К ночи успели укрепить угол дома и уложить на место плиты крыши. Я сготовила густую похлебку, и мужики сытно поели. Даже к ближнему маяку сегодня не пошли, решили поначалу обустроиться. Заодно взглянуть вечером — горит ли свет?

Мне указали закуток, где я расстелила свою постель и пристроила пожитки. На окна к ночи установили ставни, укрепив их засовами. Для дюжины человек тут было тесновато, но тесниться, понятное дело, пришлось не мне. Тарус сказал, что смотреть свет маяка пойдем позднее — нужно подождать, послушать — как бы не повторилась та ночь, про которую он рассказывал. Что там было, толком объяснить те люди не смогли, но тут мне вспомнилось, как я умирала от страха в избе Строга… И я поспешно согласилась с Тарусом — таки да, нужно понаблюдать.

Дверь заперли, улеглись и как-то быстро все уснули — сказалась и многодневная дорога, и тяжелая работа весь день… А меня опять подняло и вывело… все, как тогда — к Микею…

Его сразу же и вспомнила, и сердце зашлось в надежде увидеть или хотя бы услышать — шла в сапогах на босу ногу, не успев даже накинуть ничего на исподнюю рубаху и подштанники. Куда шла — не знала, а только Конь меня не остановил.

Пришла в себя над самым обрывом… Еще когда только приехали, я сорвалась смотреть море, да и не только я одна. Непривычный глазу простор не показался ни красивым, ни страшным. Просто много воды, да еще, по рассказам, сильно соленой… Мне ближе были степи, а уж что леса красивее и безопаснее, не поспорит никто. Тарус сказал, что сейчас не штормит и море спокойно, но все равно вода била по камню с ощутимой силой, размерено и упорно. Я просто решила держаться от нее подальше.

Сейчас, судя по тому, как звучал шум прибоя, я уже подошла к самому краю. Разума я не теряла, все понимала, ждала… Ближе к морю ветер усилился, стал плотнее и осязаемее, совсем как тот, что целовал тогда мои губы… говорил со мной… И я прошептала с надеждой:

— Микей? Микеюшка…

В груди сперло, и я задохнулась, потом набрала в грудь соленого воздуха и позвала громче:

— Мике-ей, отзовись! Ты тут? Мике-ей! Микеюшка-а-а…! — голосила я, стоя темной ночью на скале, обрывающейся к морю, захлебываясь рыданиями. Звала в надежде хоть шепот его услышать — как меня желанной зовет! Урвать хоть малую малость его любви ко мне! Хоть ветром коснулся бы с лаской, дал знать, что любит еще, что не одна я…

Меня схватили, стиснули со спины, обхватив руками… я взвыла от ужаса, но возле уха раздался напряженный голос Таруса:

— Глянь, кто у нас тут вместо него…

Развернул меня от моря, все так же придерживая за плечи, и я увидела… окатило холодом, морозными уколами рассыпалось по всему телу — не ждала такого. В темноте колыхались призрачные подобия людей — неровно, неустойчиво, будто ветром их носило, а еще они светились — тем самым голубоватым, мертвенным светом. Молча стояли вокруг нас шестеро мертвых воинов, спокойные лица хранили узнаваемые человеческие черты… Но Микея среди них не оказалось и я вдруг взорвалась разочарованием и злостью — на них — что не он, на Таруса, что оторвал, не дал… может, он и показался бы мне. Ведь было мне так же, как и тогда — ни боли в голове, ни тяжести в теле. Разочарование затопило, прогнав все переживания и страхи, осталась одна злость и я свирепо рыкнула:

— Так вот вы где! А маяки что же — не присмотрены? На кого вами оставлены?

Светлые тени заколыхались, забормотали мне… вперед выступил один… Тарус прошептал потерянно и едва слышно:

— Зак…

Я мигом подхватила:

— Зак! Я завтра подойду к каждому из вас, тогда и поговорим. К каждому маяку буду, только не пропадайте никуда. Вернитесь сейчас куда положено, зачем вам грех на душу брать? Если кинет на скалы людей… корабли… Стояли столько лет, постойте еще одну ночь… ничего с вами не станется.

Вспомнила вдруг:

— Конь?

— Тут я, — отозвался глухой голос и светлая тень здоровенного бородатого мужика ступила вперед.

— Здравствуйте, други… Закар…

Привиды молчали, качались тихо, растворяясь в воздухе, возвращаясь на место своей службы.

— Я тоже должен был идти с ними к Маякам. А я напился вусмерть… так, что на коня не смог влезть… не помнил себя и… издох, как собака…

— Пошли в дом, — устало проговорила я. Душу тянула тоска, страшная, глухая… Будто только что впервые узнала, что Микея больше нет.

