Подходила к концу зима. Мишина врач выпустила его на работу в швейную мастерскую с условием, что я уйду оттуда. Благодаря этому мне разрешили выйти на стройку, достраивать новый корпус больницы. Теперь я мог свободно ходить по территории больницы и, нарушая режим, заходить в прогулочный двор и видеть брата.

В мастерской Миша долго не смог работать. Трудоинструктор была огорчена заменой, ей нужно было, чтобы больные выполняли дневную норму, а брата надо было учить, он делал медленно и задерживал весь конвейер. Теперь он сидел в отделении и его больше никуда не выпускали. Врач решила добыть его признания и начала колоть препарат барбамил. Под воздействием барбамила человек как бы пьянел, терял чувство осторожности и отвечал на любые вопросы. Мише нечего было скрывать, и он охотно шел на эти допросы. Ему это так понравилось, что он сам выпросил у врача дополнительно ещё десять таких уколов.

— Знаешь, Шурик, хорошая вещь этот барбамил! Делали б его почаще, так можно было бы находиться в больнице. На душе от него легко и всё безразлично. Эх, жаль, что он так мало в организме держится! Как только кайф пройдет, опять на душе делается очень плохо, — делился со мной брат на прогулке.

— Смотри, наркоманом не сделайся, — шутил я. Мне было приятно видеть, как улыбается брат и что ему сейчас хорошо.

— От него легко отвыкнуть, да и врач мне больше барбамил не пропишет.

* * *

Каждое утро дежурный офицер заходил в отделения и забирал тех, кто сегодня идёт работать на стройку. На первом этаже недостроенного здания в большой комнате собирались больные со всех отделений. Печка-буржуйка притягивала к себе своим теплом, за окном было ещё темно, хотелось спать. Последними пришли вольнонаёмный прораб и бригадир из больных Иванчай. Бригадир работал здесь с самого начала строительства и хорошо знал своё дело. Он был в больнице за убийство на почве ревности и, похоже, тогда потерял разум, бегая с отрезанной головой любовника жены по улицам Харькова, пугая прохожих. Начальник больницы Прусс ценил его и обещал выписать по окончанию работ. Иванчай вынул список и стал зачитывать, кому и где работать. Я попал на бетономешалку, стоявшую на улице между кучами песка и бетона. У меня было два напарника.

Один — Лёша Ефимов, по прозвищу Пузырь, потому что был маленького роста и весь надутый, как настоящий пузырь. Лёшка уже шестой год лечился в больнице за клевету на государственный строй. Он был убеждённым социалистом и считал, что Политбюро ведёт страну по неправильному пути. Он написал статью со своими соображениями в «Комсомольскую правду», указав свой обратный адрес. КГБ при обыске обнаружило у него записи, сделанные им после прослушивания западных радиопередач, чего вполне хватило, чтобы посадить его в сумасшедший дом.

Другим был Андрей Бекиш. В споре со своей невестой он откусил ей кончик носа, за что и угодил на лечение в спецбольницу. Два месяца назад его невеста приезжала к нему на свидание, кто теперь её с откушенным носом полюбит. Вернулся он после свидания в отделение расстроенный. Завотделения, его врач, по кличке «Рыбий Глаз», спросил у него что случилось и за грубый ответ врачу, Николаю Карповичу, Бекиш два месяца получал интенсивное лечение. Сегодня после этого он первый день вышел на работу. Несмотря на мороз, работа на стройке кипела. Одни больные кирпичи подают, другие воду вёдрами таскают в нашу бочку, обогреваемую костром. Мы ломом и лопатой долбим замёрзший песок и закидываем его в грохочущую бетономешалку, заливая теплой водой. У меня с Бекишем сил нет, а маленький проворный Пузырь один за троих работает и ещё смеётся. Мы только в бытовку к печке погреться по очереди успеваем бегать.

К обеду пришел прапорщик с рацией через плечо и дал команду построиться. Сделал перекличку, прощупал у всех карманы и повел на обед. Столовая находилась рядом с кухней, еда была такой же, как и в отделении, только здесь можно было есть эту бурду до отвала, сколько влезет.

