Наступило необычное утро под стук колёс. В вагоне было тихо. Впервые я был с братом вместе и мы были одни в столыпинском купе. В Киеве вагон отцепили. Локомотив долго таскал его и, пропустив через щетки моющих машин, поставил отмытым под выгрузку.

В Лукьяновской тюрьме г. Киева прибывших зэков и нас, двух сумасшедших, отправили на обыск. Два молодых тюремщика с комсомольскими значками на груди сидели на стуле и ждали нас.

— Раздевайтесь догола, — приказал один из них.

— Скорей, пошевеливайтесь! А то мы вас сейчас быстро подгоним, — торопил второй комсомолец, начиная ощупывать наши вещи. — Давай четвертак, по-хорошему! Найдем мы, несдобровать вам, — предупредил он.

— С больницы мы и под лекарствами, а насчёт денег, так мы забыли как они выглядят, — ответил я ему.

После шмона нас посадили в маленький бокс и теперь мы слышали как комсомольцы заставляли раздеваться молодых девушек-заключенных.

— Кому сказано, раздевайтесь! Мы здесь с вами не мальчики в игры играть, — прикрикнул мент и пхнул в бок большим тюремным ключом самой упертой из них.

Женщины перестали возмущаться и начали раздеваться для обыска. Такого мы еще не встречали! Сразу видно, — Украина, одна из самых просоветских республик Советского Союза, менты и те с комсомольскими значками на груди. Рюкзаки, с которыми мы прошли не одну тюрьму, на Лукьяновке приказали нам сдать в камеру хранения при условии, что они должны быть пустыми. Куда теперь переложить вещи и продукты? Мы решили завязать на узел штанины наших полосатых пижам, которые нам привезла мама в больницу незадолго до нашего отъезда. В пижамные штаны мы затолкали свои вещи и затянули сверху резинку, у нас получилось что-то вроде полосатой «толстой попы» с коротенькими ножками. Мы взяли бережно эти «полосатые попы» в руки и пошли за надзирателем по лабиринтам тюрьмы. В большой и просторной транзитной камере было много пустых шконок и мало людей. На стене висело радио, вместо новостей и музыки звучал призыв ко всем подследственным признаться в содеянных преступлениях или раскаяться в тех, о которых власти ещё не знают. За чистосердечное признание тюремная пропаганда обещала, согласно закона, сократить меру наказания и приводила примеры снисходительности суда в подобных случаях. Целыми днями мы спали, играли в домино с сокамерниками и могли говорить с ними, не скрывая свои мысли. Еда в тюрьме была несравненно во много раз лучше, чем в больнице. На обед каждый день подавали густой жирный суп с кусочками сала и такую же жирную кашу.

Прошло несколько дней и вот мы снова сидим в боксике на этап, где к нам посадили молоденького парня. У него очень смешные неровно обрезанные ниже колен штаны.

— Что они от меня хотят?! С самого утра по боксам таскают и в камеру не ведут, — возмущался он.

— Слушай, а что у тебя со штанами? На чифир что ли штанины спалил? — спросил я.

— Менты гадкие ещё утром на шмоне их порезали. Бахрома на моих клешах им не понравились, вот и приходится теперь так ходить.

— Сразу видно что Украина! Только здесь такое может быть, — сказал Миша, вспоминая как дома в Кривом Роге милиция с дружинниками делала облавы на танцплощадках, отрезая клеша на брюках прямо на месте. Из глубины тюрьмы слышался крик, кого-то сильно били и волокли по тюремным коридорам.

— Прекратите! — услышали мы голос женщины и сильный стук в дверь. — Прекратите! Что вы, сволочи, делаете! Здесь беременная женщина! Ей плохо!

За дверями возникло замешательство.

— Закройте дверь! — командовала надзирательница, от чего крик стал приглушенным и постепенно исчез в глубине здания. Мы сидели молча, пока не открылась наша дверь и вошли два надзирателя. У пожилого мента было добродушное лицо, чего нельзя было сказать о молодом и опять с комсомольским значком на груди.

— Что это вы, ребята, в Финляндию пошли? — поинтересовался пожилой.

— Просто так, — ответил я, желая скорее от них отвязаться.

