а) «На практику!»

В полном соответствии с поставленной задачей даже студентов обучать по возможности прямо на производстве лозунг для выпускников также гласил: «На практику!» Старый инженер, кабинетный работник и бюрократ, якобы просиживал штаны в конторе. Место нового инженера было на заводе или большой стройке, вдали от старой цивилизации. Как писали в текстах к своим фоторепортажам журналы вроде «СССР на стройке»: «Магнитогорск… Напрасно вы будете искать это название на самых детальных картах. На высоте 617 метров над уровнем моря вы найдете только гору Магнитную и на правом берегу маленькой речки старую казачью станицу — Магнитную. Карты устарели. Социалистический мир растет очень быстро». Еще один центр первой пятилетки и инженерной деятельности располагался на Днепре: «Днепрострой — это микрокосм всей нашей страны со всеми ее особенностями и противоречиями. Это — как капля, в которой отражаются все сложнейшие процессы жизни Союза Республик». То, что новые центры страны звались не «Москва» и «Ленинград», а «Днепрострой», «Кузнецкстрой» или «Магнитострой», подчеркивается и в фильме «Энтузиазм. Симфония Донбасса» (1930), показывающем, как создавался промышленный район в Донецком угольном бассейне. На место церквей, где звучит орган и молятся женщины, встают металлургические заводы, угольные шахты и комсомольские клубы. Летят искры, полыхает огонь, заводские окна сияют в ночной тьме, раскаленные железные болванки вынимают из мартеновской печи, прокатывают и штампуют. Таков новый мир, которым соблазняли советского инженера. Научная деятельность или административная работа были не для него в принципе. Нового инженера публично воспевали в печати, как, например, В.А. Гончаренко: «Он горячо верит в то, что делает. Он выбрался на гору из недр земли, он был в прошлом подземным рабочим. А поднявшись по ступенькам руководства строительством, он сохранил в себе чувство твердых пород, которые нужно грызть, грызть неустанно… Гончаренко говорит о простое машин как о пощечине, он чувствует Магнитку как свою жизнь… Такие, как Гончаренко, которые чувствуют Магнитогорск, мыслят Магнитогорском, творят Магнитогорск, раскрывают его смысл всем, всем, всем. Он день и ночь на горе, знает, где что находится, кто как работает и на что способен, кого где использовать, как взять от машины все, что она может». Федор Васильевич Гладков (1883-1958) изображал нового инженера так: «На пороге встречали производителя работ… От него пахнет скалами, землей, непрерывным трудом, и кажется, что он не знает, что такое теплая, уютная комната, спокойный сон и отдых. Тогда он руководил грабарскими работами по рытью канала для шлюза, теперь в его ведении — скальные работы. О своей работе он говорит с большим смаком, как обжоры о кушаньях». М. Ильин (Илья Яковлевич Маршак, 1895-1953) набросал коллективный портрет одержимых своей работой инженеров-проектировщиков: «В Гипромезе с утра до вечера кипит работа. Сотни инженеров считают, чертят, опять считают. Здесь есть строители домов и строители кораблей, знатоки угля и знатоки стали, горные инженеры, речные инженеры, воздушные инженеры. У них в работе сотни заводов… Одни из этих заводов будут добывать железо… Другие заводы будут строить для нас тракторы, автомобили, вагоны, комбайны, турбины, электромоторы… Все главные законы физики и химии можно записать в одной книжке и эту книжку положить в карман. Но, зная эти законы, человек возводит огромные здания, дробит горы, строит под землей города»

