Я надел халат и, засунув руку в карман, придерживал кальсоны, чтобы они не упали.

«Что мне делать, если санитар прикажет взять руки за спину в кабинете у врача и в этот момент спадут кальсоны? Как врачу правильно ответить?» — переживал я.

— Садись! — даже не взглянув на меня, сказала врач.

— Чем болел ранее? Был ли среди твоих родственников кто-нибудь на психиатрическом учете?

Она листала страницы моего дела.

— Мы с братом первые из всех наших родственников.

— А за что ты был помещен в психбольницу в 1973 году?

— Военком на меня более четырех часов кричал и угрожал отправить не в армию, а в тюрьму.

— Так, что это было? Протест?

— Нет, нет! Просто нервы не выдержали. По болезни это, — выкручивался я, наслышавшись от сведущих в психиатрии людей, что врачи обычно долго и больно лечат тех, кто не считает себя больным. Правда, я знал и другую сторону медали, — врачи ещё сильней лечат тех, кто переигрывает, явно желая списать всё на болезнь.

— Я вижу, ты в армию идти не хотел. Как это понимать? — прочитала она в моих бумагах: — «Я буду служить только в своей американской армии».

«О Боже», — подумал я. Это я дразнил военкома в Туркмении в 1971 году, объясняя, что не люблю портянки с сапогами, а хочу в Америке в армии ботинки носить. Эта шутка подействовала. Военком после этого не знал, что со мной делать и он так долго думал, что к тому времени и набор закончился.

— Меня в армию должны были призвать в 1969 году. Вот я и злился, что из года в год откладывают. В Туркмении поэтому сказал от злости, что раз не берете меня в армию, так я в американскую пойду, — объяснял я врачу.

— А брат за что в больницу попал?

— Апатия на него напала. Пошел в диспансер на консультацию, а там его и отправили в больницу.

Не мог же я ей сказать правду, что мы готовились к переходу границы и в это же время его вызвали в военкомат. Там он прошел медкомиссию и через считанные дни его должны были отправить отдавать долг Родине. Это случилось в 1973 году. Я посоветовал ему пойти на приём к психиатру и наговорить всяких ужасов. Сработало, в армию не взяли, но, и военный билет не дали.

— Что вас заставило бежать из СССР? — спросила она сурово, даже майор Ефимов таким тоном никогда не говорил.

— Мы не думали бежать из Советского Союза, ведь это наша Родина, — возразил я. Мне было противно произносить это слово «родина». Я не любил это слово таким, каким его понимают советские люди; я сравнивал его с большой лагерной зоной, которую преподносят тебе, как рай на земле; я презирал этот рай и не мог представить, что должен так прожить всю свою жизнь.

— Здесь наши родители живут, — продолжал выкручиваться я. — У нас бабушка и дедушка — знаменитые большевики.

Это была истинная правда. Мой дед, отец матери, Петр Попов, воевал в окопах Первой мировой, где активно вёли агитацию против прогнившего царизма сторонники разных партий. Выбрал он для себя свой путь борьбы за справедливость, примкнув к великому [бездельнику] и выдающемуся [демагогу], борцу за дело рабочих и крестьян товарищу Ленину. Вернулся дед в родные края и в Онежской губернии был первым большевиком, героем событий в боях с англичанами в 1918-1919 годах, а погубили его не враги, а такие же большевики-ленинцы в 1937 году, и завершил он свой путь, как враг народа, в лагерях ГУЛАГа, оставив жену с пятью маленькими дочерьми на произвол советской власти.

— У нас даже в мыслях не было, что б там остаться, — объяснял я врачу. — Мы даже языков никаких иностранных не знаем. На какие б мы там деньги жили? Заработать там невозможно, там у них своих безработных полно. Это во всем виноват мой друг Анатолий. Он на границе в Карелии служил, говорил нам, что мы запросто пройдем туда, а потом — обратно, вот мы и хотели немного попутешествовать да и вернуться.

— Так для этого нужны деньги, — сказала врач.

— Мы надеялись где-нибудь подработать, вагоны разгрузить или кому-то что-то починить, или даже к хиппи примкнуть и с ними побродяжничать и послушать музыку.

— Почему ты оскорблял офицеров на границе при выдаче? — продолжала она всё тем же холодным тоном, от которого пахло сильно горячим лечением.

— Потому что на меня стали кричать, что я — изменник, одели наручники и солдаты затворами щелкали. Это меня так сильно задело, что я и наговорил там всяких глупостей.

Я пытался представить себя в её глазах истеричным молодым человеком, но при этом большим патриотом Отечества.

— Ничего, — словно угадав моё сокровенное желание, сказала врач, — ты по своему развитию похож на четырнадцатилетнего мальчишку, вот как повзрослеешь, так и выпишем.