— Просто так? — переспросил молодой. — Изменники! Пристрелить бы вас нужно! Правильно, что вас финны выдали! — разошелся комсомолец.

— Выходи! — приказал он Мише.

— Перестань, пусть будут вместе, — вступился пожилой.

Брата перевели в другой бокс. Я сидел пока не открылась кормушка и мне протянули на этап две булки хлеба.

— А зачем две булки? Куда это можно два дня в «столыпине» ехать? — спросил я зэка-раздатчика.

— Ты что, не знаешь куда катишь? — удивился он, показав мне листок бумаги, — видишь, в Калининградскую область, в Черняховск.

От неожиданности я оторопел. В Черняховскую спецбольницу я не ожидал попасть.

В «воронке» кроме нас двоих было ещё две женщины. «Столыпин» стоял в ожидании на запасных путях, окруженный охраной и собаками. Вагон был пуст. Конвой повесил дополнительные замки на отсек женщин и на наш. В проходе вместо солдата на карауле прохаживалось сразу два прапорщика. Тощий, низенького роста горластый старшина-грузин гонял рядовых солдат, выполнявших покорно все его распоряжения.

— Фамыля! За што сыдышь? — направляя свет от фонаря в лицо в хорошо освященном вагоне спросил меня старшина.

— Какая тебе разница? — ответил я понимая, что он спрашивает из любопытства.

— Ты мнэ все-таки скажэшь статъю? — не отступал он.

— Что здесь происходит? — спросил прапорщик. — Смотри у меня! До утра будешь вагон скрябать, — пригрозил он мне.

Солдаты простукивали купе у женщин и повторяли:

— Спецконвой… Спецконвой…

Затем они явились к нам и тоже простучали стенки и полки вагона, отыскивая дырки. Мы легли на лавки, бросив рюкзаки под голову.

— Убрать всё из-под головы, — приказал прапорщик.

Каждый час приходил грузин. Он светил фонарём в лицо и, убедившись что это всё ещё я и мой брат, шел проверять женщин. Глубокой ночью я проснулся от громкой ругани прапорщика.

— Кто тебе разрешил лечь?! Слазь живо!

— Но уже два часа ночи, — отвечал человек с прибалтийским акцентом.

— Слазь! А то сейчас быстро слетишь и никаких разговоров, — и прапорщик прошёл мимо, не делая нам никаких замечаний.

— Ты зачем это курышь?! — теперь пристал к прибалту грузин.

— Это ты опять! Тебе что, не известен порядок? Сейчас мы тебя обучим, — подоспел на помощь к грузину прапорщик.

Прибалт уже не знал как выпутаться из этого положения и лишь бормотал что-то в свое оправдание.

— Ну, ладно, ложись, — сменив гнев на милость распорядился прапорщик и в вагоне стало тихо.

— Приготовиться с вещами на выгрузку, — прозвучала команда ранним утром.

«Странно, куда это нас привезли? — подумал я, — хлеба дали на два дня, а выгружают через ночь».

В «воронке» мы оказались с прибалтом и молдавским турком.

— Ну и конвой попалься, какой-то пешенный. То — нелься! То — не полошено! — жаловался прибалт.

Нас привезли в Гомелевскую тюрьму. Она больше походила на агитационный центр. Во дворе висели большие красочные плакаты, намалёванные местными умельцами, призывающие заключенных к коммунистическому честному труду, чтобы выйти на свободу с чистой совестью. В маленькой этапке на двухъярусных нарах сидело много людей. Худой и длинный парень с далеко выдвинутой вперед челюстью сидел за столом и разводил в моче сажу от паленого каблука, чтобы сделать татуировку. Рядом ходил другой, с лицом полного идиота от рождения. Гремели кормушки. В камеру подали хлеб, сахар и по рукам пошли миски с жидкой кашей.

— Садись есть, хватит «косить»! — обратился длинный к идиоту. — Думаешь тебе на дурке лучше будет? Там тебе живо серой зад надерут.

Дурака посадили за стол, сунули ему под нос миску и вложили ложку в руку. Он съел всю кашу и сидел в глубоком раздумье, решая свои дурацкие проблемы как жить дальше. Сразу после завтрака всю камеру вывели на этап.

— Стройся по одному! — скомандовал конвой. — Марш в машину!

