#img_42.png

 

Глава тридцатая

#img_43.png

ТЯЖЕЛОЕ ПОХМЕЛЬЕ. ГИБЕЛЬ ТАМЕРЛАНА

Федя проснулся от свирепой головной боли. В голове стоял какой-то индустриальный гул. Во рту было паршиво, будто туда спустили сточные воды. Отравленный перцовкой и дубняком, организм тимофеевского бизнесмена требовал огуречного рассола. Но после смерти Фроси никто не готовил ему этого эликсира алкоголиков.

Мотая кудлато-плешивой головой, Акундин сполз с постели. Он вышел во двор. Было холодное утро. Пахло навозом и давно немытым медведем. Из сарайчика донесся хриплый рев.

«Это еще что за хреновина?» — удивился Федя.

Рев повторился. Акундин открыл сарайчик. Из полумрака возникла фигура Тамерлана. Он стоял, вытянув лапы в классической позе всех ресторанных и гостиничных медведей, которых завхозы помещают обычно в вестибюлях перед лестничными маршами.

— Ты живой? — спросил Федя, все еще не веря своим глазам.

В ответ медведь рявкнул.

«Охмурили, гады! — с тоской подумал Акундин, силясь вспомнить, сколько же он отвалил за эту зверюгу. — Охмурили пьяного человека!»

От медвежьего духа новая волна тошноты подкатила к горлу Феди. Он выскочил из сарайчика.

Полдня Федя размышлял над тем, что ему делать со свалившимся на голову медведем. Продать? Никто не купит. Кормить? Колхозники засмеют. Выпустить на волю? Еще наделает бед. Акундин заскрипел зубами. От тяжких дум у него еще сильнее разболелась голова. «Надо опохмелиться!» — решил он.

Федя накидал медведю хлеба и сахара, чтобы тот не ревел без толку, не будоражил общественность, и поспешил в столовую.

После первых же двух стаканов перцовки к Феде начал возвращаться былой оптимизм. Третий стакан окончательно восстановил его моральные силы. Мысли Акундина прояснились и обрели, как ему показалось, небывалую логическую стройность.

«Что медведь? Начхать на медведя! И на соседей начхать! И на сельсовет! И на Коржа! Хочу кормлю, хочу держу на цепу, хочу — за собой таскаю, хочу — зарежу!»

Мысль зарезать медведя очаровала Федю своей первобытной простотой.

«Зарежу — и дело с концом! Свой, не краденый. Сам кормил, сам поил, сам выращивал! По́том медведь достался! На мясо зарежу! Почем нынче на базаре медвежатина?»

— Эй ты, куроедка! — крикнул он буфетчице. — Почем нынче медвежатина? Не знаешь? Ну и жри своих курей!

«Не видать нынче на базаре медвежатины, — продолжал думать Федя. Привозу нет. Не режут медведей. На зиму запасают. Цену набивают».

Далее мысли тимофеевского тунеядца поплыли по знакомому руслу.

«Рублей по пятнадцать за кило дадут. Сколько же, интересно, косолапый потянет? Центнера три — не меньше! Минус голова, лапы, обратно же шкура. «Заготсырье» шкуру не примет, справку потребует. На стороне продам. С убитого медведя шкуру завсегда продать можно. Факт! Однако по пятнадцать рублей за кило дешево. Потому как привозу нет. Днем с огнем не сыщешь на рынке медвежатины. Двадцать пять целковых за кило — ни копеечкой меньше! Что, дорого? А ты поди убей! Походи с мое по тайге! Это тебе не корова. Жизнью своей рискуешь! Приходи, налетай, покупай! Эй, дамочка, бери, не ошибешься! Вот кусочек с косточкой для супа! Замечательная медвежья косточка! Просю, дамочка!»

Федя счастливо рассмеялся. Все складывалось как нельзя лучше. Его, Акундина, черта с два охмуришь! Не на того напали! Его голыми руками не возьмешь!

Он поспешил к Тамерлану.

