Он меня больше не звал, хотя я, конечно же, ждала. А вскоре примчался стражник с известием о нападении на крепость. Не сходя с коня, заорал, чтобы прятались, закрывались в погребах. И рванул поводья… конь взвился, встал на дыбы, разворачиваясь на дорогу к крепости… Из всего что сталось потом, это запомнилось для меня самым страшным — зрелый сильный мужчина, воин, стремящийся в битву, к своим товарищам, спешащий на встречу со смертью. Так и не узнала потом — выжил ли? Как пережила его семья, если вдруг — нет?

Я многое поняла тогда, сидя в темном погребе — и о стражниках, и о себе, и о том, что самое важное в жизни. Для того воина — его воинский долг, а для меня — долг перед своим будущим ребенком. Его отец сейчас защищает нас, жизнь свою кладет. Все для того, чтобы выжила моя дочка, чтобы счастлива была, хотя сам он того не знает и не узнает никогда. А что ее ждет здесь? Клеймо проклятой с самого рождения? И я вот так, как бабка, буду провожать свою кровиночку к неизвестному мужику? Обреченно проливая слезы и не зная другого выхода? Понимая, что она всю жизнь будет одинока, как все мы, и согнется, состарится раньше срока? Не бывать этому!

Мы прятались вдвоем в глубоком погребе, задвинув тяжелый кованый засов, пока не застучали в дверь и позвали наружу. До нас ворог не дошел. Застава заслонила собой, жизнями молодыми отстояла.

Люди собирались на площади, подгоняли подводы с подушками сена — забрать раненых по домам. Тех, за которыми не нужен уход ведунов и которых уже отбили у смерти. Которым просто нужно время, чтобы встать на ноги. Я молча стояла и смотрела, боясь спросить, узнать — выжил ли он? Лучше было не знать ничего, будто просто уехал он со сменой, живой и здоровый.

На следующий день уже знали все — что стража отбилась и, хоть и полегло их много, но командир выжил. Слаб только был то ли от удара, то ли надорвался в битве. А еще через день, оставив новую смену в крепостце, он умчался с усиленным отрядом на выручку кому-то еще. Мне рассказали про это, и я тихо повернулась и ушла сажать хлеба в печь — тесто подошло с вечера. Только пряники печь не стала, может — потом когда? Когда станет хоть немного легче и уйдет страшная тоска, пригибающая к земле. Лакомства с тяжелой душой делать не следовало.

После всего этого прошло совсем мало времени — две седьмицы. Мы с бабкой уже знали, что я дочку жду, когда она уснула днем и не проснулась — время ее пришло. Наплакалась я в эти дни так, что глаза почти не открывались. За всеми своими так плакала — любила очень. Добрая она была и безобидная — моя вторая бабушка. Жаль было класть ее в мерзлую землю, лучше бы умерла весной или летом — по солнышку и теплу. Чтобы, как сестра ее — лепестки от цветущей яблони падали на усталое лицо в домовине, на добрые руки…

Ничего больше не держало меня здесь, ничего не нужно было. И я поговорила с Головой поселения о том, чтобы продать дом и пекаренку. Договор нужно было выполнять — стражам без хлеба никак. Он не сильно отговаривал меня, особенно когда я сказала, что дочку жду. Понимал, что сама все равно скоро перестану справляться. Поэтому отсчитал мне в руку монеты и сказал, что думать будет. Я до последнего занималась своим делом, а потом в наш дом пришла знакомая мне молодая семья, отселившаяся от старших — муж, жена и двое деток — десяти и пяти лет. Я им показала и рассказала все о своем доме. Провела к корове и курам. Поводила по заметенному снегом огороду, чтобы знали, где и что в зиму посажено.

Мне разрешили пожить в доме еще пару дней, пока не собрался обоз, чтобы отвезти выздоравливающих раненых в ближайший город. С ними уезжала и я — искать сильного ведуна, который снимет проклятье с нашего рода. Я заплачу все деньги, что у меня есть, чтобы оно не висело над дочкой. А мало их будет, то и работать стану на него хоть и всю свою жизнь.

Когда обоз тронулся, прислушалась к себе и улыбнулась — на душе было легко и светло. Знала, что поступаю правильно.