Машина была одна, а заключенных с полсотни, все не помещались. Я тянул Мишу в конец колонны. Прибалт стоял перед нами. Машина заполнилась быстро и изнутри доносились вопли, ругань и мат. Трое солдат, уперевшись в стенку фургона сапогами заталкивали зеков внутрь.

— Следующий, давай! — командует мокрый от пота солдат. Им оказался прибалт, эстонец с короткой фамилией Сиг. Несколько сапог уперлись ему в плечи, в спину и начали запресовывать в камеру. Солдаты пыжились изо всех сил, стараясь затолкнуть Сига, но у них ничего не получалось. Мы с Мишей понимали, что если Сига втиснут, то следующими будем мы.

— Не влезет! — махнул рукой старшина. — Придется ещё одну ходку делать. Ладно, вылазь!

Эстонец вылез, кряхтя ощупывая свои бока.

— Везёт тебе! — пошутили мы, едва сдерживая смех.

— И прафта фесёт! — засмеялся он.

Из машины вышли ещё двое, тяжело дыша после пережитой утрамбовки. «Столыпин» находился в пяти минутах езды от тюрьмы. Солдаты потеряли больше времени и сил на загрузку заключенных из-за своей лени. Ведь можно было сразу сделать два рейса. Это была типичная ментальность людей в этой стране.

Фото И. Ковалёва.

Конвой вагона оказался тот же и бедный эстонец даже сразу поник.

— Опят оны! — всё, что он мог сказать.

Старшина-грузин узнал нас, эстонца и, улыбнувшись как старым знакомым, пропустил в вагон без всяких расспросов.

— Статыя, фамылья, срок? — повторял он, когда очередь дошла до идиота.

— Он дурак. Он ничего не понимает! — отвечали грузину за него сокамерники.

— Молчат! Я вас не спрашиваю! — орал на них грузин. — Два года у него! Кража!

— Он дурак, он ничего не знает, — кричали грузину из других отсеков вагона.

— Молчат! Я сам знаю. Я его спрашиваю. Статыя, фамылья, срок?!

Из отсеков понеслись колкие насмешки в адрес грузина. Он этого не мог перенести и побежал через весь вагон докладывать прапорщику. Разъяренный прапорщик выскочил вместе с ним и быстрым шагом они проследовали к камере дурака.

— Больной он! — кричали зэки. — Два года у него за кражу!

Прапорщик сообразил, что имеет дело с больным человеком и быстро перестал злиться.

До Минска поезд шел шесть часов. В тюрьме нас посадили в маленькую двухместную камеру в полуподвале, пообещав утром выдать матрасы.

Утро началось с обычной тюремной суеты. Хлопали кормушки, гремели чайники, раздавали завтрак.

— Начальник, что вы нам дали!? — закричал я в кормушку, когда увидел, что нам дали алюминиевые ложки без ручек.

— Такие у нас все, — ответил надзиратель.

Есть кашу ложкой без ручки оказалось целым искусством.

В стенной нише за решеткой стояло радио, целыми днями оно только и говорило о бульбе-картошке. Сколько бульбы досрочно сдали в закрома государства разные районы, на сколько перевыполнили планы колхозы и как счастливы жители Белоруссии, собрав столько бульбы. По утрам теперь вместо Украинского гимна звучал гимн страны бульбы. К нашему удивлению нам приносили местную газету каждый день и мы могли читать много о бульбе. Из газеты я скрутил трубку, пропихал её сквозь решётку, выкрутив громкость у динамика. Теперь в камере нам ничто не мешало и не хотелось покидать Минскую тюрьму. Каждый день надзиратели устраивали нам короткое развлечение, вылавливая в обед из бака с супом для заключенных кусочки мяса и громко ругали друг друга, если кому-то из них доставался больший кусочек.

Восемь дней прошли очень быстро. От Минска до Вильнюса рукой подать. В Вильнюскую тюрьму мы прибыли ночью, когда все уже спали. Надзиратель-литовец, крупный мордатый дядька даже не задал нам глупых вопросов о сроке, статье, фамилии, не стал нас обыскивать, а сразу повел в камеры.