Дома он разыскал длинный таежный нож с остроконечным клинком. По-хозяйски поточил его. Прихватил с собой топор, восьмилинейную лампу, сунул в карман горсть кускового сахара и пошел в сарайчик.

Медведь лежал на грязном полу с открытыми глазами.

— Хороший, Мишка, хороший, — ласково сказал Акундин, вешая на крюк лампу.

Медведь присел на задние лапы и отдал честь.

— Ух, умница! — сказал Акундин, примериваясь, куда бы нанести Удар.

Он сделал шаг вперед. Медведь доверчиво двинулся навстречу. Федя трусливо отпрянул.

— Не пойдет так дело, умница, — сказал он. — Лапы-то надо привязать.

Он снял со стены старые, ссохшиеся сыромятные вожжи.

Медведь теперь стоял навытяжку, словно на параде.

— Сахару просишь, — сказал Акундин и полез в карман.

Пересиливая страх, он протянул Тамерлану ладонь с кусочками рафинада. Медведь осторожно взял.

— Вот умница, — сказал Акундин. — Таких умниц надо поискать. А теперь столб обними. Вот так, — показал Федя, — лапами, ну обними, умница.

Медведь обнял столб.

— Ну что ты скажешь! — удивился Акундин. — До чего ученый, сообразительный зверь. Просто редкостный зверь. Расскажешь — не поверят.

Акундин набросил на лапы петлю. Другой конец вожжей быстро и туго обмотал вокруг столба.

— Умница! Смирный, ученый, — сказал Федя и поднял топор.

Тоскливый рев смертельно раненного Тамерлана разнесся по всей округе…

Тимофеевцы тревожно вслушивались в звериный рев, доносившийся с Акундиного двора. Человек с топором был одинок в Тимофеевке. Зато о нем с трогательной нежностью вспоминали за рубежом.

По радио, по телевидению, с трибун конференций, с институтских кафедр, с амвонов храмов профессоры и генералы, проповедники и политиканы, бизнесмены и философы, поэты и профсоюзные боссы горько сетовали на большевиков, лишивших Федю Акундина неизмеримых возможностей Частной Инициативы, составляющей счастливую привилегию людей Открытого Общества!

…Медведь рухнул. Акундин устало опустился на колоду.

Со двора донеслись голоса. Федя поднял голову. Кто-то распахнул дверь, и Акундин увидел возмущенную толпу тимофеевских колхозников и среди них Сольди, Лаврушайтиса и Ингу Федоровну.

 

Глава тридцать первая

#img_44.png

БЕГСТВО СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА

После беседы с Акундиным Ганс Хольман решил побыть в Тимофеевке день, не больше. Он лихорадочно искал материал. Отмахать по воздуху столько километров и вернуться с пустыми руками было не в правилах корреспондента.

Во время поисков Хольман снова наткнулся на Пашу Семирекова. Они разговорились. Хольман задал сумасшедшему серию хитроумно замаскированных вопросов, из которых пытался выяснить: «Как относятся тимофеевцы к Варшавскому пакту?», «Не склонны ли сини отдать предпочтение НАТО?»

Ответы Семирекова носили несколько сбивчивый характер. Он вел себя беспокойно, все время оглядывался на площадь, где висел старый, в рыжих подпалинах репродуктор. Хольман сразу же догадался, что его собеседник осторожничает, боится репрессий. «Бедняга пытается скрыть свои мысли за словесным туманом», — подумал Хольман и сочувственно сказал:

— Я вас понимаю. Вы немного пугайтесь сказать мне правда. — И Хольман начал объяснять Паше при помощи разговорника, что его не следует бояться, что он умеет хранить тайну, так как он «есть наш большой зарубежный друг».

Корреспонденту не удалось составить необходимые фразы. Паша вдруг засуетился, и в глазах его возник пугающий маниакальный блеск. Из репродуктора донеслись хрипы, потом булькание, будто диктор у микрофона полоскал горло шалфеем, затем все смолкло и далекий голос отчетливо произнес:

— Продолжаем наши передачи. Передаем концерт японского пианиста Мацууры!