В противоположность старому инженеру, заботившемуся, как считалось, исключительно о личном благе, новый ИТР жил работой и не знал, что такое комфорт. Инженер-производственник стал новым идеалом техника, который всюду пропагандировался. Обсуждались вопросы поощрения инженеров, работающих на предприятиях, путем повышения зарплаты, льготного приема их детей в вузы и улучшения их жилищных условий: «Каждый инженер, каждый техник должен видеть, что не писание бумаг, но производство и только производство может дать ему максимум жизненных благ и морального удовлетворения». В силу острой нужды заводов и строек в инженерных кадрах выпускников институтов не только вербовали, но и направляли туда в принудительном порядке. На своем июльском пленуме в 1928 г. ЦК решил не позволять больше новоиспеченным инженерам самим выбирать место работы, а распределять на заводы и стройки по всей стране строго по плану. Большевики обязали молодых инженеров отрабатывать по месту распределения определенный срок: «2. Установить для каждого оканчивающего втуз или техникум обязательный 3-годичный срок работы на производстве по указанию хозоргана». Приказ Наркомата труда № 246 от 1 августа 1929 г. уполномочил Высший совет народного хозяйства производить распределение молодых инженеров. С этой целью были созданы специальные комиссии, которым надлежало «справедливо» обеспечивать техническими специалистами заводы, фабрики и стройки, испытывавшие практически неутолимую потребность в инженерах.

Несмотря на новую кампанию, многие инженеры, однако, работали вовсе не там, где их хотела видеть партия и где в них нуждалось народное хозяйство. Осенью 1929 г. в Москве только 52% инженерно-технических кадров были заняты на производстве, тогда как остальные пристроились в административных учреждениях. «Почему инженеры сидят за конторками? Инженеру место на передовых позициях производства», — восклицала газета «За индустриализацию» в мае 1931 г. О молодых специалистах она писала: «Преступление — держать их в канцеляриях…» В статье под заголовком «Безответственность торжествует» газета сообщала, что некоторые предприятия набирают инженеров «про запас», заставляя их работать в архивах или бюро. 200 инженеров прозябали в таких «запасниках». «Людей готовили для Магнитостроя, а они попали на… действующие заводы», — сетовал орган Наркомтяжпрома. Драматическое положение сложилось в Кузбассе, где имелось в наличии всего 25-30% необходимых специалистов. Различные организации присваивали себе кадры, для них не предназначенные; выпускники вузов, которых ВСНХ посылал на Магнитку, отказывались туда ехать. Студенты Ленинградского строительного техникума, получив подобное направление, внезапно «заболели» и остались в Ленинграде.

Новоиспеченные инженеры нередко старались избежать распределения, так как не верили в «авантюру великих строек» и строительные работы их не привлекали. Они не могли смириться с мыслью, что им придется трудиться за тысячи километров от друзей, театров и теплой постели. После пяти лет учебы многим молодым специалистам трудно было расстаться со столичным центром, ставшим для них символом новой жизни, и вернуться в провинцию, из которой они когда-то приехали. Добиваясь, чтобы выпускники вузов действительно занимали предназначенные им места на Урале или в Сибири, центральная комиссия по распределению кадров вместе с институтами прибегла к крутым мерам: дипломы перестали выдавать молодым инженерам на руки, а высылали на будущее место их работы. Таким образом, те, кто не прибывал куда следует, оставались без диплома.

Инженеры старшего поколения, «мобилизованные» на главные объекты первой пятилетки помогать в строительстве нового комбината или пуске нового завода, тоже часто воспринимали такую командировку как ссылку. Директор Кузнецкстроя Сергей Миронович Франкфурт (1888-1937) пишет о присылаемых к нему на строительство инженерах: «В Москве, в Ленинграде, в Харькове они расценивали свой "добровольно принудительный" выезд в Сибирь, на Кузнецк-строй, почти как ссылку». По словам инженера Бориса Осиповича Лошака (р. 1900), Г.М. Кржижановский признавался ему, что масса мобилизованных инженеров по самым разным причинам не желает ехать в Донбасс. Н.М. Власенко, который поехал на Магнитку сам, наблюдал в отделе кадров треста «Востоксталь» «интересные картины»: инженеры, главным образом старые, некоторые вместе с женами, слезно умоляли не посылать их на Магнитострой или Кузнецк-строй, предъявляя сотни справок и приводя всевозможные «объективные причины». Некоторых освобождали от командировки, но большинство скрепя сердце, простившись с семьей и комфортом, отправлялось «в ссылку», как кое-кто из них говорил вслух.

