Родители ничего не знали о нашем переводе в Черняховскую больницу и были очень удивлены, приехав навестить нас в Днепропетровск. Свидание с мамой в таком далёком от Кривого Рога Черняховске для меня и Миши стало полной неожиданностью. К моему приходу Миша уже сидел в уютной маленькой комнате и разговаривал с мамой. Медсёстры привели нас сюда и беседовали не обращая ни на что никакого внимания.
— Не больница, а детский сад, — рассказывал маме брат.
После «лечения» в Днепре он отошёл и выглядел теперь хорошо.
— Утром оладьи с чаем подают, в обед — котлеты. Зэков-санитаров даже самый завернутый больной не боится и может обругать их или послать подальше. Мне врач здесь все лекарства отменил и обещал скоро выпустить на работу.
— Я от Бориса письмо получила, — начала нам всё рассказывать мама, — он пишет, что его пребывание на «химии» в Сыктывкаре скоро заканчивается и хочет приехать в Кривой Рог. Домой на Урал не поедет. Отец у него давно погиб, а его мать, большой партийный начальник на заводе, от него отреклась, мол, ей не нужен сын-изменник Родины. Правда, она предложила ему разменять свою квартиру, чтобы у него было где жить, но Борис отказался, сказал, что даже писем ей больше писать не будет, а Анатолий в лагере сидит.
— В каком лагере? Он же с Борисом на «химии» вместе был,-удивились мы.
— Как, разве вы не знаете, что он там женился и подрался со своей новой женой? — удивилась мама.
Мы знали, что женщины влюблялись в Толика сразу и отдавались ему целиком в первые минуты знакомства. Он всегда сразу женился официально и обзаводился детьми, но вскоре у него уже был новый роман и снова женитьба и дети и так много, много раз. Толик даже не помнил имён всех своих детей, а когда мы из нашего дома в Кривом Роге уехали в Карелию, чтобы перейти через границу, одна из его жён написала на нашей двери большими буквами: «Толик! Вернись домой!»
— Так вот, — продолжала рассказывать мама, — в Сыктывкаре после драки суд ему добавил ещё один год срока, теперь он выйдет на свободу только летом 1978 г. А из Петрозаводского КГБ я получила уведомление, что могу забрать взятые у вас при обыске магнитофон и транзисторный приемник. Правда, КГБ сообщило, что все ваши сорок кассет с музыкой были уничтожены как идеологически-вредное западное искусство и ту фотографию, где вы с Мишей цепь себе на шею надели, они тоже посчитали антисоветской и порвали, — добавила мама.
Потом я и Миша стали сравнивать две спецбольницы, поначалу насторожив наших медсестер. Я думаю медсёстры никогда в жизни не слышали столько хороших отзывов о Черняховской больнице и это наверняка льстило им.
— Здесь вас и держать долго не будут, — вступила в разговор Мишина медсестра.
Мои родители Воля и Иван Шатравка.
Час свидания пролетел очень быстро. В Черняховске можно брать свидание хоть каждый день, но только на один час. На прощание мама обещала ещё поговорить с начальником больницы Белокопытовым, чтобы узнать как нам долго придется здесь быть. Утром мама снова пришла, сообщив очень хорошую новость, что в больнице мы пробудем год или два, не больше и что после ноябрьских праздников меня переведут в первое отделение к брату.
Прошли ноябрьские праздники, которые я перенёс значительно легче, чем в Днепре и хотя обед здесь был обычный, он был во много раз вкуснее, чем праздничные макароны по-краснофлотски там. Радио здесь тоже не донимало, больные включали его, если там звучала хорошая музыка, можно было ходить по коридору или смотреть телевизор до самого отбоя.
— Собирайся, в первое отделение пойдёшь. Там тебя брат ждёт, — обрадовала меня медсестра.
Первое отделение находилось на первом этаже. По обе стороны коридора располагались палаты, в одной из которых ждал меня Миша. В палате было пять кроватей, большое окно, на подоконнике в цветочных горшках цвели цветы. Трое больных были на работе за пределами больницы. В отделении мы могли смотреть телевизор или прохаживаться по коридору, но нам хотелось побыть вместе и поговорить о невероятных событиях, которые происходят с нами здесь.
— Ты знаешь, я об этой больнице ребятам в Днепропетровск написал, даже от них уже ответ получил. Они мне не верят, просят написать поподробнее.
— А как в Днепре твоё письмо пропустили? — удивился Миша.
— Я написал на имя знакомого зека с кухни, а он догадался передать письмо кому надо.
Ближе к вечеру меня вызвал к себе в кабинет завотделения Жеребцов Дмитрий Фёдорович. Беседа была недолгой. Врач не задал мне ни одного вопроса о переходе границы.