Паша схватил табуретку, с которой никогда не расставался и, прижимая ее к груди, со всех ног ринулся на площадь.

Хольман пошел прочь, проклиная Тимофеевку, непонятных ему людей и свою нелепую поездку.

В тот же день специальный корреспондент покинул районный центр. По дороге на аэродром автобус, в котором ехал Хольман, обогнала заляпанная грязью полуторка. В кабине рядом с шофером сидел, как всегда подвыпивший, Акундин. Зоркие глаза тимофеевского бизнесмена заметили сидевшего в автобусе Хольмана.

— Дружок мой поехал, — сказал Федя шоферу. — Вместе выпивали. Чуть ему морду не набил.

— За что? — осведомился шофер.

— Стало быть, следовало, — загадочно ответил Федя.

Хольман тоже увидел Акундина. Корреспонденту стало не по себе. Он еще раз поздравил себя, что покидает колхозную Тимофеевку.

 

Глава тридцать вторая

#img_45.png

БЕЗ ПРИБЫЛЕЙ. НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ВСТРЕЧА. ГИБЕЛЬ НЕЙЛОНОВОГО ДИВА

Смерть Тамерлана не принесла Акундину никаких прибылей. Федя спьяна не учел рыночной конъюнктуры. Жители областного центра были приучены к говядине, баранине, свинине, они баловались парной телятиной, охотно покупали куропаток и перепелов. К медвежатине они относились крайне подозрительно.

— Ты где его убил? — спросила Федю одна настырная домохозяйка, брезгливо беря двумя пальчиками кусок медвежатины. — В Арктике? Пока вез, мясо, наверно, протухло!

— Господь с вами, дамочка! — засуетился Федя. — В Арктике водятся исключительно белые медведи. А он бурый. И батька у него был бурый и матка. Я его в лесу убил. Под Фундуклевкой — может, слыхали?

— Врешь все. У нас нет медведей. Это я точно знаю. У меня муж охотник. Ты в тундре его убил. И не отпирайся. Пока вез, он прокис весь!

— Так это ж его натуральный запах!

— И на что только санитарный инспектор смотрит? — возмутилась другая покупательница. — Тухлых медведей продают!

Две недели Федя бился с медвежатиной. Мясо действительно протухло. Его пришлось закопать во дворе.

Едва он оправился от удара, как замаячила новая беда. Тимофеевские колхозницы подали петицию в сельсовет. Они требовали выдворения Акундина из родного села.

Федя заметался, как поднятый с лежки зверь. Он сделал попытку подкупить председателя сельсовета. («Сделаемся, начальник! Ты — мне, я — тебе. Акундин в долгу не останется. Замнешь дело — не пожалеешь!»)

Новый председатель оказался неприлично принципиальным человеком. В ответ на богатый посул он чуть было не запустил в Федю массивной чугунной чернильницей.

Акундин подумал, что спасение может прийти только от Коржа. Но явиться к нему просить защиты? Против подобного унижения протестовало гордое нутро тимофеевского бизнесмена. Плакаться перед Коржом! Это было выше его сил.

Федя откладывал свой визит к знатному свиноводу до тех пор, пока ему не сообщили, что общественный суд состоится через неделю. Выхода не было. Пришлось идти!

Весь этот по-настоящему холодный осенний день Федя пил. Он хотел взбодрить себя. Вечером Акундин прихватил бутылку чистого спирта («за стаканчиком разговор пойдет глаже» ) и отправился к Коржу.

Едва он открыл калитку, как напоролся на мать Коржа Горпину Алексеевну.

— Тебе чего? — спросила старуха, которая не переваривала лодырей и пьяниц.

— Я до Афанасия.

— А до него уже с горилкой повстречався!

— Так я ж не пьяный, — заверил Федя. — Я самую малость…

— Иди с богом! Нету Афанасия!

— А где ж он?

— Не знаю, — ответила Горпина Алексеевна и захлопнула калитку перед самым носом Акундина.

Горпина Алексеевна сказала неправду. Афанасий Корж был дома. Он стоял перед женой, которая примеряла нейлоновую шубку цвета лунного серебра.