— Не расходитесь, ждите меня здесь, я узнаю где место есть, — сказал он и ушёл. Эстонец был с нами и он хорошо знал эту тюрьму.

— «Крытники» здесь сидят на первом этаже, — сказал он нам.

— Вы трое — в 82-ю камеру, — приказал идти за ним надзиратель.

Небольшая ярко-освещенная камера напоминала судовой кубрик. Три узких двухъярусных шконки стояли под стенами. В камере было пусто.

— Смотри, чифир-бак стоит, — показал Сиг закопченную кружку, — и заточки лежат и даже веревка для «коня».

На стенах висели фотографии девиц, вырванные из журналов и этикетки от пачек чая. Этикеток была целая галерея из сортов чая, каких я даже никогда не видел.

Утром мы проснулись от стука в стенку.

— 82-я, отзовись! — звали нас.

Сиг приставил кружку к стенке и начал переговариваться.

— Что-то откачать просят, только я понять не могу, — доложил он.

Я сразу понял, что надо откачать воду из унитаза.

Так делали в Петрозаводской тюрьме, чтобы разговаривать с первым этажом.

— Воду в параше они просят откачать, — пояснил я.

— Ну их! Пусть сами качают, — махнул рукой эстонец и бросил кружку в тумбочку.

— 82-я, — звали нас со всех сторон.

— Чего надо? Мы на спецбольницу едем и никого не знаем, — кричу я в решетку окна лишь бы отвязаться он назойливых соседей.

— Мужики, прекращайте чифирить. Корпусной пришел смену принимать, — стуча по дверям камер предупреждает надзиратель.

— Поздравляю тебя с днем рождения, — вдруг сказал брат. Только теперь я вспомнил, что мне исполнилось сегодня 26 лет.

В это мгновение открылась кормушка и в ней появилось худое с колючим взглядом лицо зэка.

— Что вы молчите? Откачайте воду в параше, поговорить нужно.

— Пошли, пошли, — подгонял его надзиратель.

— Да сейчас, дай скажу, — не торопился закрывать кормушку зэк, — откачайте воду.

Мы обмотали веник тряпкой и стали выталкивать воду. Как только образовалась воздушная подушка, наш унитаз заговорил множеством голосов, тюремный телефон заработал с полной нагрузкой.

— 82-я, вы нас слышите? — спрашивал унитаз.

— Слышим, слышим! — отвечаем мы и через пару минут эстонец нашел земляка, который отсидел шесть лет и освобождался на днях.

— Парни, я там у вас на шконках кое-какие тряпки видел. Не подогреете?! А мы вам кое-что из жратвы подбросим…

— Не надо нам ничего взамен. Как вам передать? — спросили мы.

— Там у вас на батарее, где чифир варят… видите, в углу стенку закопченную, там шнур лежит, привяжите и опустите в решётку шмотки.

Мы последовали указаниям из унитаза и в три приема передали все вещи, посчитав, что они нам больше не пригодятся. В благодарность крытник положил динамик на свой унитаз и теперь в нашей камере играла музыка. Радио в Литве сильно отличалось от других советских республик. Целый день была западная музыка и никакой пропаганды. Иногда музыку прерывали шум сливов канализации или голоса сообщали, что товар по трубе доставлен по назначению, предварительно завернутый в целлофан.

Эстонец Сиг хорошо умел рисовать. Он взял мой учебник английского языка и на одной из страниц нарисовал на фоне засохшего дерева красивый пейзаж, подписав: «Моя Эстония».

— Подожди, я тебе сейчас одну шутку нарисую, ты только не смотри, — попросил он.

Он долго что-то складывал из листа бумаги, подрисовывал затем позвал меня.

— Смотри, я нарисовал домик со ставнями, в окне видно красивую девушку. Ты бы хотел познакомиться с такой? — спросил Сиг.

— Пожалуй…

— Сколько бы ты ей дал лет?

— Ну, лет восемнадцать, — ответил я.

— Правильно! Ты угадал, забирай её себе.

Он перевернул картинку так, что красивое тело девушки стало мордой старой и костлявой коровы с ужасно глупыми глазами.

Под вечер в камеру к нам подбросили двоих ребят. Они сидели молча и крутили весь вечер головой.

— Не могу понять, откуда играет музыка? — спросил один из них.