— Почему вас перевели в нашу больницу? — спросил он строго.
— Не знаю, но мы были не первыми, кого уже вывезли из Днепропетровской больницы.
— Как думаешь вести себя здесь? — спросил он, пристально глядя мне в глаза.
— Постараюсь выполнять всё, что от меня будут требовать и, если разрешите, буду очень рад выполнять какую-нибудь работу.
— Ладно, иди, — строго закончил он разговор.
Как ни странно, при всей своей внешней строгости врач отнёсся ко мне весьма благожелательно. Он отменил мне все лекарства! Вялость от тизерцина стала быстро проходить. Мир в моём сознании становился реальным, я снова обретал сам себя и больше не задумывался откуда восходит Солнце.
В декабре приехала в больницу комиссия во главе с профессором Ильинским. Вольнонаёмные буфетчица из столовой и уборщица как угорелые носились по палатам, требуя навести идеальную чистоту. Во всю длину коридора раскатали дорожку для столь почетного гостя.
— Не наступайте на дорожку! — кричит на больных буфетчица.
— Куда тебя понесло? Сойди с дорожки! — доносился с другого конца голос уборщицы.
— Что за хождения по коридорам? Живо, все по палатам! — командует медсестра.
Сегодня на самом деле всё как в сумасшедшем доме.
— Ильинский идет! Ильинский! — и в отделении наступила полная тишина. У дверей ординаторской уже стоит очередь больных, одетых в новенькие байковые пижамы.
В Черняховскую больницу комиссия приезжала два раза в год и это были дни исполнения надежд на скорую выписку. Меня больше всего удивляли пророчества профессора Ильинского. Он знал точную дату, когда больной вылечится и не будет социально опасен для общества.
— Ставлю тебя кандидатом в кандидаты на выписку, — обещал он больному, значит будешь выписан через год, а если поставит кандидатом, то после следующей комиссии поедешь домой.
Зашёл Миша, я — за ним. Вся комиссия для нас состояла из двух слов:
— Здравствуй! — До свидания!
Выписал профессор человек двадцать, четверть отделения, ещё столько же в разные категории кандидатов поставил, не определив нас пока никуда и со свитой врачей покинул отделение. Уборщица быстро скатала дорожку и спрятала в кладовку, чтобы вынуть её снова через шесть месяцев. Некоторым выписанным счастливчикам, таким, как больной старый дед Путц, пробывший здесь одиннадцать лет, никто не завидовал. Он так привык к больнице, что заявил медсёстрам:
— Никуда я отсюда не поеду, а повезете силой, так я от вас по дороге все равно сбегу и сюда вернусь.
Но не все были такими как Путц. Некоторые больные так отчаялись, что не выписаны, что пришлось им перебираться после встречи с профессором прямо в надзорную палату.
Мы с Мишей не надеялись на выписку. После Днепропетровской спецбольницы мы себя чувствовали здесь значительно лучше. Я работал в столовой официантом, а Мишу Д. Ф. Жеребцов выпустил на работу за территорию больницы. Работать Мише приходилось иногда далеко за городом и возвращался он вечером бодрый и румяный от свежего воздуха. Иногда он работал на мясокомбинате и приносил копченые колбасы, дефицитный товар, который был большой редкостью на прилавках советских магазинов. Каждый день отделение выводили только в свой прогулочный дворик на два часа прогулки. Осенью в нем всё ещё цвели цветы и было очень красиво от желтой листвы. В беседках были электрические розетки, куда подключали больничный магнитофон. Мне было трудно поверить, что в больнице есть магнитофон, в то время как на свободе это была мечта для многих иметь свою такую роскошь. Мне всё время вспоминались слова мамы, что КГБ уничтожило сорок кассет нашей музыки, посчитав её вредной для советского человека. Там были по много раз переписанные, передававшиеся из рук в руки кассеты с записями «The Beatles», «Rolling Stone», «Pink Floyd», моего самого любимого Джеймса Брауна и много других. Здесь звучала отличного качества музыка «Led Zeppelin», «Deep Purple», других рок групп, советская эстрада и эту музыку можно было слушать всем.
В Черняховской больнице мы первые ночи спали с затемненной лампочкой, которую сами закрашивали синими чернилами, но приходил на смену противный надзиратель и заставлял нас ее отмывать. Я сразу вспоминал Днепр, где яркий свет горел не выключаясь никогда, ни днём ни ночью. В тюремной камере можно было спрятаться от яркого света на нижнем ярусе шконок, но в к нему нельзя было привыкнуть и это было ещё одним видом пыток в той больнице.