Лицо оживилось, сосредоточилось, в глазах появился азарт. А когда машина дернула, казалось что и подпрыгнув на месте, он рассмеялся, глянув на меня.

Зимняя дорога при езде на вездеходах всегда легче. Снегом забиваются все неровности, сглаживаются кочки и бугры. Ход у машины мягкий и плавный — качает, а не трясет. А вот летом, как сейчас, трясет на каждой выбоине, кидает и подбрасывает на лесной грунтовке и просеках. Зубы чакают и щеки трясутся на особо паскудных участках. Водители, хорошо знающие дорогу, иногда объезжают плохие места по обочинам — лесу, болотине. По плотному мху вообще ехать замечательно. Но мы объездов не знали. Поэтому через часок я попросила о милосердии:

— Саш, останови, а? Сил моих больше нет. Чтобы я еще когда до зимника да выехала куда! Без зубов остаться — нечего делать. Ты кушать хочешь? — кричала я ему в ухо.

Мотор заглох, машина стала, съехав на обочину. Я блаженно затихла на сидении.

— Хочу кушать. Я ночевал на лавочке, боялся пропустить, когда ты уезжать будешь.

— Глупо. Где будем кушать — здесь или снаружи?

— Размяться хочется. Без привычки тяжеловато.

— Тогда сначала мальчики налево, девочки — направо.

Пока доехали, уже глухой ночью, едва не пропустив отворотку к нашему дому, останавливались раз пять. Я не выдерживала. Боялась, что он будет психовать и нервничать из-за остановок. А нет. Может, и сам рад был отдохнуть.

Прогрохотали, остановились у дома лешего. Тот вышел, протянул руку Саше, приобняли за плечи друг друга. Елизар сказал мне:

— Я ждал вас сегодня, Ермолай сообщил на когда ты взяла обратный билет. Сходи там, вода в бане теплая. Умойся с дороги. Фиса рубашку повесила чистую. А мы посидим, потом Саня сходит.

Уходя, я слышала в темноте:

— Не маши — я разгоню сейчас. Намучились? Да, летом оно, конечно…

Включив свет, я помылась с удовольствием, промыла пропыленные волосы, надела ситцевую Анфисину ночнушку, завязав у шеи тесемочки. И чуть не расплакалась от счастья — я дома.

Собрав пыльную одежду комком, вышла и позвала Сашу мыться. Леший сказал мне: — Жить будет у вас. Фиса постелила ему в маленькой, а Егора к Роману уложила. Дед слабенький, но хорохорится. Я ему травки дал хорошей от болей и сабельник он начал пить. Так что никакой выпивки ни грамма — сама знаешь. Его лучше по холоду, конечно, но деда прижало — колено не гнулось… Саня сказал, что ужинать не будет. Так ты поставь кувшин холодного молока ему в комнату.

— Не выпьет — скиснет до утра.

— Простоквашей завтра выпьет — в жару самое то. Я гонял у вас фашистов, так что окна открывай смело, а то задохнетесь. Все, ушел я. Спокойной ночи. И не переживай — Роман не нервничает.

— Зато я нервничаю.

— А ты к ним не лезь, спи себе. Мужики сами разберутся. На завтрак приходите к нам, я сказал ему уже. Если проспишь — сами придут. Не мельтеши, в общем. Завтра у тебя выходной.

Я дождалась Сашу. Ему тоже выделили что-то чистое из хозяйского. Одежду забрала постирать, ему вручила молоко и пошла вперед — к дому.

В лесу было тихо и темно, но я знала эту тропинку, как свою спальню. Вошли в дом, гость оглядывался кругом. Я шепнула:

— Завтра рассмотришь. Иди за мной.

Пропустила его в комнату, показала постель.

— Окно открой, фашис… комаров не бойся — леший погонял. Спи завтра сколько влезет, ты вымотался. Завтра нам объявили выходной — готовят на всю ораву маманя и Фиса. Все, пошла я.

— Спасибо… иди, — раздалось тихо в спину.