— Из параши, — ответили мы.

Парню ответ, похоже, очень не понравился, он думал, что мы над ним подсмеиваемся.

— Серьёзно, откуда играет эта музыка? — переспросил он.

— Иди к параше и послушай, — предложили мы.

Он подошел к унитазу, поглядывая на нас, всё ещё считая, что мы его разыгрываем.

— Смотри! — позвал он напарника, — по «толчку» музыку здесь гоняют, век такого не видал.

В Вильнюской тюрьме было здорово, но через три дня мы были уже на последнем этапе в Черняховск. Этапка была набита битком в основном молодыми ребятами-литовцами. Несколько литовцев с одним цыганом тусовались по камере, стреляя по сторонам глазами, что и у кого можно отнять. Наше внимание привлек человек с явно выраженным психическим расстройством. Он сидел один ни с кем не вступая в разговор. Его большая сетка с вещами привлекла внимание литовцев и, подсев к нему, они начали его обкатывать.

— Наш пассажир, в Черняховск едет, — сказал я брату.

— Откуда ты это взял? — засомневался Миша.

— По лицу видно. И, похоже, у него мокруха и, наверняка, жену замочил.

В это время парни расспрашивали этого человека и действительно, он шел на спец за убийство жены.

— Ну, убедился? — похвастался я.

Литовцы уже потрошили сетку больного и резали лезвием сало, раздавая его всем желающим, но мы отказались.

— Давай, снимай ботинки, махнемся, — предложил нагло Мише самый шустрый парень из этой группы.

— Пошел ты, — резко ответил ему брат. Из-за такого ответа литовцы загудели как разворошенные осы. Я понял, что Мишу сейчас будут крепко бить, их много, человек десять, а нас — двое.

— Слушай, ты, тосуйся пока твои уши целы, — обратился я к заводиле, из-за которого вся эта каша началась. Литовцы пришли в замешательство и начали о чем-то говорить по-литовски, обступив нас.

— Ну, ты, извиняться думаешь? — спросили они брата.

Миша сидел молча совершенно не реагируя на их слова.

— Слушай, Миша, ты хватай вот этого, — указал я на заводилу, — главное — крепко держи, а я откушу ему нос и уши. Всё равно мы на «дурку» едем, отвечать за это нам не придется. Пусть потом они нас поколотят, но это им будет наука.

Я говорил громко, давя на психику зачинщика.

— Понял! — поддержал меня Миша.

Живая стена расступилась и парни принялись снова переговариваться. Цыган подошел к нам и дружелюбно стал расспрашивать за что и куда мы едем. Я не испытывал к нему никакой злости и всё рассказал. Он пересказал разговор друзьям и они оставили нас в покое.

Поезд должен был отправляться в четыре утра. Многие сидя на лавках, дремали.

— Мужики! Кто хочет тягу словить? — предложил туберкулезник, который шел этапом в лагерную больницу. Несколько жадных глаз уставились на флакон с таблетками.

— Дай мне!

— Мне!

Он раздавал таблетки направо и налево. Мне показалось, что его щедрость была коварным замыслом.

Проглотив целый флакон неизвестно какого дерьма, литовцы ожили.

— Труба дело! Ну и та-а-ска! — по-русски кричали они.

— Мужик, если есть ещё, подгони! — с деловым видом обратился цыган.

— Есть кое-что ещё, — ответил «туберкулёзник» и с лукавой улыбкой протянул ещё один флакон.

Рядом сидел русский парень, он не брал эти таблетки, а только довольно улыбался и всё время что-то шептал на ухо «тубику», поглядывая на литовцев.

Утром началась загрузка в вагон. Мужчину за убийство посадили к нам, мы втроем занимали отсек, а туберкулёзника — одного в соседний. Вместо того, что б лечь спать, он начал без всякой на то причины кричать литовцам:

— Немцы вы все! Мало вас русские били!

Литовцы ему кричали в ответ:

— Русские свиньи.

Ругань длилась добрых два часа, пока всех литовцев не выгрузили в Каунасе, после чего в вагоне стало тихо.

Светало. Поезд проносился мимо небольших посёлков с домами построенными из красного кирпича, покрытыми черепичными крышами, приближаясь к Черняховску.