Зимняя дорога всегда трудная. Но я хорошо подготовилась, зная это — тепло оделась и обулась, голову повязала поверх легкого платка теплым, пуховым. Только глаза да нос конопатый выглядывали наружу. Из всего добра, что нажила семья за долгие годы, взяла с собой только одежду, что поновее, да крепкую обувку. Понимала, что новое покупать, скорее всего, будет не на что. Все мое добро поместилось в две мягкие сумы, на которые я и опиралась, сидя в повозке на пахучем сене.

Мне поручили приглядывать за двумя израненными стражниками, что не могли еще вставать, но остаться в нашем селе не захотели. Я кормила их, помогала повернуться с боку на бок, давала пить. Молодой ведун, что отвечал за обоз, сказал, что парни потеряли много крови и им полезно частое теплое питье. А где же его возьмешь на морозе — теплое? Про то, что мне поручают следить за ранеными, я узнала еще до отъезда и сразу придумала, что буду делать. На стоянках наливала горячий целебный настой с костра в небольшую бутыль, что захватила из дому и прятала у них возле тела. Парней тепло одели и укрыли, и от горячей бутыли они тоже грелись. Как им помогали справлять нужду, я не знала. Только становились на стоянку — меня отсылали в сторону.

Они не были в беспамятстве, и мы познакомились с ними, много говорили. Того, что выглядел моложе, звали Хараздом, а второго, который взрослее — Микеем. Про бой возле крепости они не захотели рассказать, как я ни выспрашивала. Зато шутили и заигрывали со мной. Я их не понимала, для меня это было непривычно и странно. Будто не меня они видят перед собой, а кого-то другого. Иначе не называли бы красавицей, не улыбались всю дорогу, не смешили бы до колик в животе.

А потом поняла — ночью. Я ложилась спать в одной повозке с ними, только головой в другую сторону. Сапоги снимала и совала в сено под себя, чтобы совсем не промерзли к утру. А ноги мне велели класть меж ними, чтобы не замерзнуть. Первую ночь так и спали — под теплым общим пологом и меховыми накидками. Я выспалась, хоть и просыпалась часто, прислушиваясь — может, им понадобится чего?

А во вторую ночь проснулась от того, что на моем колене лежит горячая чужая рука. Гладит теплый чулок, сжимает крепко ногу. Спросонку не поняла — лягнула пяткой, а в ответ раздался болезненный стон. Я подхватилась, кинулась шарить руками:

— Прости, прости, по ране попала? Я спросонку, нечаянно… показалось мне видно, померещилось. Ты скажи, если нужна помощь, я ведуна позову, — шептала, раскаиваясь.

В ответ услышала злой голос Харазда:

— Ничего ему не надо! Померещилось, значит, ей? А, Микуша? А что именно тебе померещилось, ты скажи, скажи. Мы с ним вдвоем решим — какая такая помощь ему нужна?

— Да ладно ты… я ничего плохого не хотел. Рука сама спросонку… спите уже, весь обоз подымете, — тихо и совсем не сонным голосом ответил Микей.

— С-собака драная, дай мне только встать…

— Спи, сказал! Понял я все. Спи, Ташенька, поговорим потом, как доедем.

— Ты это что себе…? — опять дернулся его товарищ.

— Спи, сказал! Угомонись уже.

Стихли все, только долго еще не спали. Слышно было по дыханию. Потом Микей попробовал повернуться на бок. Я подхватилась помочь и услышала сказанное почти со злом:

— Я просил тебя? Шла бы ты куда в другое место спать завтра…Какой дурень это придумал?

— Нету других баб в обозе — только я одна, а ведун тяжко раненым занят. А вам помощь нужна, — прошептала я с обидой и улеглась на бок, поджав ноги.

Харазд опять тихо прошипел:

— С-собака драная…

Ему никто не ответил.