— Как долго мне придется здесь лечиться?

— Думаю, за пятилетку вылечим, — серьёзно сказала она.

Я вышел из кабинета, а в голове звучало: «Пять лет! Пять лет! И отсчет только начинается с сегодняшнего дня».

Санитар завел меня в надзорную палату и забрал халат. Несколько человек ходили взад и вперед в проходе. Я пристроился к ним. «Три шага — вперед, три шага — назад, — и так пять лет!» — с ужасом думал я.

На кроватях лежали люди, некоторые из них громко стонали, кого-то вызывали в процедурный кабинет на уколы. Санитар-зек в белой куртке сидел на табуретке в дверном проходе и читал газету. Не находя себе места, я то перелазил через спинку кровати и лежал в окружении больных, то снова ходил в проходе, пока в коридоре не раздались голоса санитаров.

— На обед… Руки мыть!… Куда пошел? Вернись, скотина!

Больничный обед был приготовлен поварами по рецепту из анекдота. На первое был суп — полмиски воды с перловкой, на второе — перловка без воды — это была лепешка клейстера на дне миски, и на третье — полкружки слегка сладковатой воды без перловки с приятным названием «компот». Я съел этот обед и ждал, когда скажут вставать.

— Новенький! Где ты? Тебе тоже назначены лекарства, — увидев меня, сказала медсестра.

Рядом с процедурным кабинетом под стеной стояла очередь на прием лекарств. Возле медсестры на тумбочке стоял поднос с мензурками, заполненными разноцветными таблетками.

Медсестра в психиатрической больнице. Фото из интернета.

Больные подходили, брали мензурку, на которой было написано их имя и быстро опрокидывали содержимое в рот, запивая водой. Потом они с широко открытым ртом поворачивались к санитару, и он шпателем искал непроглоченные таблетки. Меня ждали всего две большие белые таблетки тизерцина. Я сразу отметил, что для начала это совсем неплохо, сравнивая с двадцатью, а то и со значительно большим количеством таблеток, которые принимали другие. Я знал действия тизерцина. Это — сильный невролептик, но от него не выкручивает тело наизнанку так, как от галоперидола и трифтазина. Санитар проверил шпателем у меня под языком.

— Смотри, найду таблетку, — сразу на инъекции переведут, — предупредил он меня.

От одного слова «шприц» мне становилось плохо. В процедурном кабинете огромного размера стеклянные шприцы с толстыми иголками, как стержень шариковой ручки, постоянно кипятились и стерилизовались. Мне таким шприцем только что брали кровь. Медсестра тупой иглой ловила мою вену, которая в страхе исчезала под синей кожей и проколы заливались кровью, образуя огромные синяки. Больше всего на свете я боялся попасть в этот кабинет, и это было бы чудом, если бы в ближайшие пять лет я избежал б этой участи.

Лекарство подействовало быстро. Я почувствовал сильную слабость и, боясь потерять сознание, поспешил залезть на кровать, где тут же заснул.

* * *

Меня кто-то толкал. Очнувшись, я ничего не мог понять. Рот и нос пересохли, язык онемел и очень хотелось пить. Духота в палате спала, но подушка и простыни влажные от пота прилипали к телу.

— Вставай, на оправку, — тормошил меня сосед.

Я встал в строй, ноги не хотели стоять, и темнело в глазах. В туалет не хотелось, но на оправку должна идти вся палата. Если бы в эти секунды мне предложили идти в Америку или лечь на кровать я, не задумываясь, выбрал бы второе.

На ужин была каша-овсянка без воды, опять похожая на клейстер, есть не хотелось. Я выпил только чай и с ужасом ждал вызова на лекарства, мечтая поскорее упасть на кровать и уснуть.

Удары швабры об ножки кровати разбудили меня. Дежурный больной мыл полы. В окне за толстой решеткой летали и громко кричали стрижи. Розовые зайчики от восходящего солнца висели на потолке. Это было моё второе утро. Мне хотелось снова заснуть, отключиться, не видеть день, проспать до самой выписки. За дверями кричали:

— Вставай! Оправка! — и… потянулись будни.

— Одевай халат! Пошли к врачу, — вызвал меня после завтрака из палаты санитар.

Посещение врача ничего хорошего не обещало, но мои опасения оказались напрасными. Врач вызвала, чтобы уточнить некоторые вопросы о назначении мне второй группы пенсии по инвалидности. Вторую группу назначали больным, за которыми нужен был постоянный уход и присмотр, в категорию которых попадал теперь я.

— Утреннюю дозу лекарств я тебе отменяю, — сказала врач на прощанье.