После обеда полагался недолгий отдых. Кто-то шел в бытовку играть в домино, кто-то дремал у печки, а я решил походить по этажам и посмотреть стройку. На всех этажах ломали стены, выложенные из кирпича недавно, а рядом выкладывали новые. Внизу загремела бетономешалка и я быстро помчался вниз.

— Леха, объясни мне, почему там хорошие стены ломают, другие строят.

— А потому, что начальство сменилось. Был Прусс, велел делать небольшие палаты и кладку в один кирпич, теперь начальник — Бабенко, он решил, что такие палаты будут слишком малы и перегородки слишком тонкие. Новая метла по-новому метёт! Эй, Колесо! — вдруг Лёшка обратился к плотному парню, который таскал нам в бочку воду. — Расскажи, как ты жену замочил?

— Как? Очень просто.

Колесо отбросил пустые ведра и стал изображать сцену убийства.

— Взял топор, и — трах сзади по голове! Ну, она бах — на пол и дрыгается. Тут-то мне её так жалко стало! Ну, я её еще по голове бах, бах, смотрю — готова, теперь мучиться не будет.

— Значит тебе её жалко стало? — подтрунивал Лешка.

— Да, очень жалко было.

— Ну, а что потом? Ты ведь, наверное, столько жаркого нажарил, не ломайся как девочка, рассказывай, как менты к тебе приехали, а ты им жаркое из печки предлагал.

— Да, было такое, — нехотя соглашался Колесо, по имени Коля.

Бекиш, бойкий на язык парень, бросил лопату и от души смеялся. Я не знал, можно ли всему этому верить, может, Пузырь это всё выдумал и теперь вытягивает как признание у этого дурака.

— Меня на дурку привезли потому, что я «косил» на экспертизе.

— Да, тебе Колесо и гнать не надо, на тебя только взгляни, сразу видно, что — дурак, — смеялся Бекиш.

— Не слушай его, Колесо! Какой же ты дурак? — продолжает заводить его Лешка-Пузырь, — расскажи как ты «гнал»?

— Как «гнал»? Я брал свой матрас, ложился на нем в коридоре и кричал всем, что я в Ялте загораю.

— Ну, теперь я вижу, что ты настоящий дурак, — доставал его Лёшка.

— Ну вас, не верите и не надо, — обиженный Коля-Колесо подобрал ведра и пошел за водой.

Лешка давно работал на стройке. Он любил цеплять больных своими шутками, которые те не понимали и всё принимали всерьёз. Мне с ним было работать очень приятно, он был хорошо эрудированным собеседником, к тому же, он постоянно устраивал представления с больными, от которых мы с Бекишем падали со смеху, чего со мной не случалось за все долгие месяцы, проведенные в больнице.

— Кошта, зачем ты брата своего сапой на огороде убил? — теперь Лёшка пристал к добродушному на вид, пожилому абхазцу.

— Меньшевик он у меня был, поэтому я его убил.

— Так значит ты — большевик?

— Да, я — большевик! — гордо ответил Кошта.

У старого абхазца была другая фамилия. Здесь все его звали Кошта Гомеш, это имя ему дали потому, что он очень сильно внешне походил на главаря Компартии Португалии. Наш Кошта жил на Кавказе в маленьком горном ауле, где он заболел: во всех подозревая классовых врагов. Самая смешная сцена произошла, когда к Коште Гомешу подошел дед Черепаха по кличке Феликс Дзержинский и сказал тихонько на ухо:

— Ну что, сам признаешься, что на ЦРУ работаешь или я сейчас в КГБ доложу?

Дед Черепаха перебирал кирпичи, ложил их на носилки и наблюдал за больными, отыскивая среди них агентов ЦРУ.

— Ты что, дурак, какое ЦРУ, — возмущался махая руками, абхазец.

— Признавайся, я всё о тебе знаю.

— А я-то считал тебя большевиком! А ты — американский шпион, — кричит Лёшка и смеётся.