Больше ничего такого не было. Я не вспоминала и они тоже. Только теперь больше говорила я — рассказывала, как мы жили семьей, пока все живы были. А жили мы хорошо. Наш огород был самым урожайным в селе, это была заслуга старших — я для этого ничего не делала, потому что не знала — как. Зато умела находить самые ранние грибы, когда только поднималась первая трава, будто чуяла их. Они темными, морщенными комочками пробивались из земляных бугорков, раскрываясь потом уродливыми вершинками. Невзрачные, даже страшноватые на вид, весенние грибы были очень вкусными. Только их нужно было долго варить перед жаркой.

А летом собирала в степи и готовила потом под взболтанными яйцами мелкий дикий лук — крохотные головки, сладкие и острые.

Про свои медовые пряники рассказала и задумалась… замечталась. Его вспомнила. Как кусал он их еще теплые крепкими белыми зубами, хвалил меня. Забирал их потом с собой, бережно заворачивая в свежую холстинку, улыбался ласково при этом. Представлял, как лакомиться потом будет? Это было приятно вспоминать, и я тоже сейчас улыбалась, забыв обо всем. Потом опомнилась, взглянула во внимательные глаза стражников, подтвердила:

— Очень вкусные пряники, просто объедение какое-то… — вздохнула, затуманившись.

— Испечешь как-нибудь, — вдруг вымолвил Микей.

Харазд засопел, сердито задышал, а я удивилась.

— Не придется. Мне в другую от вас сторону. Вы подождите тут, мне нужно с ведуном поговорить. А то на стоянке он всегда занят. Зовите, если понадоблюсь, ладно?

Соскочила с повозки и пробежалась в голову обоза. Ведун ехал с самым тяжелым из раненых, почти не отходил от него всю дорогу. Я шла быстрым шагом по шершавому крепкому насту и смотрела, как он держит руку на бледном, покрытом испариной лбу молодого парня. Их повозка мягко качалась, скользила по снегу на зимних полозьях. Ведун не смотрел на меня — лечил, убирал видно жар. Когда закончил, кивнул:

— Заскакивай сюда, запалишь дыхалку — морозно.

— Зачем вы его везете, почему не оставили? У нас в селе неплохая травница.

— Она не справилась бы. Чего ты хотела?

И я рассказала про наше семейное проклятье. Спросила, где найти сильного ведуна или ведунью, которые могли бы снять его за хорошую плату? Он должен был знать про такое.

— Сильного? В столице… только это долго ехать, — задумчиво протянул ведун. И вдруг вскинулся, вспомнив: — Есть сильный, очень сильный! Старый только, но я думаю, что еще живой должен быть. Это по пути нам, не доезжая до города с полдня. А верхом и того ближе. Там будет нахоженная отворотка, к нему часто из города народ мотается. Так что точно не заблудишься. Дед хороший, поможет, если в силах будет. Тем более что он с огнем дружит, знаешь, что это значит?

— Откуда же мне?

— У меня воздух, ветер… это не такое сильное ведовство. Я дождь пригоню, если нужно, или стороной проведу, вражьим лучникам пылью глаза засыплю. Много чего еще… Лечу помаленьку, но для этого больше огневики годны — у них тепло целебное. Говорят, что это жар души. И чем чище душа и добрее, тем ласковее к нуждающимся ее огонь. А он — добрая душа. Даже если не сможет помочь, то скажет, кто может. Так что вовремя ты спросила — скоро мимо поедем. Ты как — с пожитками своими сойдешь, или в город их доставить? До его жилья порядком идти, надорвешься еще. Я бы лучше у стражника на городских воротах оставил, там приглянуты будут, и искать их тебе потом не придется.

На том мы и порешили. Когда подъехали к нужной отворотке, он позвал меня, и я соскочила с повозки. Легонько поклонилась своим подопечным и попрощалась. Микей вскинулся:

— Куда?!

Я объяснила. Он завозился, заволновался:

— Не пойдешь никуда сама! Дай, поднимусь на ноги — сам отвезу. Нельзя тебе одной, мелкая ты еще и глупая. В беду попадешь. Ты будто создана для этого…

Я рассердилась и ушла, не обращая внимания на его сердитые крики и ругань в сторону ведуна. Тот так же сердито обещал ему:

— Вас устрою — вернусь за ней или пошлю кого. Чего ты бесишься? К хорошему человеку идет, надо ей. Не твое дело — зачем.