— Не надену я ее, Афанасий, — говорила Катерина. — Очень уж она в глаза бьет. Как-то неудобно. Право слово, неудобно…

— «Неудобно, неудобно»! Не на посиделки идешь… Да и холодно сегодня.

— Как-нибудь в другой раз…

— Когда же ее надевать, как не в театр!

Катерина сдалась.

В это время Акундин подходил к свинарнику. По дороге он несколько раз прикладывался к бутылке со спиртом. Бизнесмена сильно пошатывало.

Свинарник был закрыт на тяжелый засов. Акундин не без труда открыл дверь. В старом деревянном сарае было чисто, светло.

— Гигиену развели, — саркастически сказал Федя, сплевывая на спину какой-то свинье. — Гоните мух, мойте фрухты перед едой, язви вашу душу!

Он пошел вдоль самокормушек. Свиньи, сладострастно похрюкивая, уничтожали корм.

— По науке жрут! — с ненавистью сказал Федя. — Афанасию блямбочки зарабатывают!

За отдельной перегородкой он увидел Яхонта.

— Давай, фон барон! — сказал Федя, тыча его бутылкой в бок.

Яхонт с достоинством повернулся. Феде показалось, что грудь хряка — без малого два метра в обхвате — заслонила белый свет.

Яхонт ткнул рылом в перегородку, видимо ожидая подачки. Федя сунул ему под пятачок шиш. Яхонт игриво хрюкнул.

— Пшел вон, сволочь! — рассвирепел Акундин и поднял ногу, чтобы ударить хряка по пятачку.

Акундин потерял равновесие и упал спиной на цементный пол. Заветная бутылка вылетела из рук и разбилась.

— У-у-у-у-у, язви вашу душу! — взвыл Федя.

Ему было до слез жаль спирта. Он поднялся с пола. Долго зажигал непослушными руками спички, пытаясь закурить.

Хряк, не дождавшись подачки, повернулся к нему задом.

Федя вышел из свинарника, ругая нехорошими словами Коржа, нахального хряка, тимофеевскую общественность.

Если бы Федя обождал еще несколько минут, он увидел бы свиновода. Корж никогда не выезжал из Тимофеевки, не заглянув к своим четвероногим питомцам. И сейчас, направляясь в театр, он повернул к свинарнику.

— Опоздаем же, Афанасий! — сказала жена, сидевшая в коляске мотоцикла.

— Не волнуйся, дивчина, — весело отозвался Корж, — доставим вас вовремя и в самом что ни есть лучшем виде!

Когда мотоцикл выскочил из-за пригорка, Корж увидел свинарник, и распахнутую дверь, и дым, валивший наружу. Свиновод газанул и чуть было не врезался в стену.

…Спичка, оброненная Акундиным, сделала свое дело. Сначала загорелся клок сена. Затем робкий огонек окреп и от него заплясали синие язычки на лужице спирта. По спиртовой артерии язычки доплясали до угла и здесь вовлекли в свой грозный хоровод рейки, сложенные для ремонта перегородок.

…Корж бежал по свинарнику, стаскивая на ходу кожаную тужурку. Прикрываясь ею как щитом, он ринулся на пламя. Кожанка не сбила огня.

— Шубку давай! — рявкнул Корж.

Катерина на мгновение заколебалась. Корж сорвал с жены нейлоновое диво и, распластав, бросил на огонь.

Пламя не прорвалось сквозь нейлоновый заслон. Из-под шубки повалил сиреневый дым. Корж все сильнее прижимал ее к тлеющим рейкам.

Он отнял шубку, когда она была вконец испорчена.

— Жалко? — спросил Корж.

— Жалко, — созналась Катерина. — Теперь она уже ни на что не годится. Красивая была вещь.

— Как не годится? А Яхонту? На подстилку!

— Ты все шутишь!

— Тю! А что убиваться? Из-за шубки! Из-за нейлона? Та хай ему грець!

Катерина посмотрела на сильного, всегда веселого мужа и сказала:

— Хай!

#img_46.jpeg