— Ты знаешь за что он сел? — спросил меня Лёшка. — Он решил, что ЦРУ забросило в СССР тридцать тысяч агентов и никому нет дела до них. Он местное КГБ в своем городе так достал, что они его просто выгоняли, понимая что дело имеют с психом. Так наш Дзержинский распознал врага из ЦРУ в своей собственной жене и устроил над ней суд. Убив её, он и попал сюда.

Под бочкой, из которой мы брали воду для бетономешалки, всё время горел костер, поэтому здесь собирались люди, то подбрасывая в костер дрова, то греясь.

Юра Мединский со своим неразлучным другом Будильником носят кирпичи на носилках на верхние этажи. Юра был защитником окружающей среды и ненавидел цивилизацию. Философия его носила неприкрытый бредовый характер, так что ошибки с диагнозом быть не могло. Он очень обижался, если в споре кто-то называл его шизиком или невменяемым. Его любимым философом был Диаген, но не в бочке Диагена Юрий мечтал прожить жизнь, а в индейском вигваме. Друг его, Будильник, совершенно завернутый сопливый парень получал кучу лекарств. Можно было видеть, как он, неся носилки с кирпичами мог вдруг остановиться, разбросать все кирпичи куда попало, а потом начать такие кренделя ногами выделывать, что все, кто это видел покатывались со смеху. Недавно он крысу дохлую притащил, гладит её, жалеет, это другу Юре в подарок.

Вот и сейчас они сидят у костра и греются. Юра для себя и для друга картошку в углях печёт.

— Братья, братья наши меньшие, кругом так пишут, а поймают такого брата и сразу шкуру с него снимают. Вот тебе и брат меньший, как это понимать?

— И зачем их убивать? — обжигая руки горячей картошкой, вторит ему Будильник. — Возьмем к примеру льва. Что он плохого делает? Никого не трогает, рыбку лапой ловит, грибы собирает. Ну зачем его убивать? А вот возьмем тигра. Он такой полосатенький, никого не трогает, бабочек целый день ловит, играется… Ну зачем его убивать? А знаете ли вы, что самые лучшие люди на свете — это невменяемые. Вот, к примеру, Юра Мединский. Он — невменяемый и самый лучший человек на свете.

Будильник смотрел на Юру довольный, что сделал ему самый большой комплимент.

— Юра, ты слышишь, что о тебе твой лучший друг сказал? — подхватил Бекиш под всеобщий хохот.

— Что вы его слушаете, этого дурачка! Он вам наплетет ещё не такое, — пытался защитить свой авторитет Юра. — Вот чего ты мелешь? Вытри сопли сначала и подумай. Как это лев может грибы собирать, ведь он же не белка! А тигр — не кошка, что б за бабочками гоняться.

Юра объяснял Будильнику это всё настолько серьёзно, что мы держались за бока. Будильник сидел, молча слушая наставления своего учителя и шмыгал своим сопливым носом.

Я заметил, что только один больной, коренастый парень лет сорока никогда не смеялся, молча таскал носилки и никогда ни с кем не общался. Он совершил страшное убийство — утопил своих четверых детей в пруду. Рассказывают, что дети, находясь в лодке умоляли его не топить их. Вообразите себе, что вы проснулись от жуткого сна, но вам говорят, что это вовсе не сон, а явь. Каким был шок у этого парня, когда он узнал, что потерял детей и что сам он — убийца.

В больнице на принудительном лечении было, примерно, 1100 человек. Около 10% из них — за политику и переход границы, 70% — за убийство и остальные 20% — за разные тяжкие преступления. Политические больные называли всех бытовиками или уголовниками. Жертвами этих людей были или их родственники, или очень хорошо им знакомые люди. Большинство из этих больных совершили преступления в бреду. В больнице были и настоящие садисты: убийцы, грабители, числившиеся за судом до излечения, после чего их ждала высшая мера наказания. Они старались «косить» под дурака, чтобы продлить себе жизнь. Врачи это понимали и создавали им ад с лекарствами. Мне нисколько не было жалко этих мерзавцев.