— Не зови его больше, дай жить там спокойно, — сказал Тарус, выпуская меня из рук, отступая и давая пройти к дому.

— А он и не услышал ничего… — прошептала я тоскливо.

— Да разве ж такое не услышишь? Дай ты ему уже покоя… отпусти. Совсем отпусти.

* * *

Почти пять лет назад, в ту ночь, когда собиралась страшная буря, все стражи сами ринулись с обрыва в море. Разумно объяснить такое не смогли. Только сказали что вдруг, разом, на их мир пала мертвая тишина. Убив всякие звуки, мягко заложив уши. Потом тонко зазвенело и накатила, вспорола рассудок такая дикая боль… вкручиваясь, врезаясь в мозг, лишая разума. С ума сводила, тянула так, что спасение виделось в одном — оборвать ее… любыми способами. Этот оказался проще всего и быстрее.

А потом их позвал невыполненный долг. Привел, поднял на скалы, поставил светить светом своей души, ожидая смены. Смена пришла вовремя, да вот только не увидела их, не поняла — как ни рвались они в дом, как ни старались донести до товарищей все о том, что сталось с ними.

Я говорила со всеми, всех позвала с собой, попросив исполнить еще одно — отомстить степнякам за страшно замученных ведунов, за товарищей, погибших в больших битвах и малых сшибках в степи. Попробовать прекратить вражеские набеги.

— Могла бы сама или кто другой — сделали бы. А только у нас одна надежда — на вас. Хоть раз-другой… отгоните, запугайте так, чтобы дорогу забыли. Чтобы знали, что любой, возглавивший отряд, будет уничтожен. Без командира набег не состоится, вы воины — сами знаете.

— Отчего же? — хмыкнул Закар, — еще и как состоится. Потому что у каждого командира подготовлена замена на случай гибели в бою, а то и не одна.

— Так… убивайте всех, — растерялась я.

— Ты забыла кто мы? Бесплотные духи… всего лишь. На рывке, одним усилием сможем… но не передушить весь отряд. Чего-то вы не додумали.

— Будто мы знали… Значит… по двое будете сторожить. Один убивает первого, второй — того, кто примет командование. Я прошу вас просто попытаться. Не выйдет — отобьется стража, как всегда… или же не отобьется… Не вовеки же вам там стоять? Может, и одного раза будет довольно.

А потом я вдруг вспомнила:

— Конь… а ведь мне велено отпустить тебя сейчас. Ты как — готов уйти?

Привид колыхнулся к друзьям, глухо вымолвил:

— Не готов я… Дозвольте быть с вами, искупить вину… дайте заработать прощение за то, что совершил.

* * *

Когда собрались уходить домой, оставив смену на маяках, я вспомнила вдруг, как опять накрыло меня не просто злостью, а яростью — тогда, на обрыве. Что-то это было слишком, что-то со мною делалось не то… До сих пор кончики пальцев покалывало. Потому возле котла и дежурили мужики — сами готовили еду. А я спросила у Таруса — бывает ли у него вот так? И как он борется с этим, чтобы не навредить кому ненароком?

— Я тоже не коплю, сбрасываю. Но это бывает не так часто… даже редко. Моя суть не отвергает темные чувства. Я — не ты…, неприязнь к тебе жила во мне долгое время. Как сбрасываю, когда припрет? — хмыкнул он, — а воду грею. В тот день, когда я накинулся на тебя возле конюшен, у всего отряда была великая помывка у колодца.

Мы всмотрелись друг другу в глаза, я хмыкнула, пырхнула, он тоже… и мы рассмеялись… Отсмеявшись, спросила:

— А мне, может, расчистить проходы от камней? А ведь хорошо ты сказал про помывку… Тогда, может, натаскаете воды? Нагреем на костре, хочется уже вымыться толком, а то только холодные речки всю дорогу.

Так мы задержались еще на один день. Устроили себе праздник — и с помывкой, и с вкусной едой, которую я уже не боялась готовить, сбросив все нехорошее на камни. На маяках последний раз стояли вахту привиды, а мы побаловали остающихся ребят, укрывшись от ветра за домом и устроив вечер прощания у костра. Опять много говорили, но только сейчас разговоры были серьезные. Все больше говорили о том, что здесь случилось — тогда и сейчас. Тот зов, погубивший смену, звался Голосом моря.

— Я не слыхал о таком в наших краях… никогда. Вот в южных морях не такая уж это редкость, о нем знают все. Перед штормом иногда случается что-то такое… Он еще и не начинался, а море словно поет, этот зов — гул, идет из самых страшных глубин… и люди, забывая все, кидаются в воду с корабельной палубы… тонут. А наших вот и на берегу достало, — задумчиво рассказывал ведун.

— А есть способ как-то обезопасить тех, кто остаются?

— Не думаю, что это повторится, во всяком случае — в ближайшее время. Такое здесь случилось впервые на людской памяти. Но да, неплохо бы. Самые сильные обереги привозят к нам из Змеиного леса, а еще — целебные зелья на травах и змеином яде. Живет там одна семья, но о ней мало что известно. Если дать им заказ, грамотно объяснить, от чего нужен оберег, то я думаю — справятся и сделают. Я давно рвусь туда, любопытно узнать — что там и как?

— А что же тогда до сих пор…?

— Так змей же боюсь… — улыбнулся он, а мы все недоверчиво засмеялись.

Один из стражников — Данил, светловолосый серьезный парень, вынес из дома длинный сверток и все зашевелились, обрадовавшись чему-то.

— Дан… здорово! Давай что-нибудь веселое… — просили товарищи.

— Нет, лучше душевное, свое что-нибудь. Здесь даже говорить громко как-то…

— Сам решай — что. Что душа просит, — советовали другие.

Дан вытащил что-то похожее на гусли, но узкое и более длинное. Струн тут было втрое меньше, и здесь они были одной длины, зато — разной толщины. Парень уселся на самое удобное место, которое ему сразу выделили. Тронул струны рукой, побренчал ими немного и, наконец, прикрыв глаза ресницами, запел. На его губах цвела ласковая, мечтательная улыбка, голос был сильным, чистым, несказанно приятным для слуха:

Жди меня… помни… верь… храни, — ласково перебирал он пальцами струны. А на меня нахлынуло что-то такое… как и на всех, наверное, потому что притихли… замолчали. Потянула душу тоскливая надежда — такое же возможно? Настанет такое время, и кто-то полюбит меня, а я — его… Так же будет думать обо мне и рваться на встречу, верить, что жду его. А я буду ждать…

Так же будет желать меня, так же тянуться ко мне, мечтать сжать в руках, зацеловать, распустить косы, сделать своею… Ведь видела я тогда, да только не дали мне досмотреть, узнать — кто там был? Кто так бережно прижимал меня к себе, ласково поглаживая мой живот? За чьи руки я цеплялась так, словно не жить мне без них?

Эта песня, скорее всего, созданная когда-то одним из стражников — любящим, тоскующим, сотворила со мною то же, что и раскрывшийся когда-то в руках цветок — опять захотелось жить в полную силу, снова испытать любовь, снова узнать жаркую мужскую ласку, почуять надежное плечо рядом с собой. Тянула душу неодолимая потребность… Чтобы только я одна вовеки! Чтобы только ко мне! Чтобы только со мной и для меня!

Но, чтобы это случилось однажды, мне нужно отпустить Микея. Не забыть — нет, а просто отпустить, насовсем… Хотя бы попытаться это сделать! Я хочу это сделать! И в каком-то неясном даже для себя порыве я поднялась с места и, выхватив из ножен дареный клинок, чиркнула острием лезвия по руке… С двух пальцев закапала кровь в костер, зашипела, пятная алые угли, а я шептала, будто в бреду:

— Я отпускаю тебя, совсем отпускаю… больше не буду звать. Не забуду никогда. Микеюшка, отпусти и ты меня… не держи — жить хочу… прости… Хочу попробовать жить в полную силу, — тихо шептала я, давясь слезами.

Зажала порезанные пальцы ладонью и тихо побрела от костра в темноту. Мне нужно было побыть одной. Нужно было выплакаться, простить себя за то, что почти обрадовалась тогда его отъезду — мне нужно было время обдумать то, что со мной делалось. Я не поняла тогда, что опять полюбила! И, может быть, если бы ждала его, как они все мечтают… как в этой песне… а разве я не ждала? Почему же тогда, за что?

У костра снова зазвенели струны, о чем-то тихо пел Данил… А я сидела на обрыве и отпускала с соленым морским ветром все свои душевные муки, свою вину перед ним, прощалась и отпускала, прощая себя. Я и правда — хотела попробовать жить в полную силу. А значит — взглянуть по сторонам, не отстраняясь и не закрываясь от людей, и от мужчин тоже. Может быть, я увижу кого-нибудь или меня увидят такой, как видел Микей — кто знает? Даже если не сейчас, а через годы… но у меня теперь будет надежда, что однажды исполнится моя самая большая мечта — иметь любящую семью. Для себя и для сына.