Условия в провинции часто действительно были настолько нечеловеческие, что даже энтузиастов начинали одолевать сомнения. На какой-нибудь крупной стройке, выросшей вдали от привычной цивилизации, в чистом поле, среди грязи или льда, инженерам приходилось радоваться, если им доставалась койка в бараке-общежитии. Антисанитария там, как правило, царила страшная, досыта кормили редко, о культурных учреждениях и думать не стоило. Была только стройплощадка, глушь вокруг — и больше ничего. По словам Власенко, он имел весьма «смутные представления» о Магнитострое, однако полагал, будто «Магнитка — большой старый город». С тем большим ужасом увидел он, приехав туда, старый вагон вместо вокзала и «город», состоящий из палаток, землянок и нескольких бараков. Четыре месяца он провел в совершенно невыносимых условиях: ни матрацев, ни простыней, ни наволочек, ни одеял, вместо соломы — гнилое сено, до туалета бегали из барака чуть не километр. Особенно всем досаждали клопы. И.В. Комзин, который отправился на Магнитку с молодой женой, полный романтических иллюзий, тоже рассказывает об отрезвлении, наступившем по прибытии на место: «После уютной московской квартиры очутиться в палатке, где вместо паркета земля и вместо больших солнечных окон мутное целлулоидное оконце — не такая уж большая радость».

В печати говорить о стройках в негативном ключе не дозволялось. Лишь в одной из немногих заметок об условиях на строительстве в декабре 1930 г. газета «За индустриализацию» подтвердила, что жизнь в провинции порой не сахар. Поселок из землянок на сопке Марс в Кузбассе она сравнивала с планетой Марс: «Трудно живут "марсиане" чистой питьевой воды на "Марсе" нет… нет для жилья угля. Его не на чем подвозить… омерзительная сырость земли и плесени висит, застилая свет оконца и скудную лампешку». «Инженерный труд» в 1929 г. также указывал, что в провинции зарплата меньше, чем в крупных городах, обеспечение подобающим жильем представляет постоянную проблему, права, обязанности и компетенция ИТР по большей части не регламентированы, из-за чего специалисты быстр0 попадают под суд; их перегружают заданиями, не дают им отпусков, и никто не заботится об образовании их детей.

Никто, однако, не считал все это уважительной причиной, чтобы не посылать выпускников вузов в провинцию. Инженеры, отказывавшиеся ехать на стройку, подвергались нападкам в печати. Газеты высмеивали их мнимое высокомерие: они, дескать, думают, что слишком хороши для стройки, им подавай местечко в ВСНХ, заведование кафедрой да иностранный автомобиль. Эта критика обрушивалась в равной мере и на «старых», и на «молодых» инженеров. Нельзя, подчеркивал «Инженерный труд», закрывать глаза на то, что среди не желающих выполнять «грандиозные задачи социалистического строительства» уже есть некоторые из выдвинувшихся благодаря коммунистической партии детей рабочих: «Это — молодые чиновники в форменных фуражках… высиживающие свои шесть с половиной часов и не желающие нюхать производства». Если прогуляться по Москве или Ленинграду и заглянуть «во все эти бесконечные "технические", "расчетно-конструкторские", "архитектурные", "планировочные", "проектно-сметные" бюро и отделы», то увидишь «десятки и сотни франтоватых молодых людей, важно восседающих за чертежными столами и занятых в лучшем случае пустяковыми расчетами и сметами, а в худшем — копированием чертежей»: «Это — не чертежники. Это — молодые инженеры, которым в столице удалось "устроиться"». В октябре 1929 г. Президиум ВСНХ объявил профсоюзному бюро инженерных секций, что мириться с «отказническими» настроениями среди молодых инженеров Москвы и Ленинграда долее невозможно и следует для устрашения провести показательный процесс. «Ожесточенное сопротивление» отправке в провинцию стало «массовым явлением» и угрожает планам индустриализации периферийных регионов.

В рамках этих дебатов и кампании за распределение инженеров развивались два параллельных дискурса: один представлял инженеpa жертвой, другой — злодеем. Первый взял на вооружение лозунг «Правильно использовать инженера» и упрекал промышленность в том, что о благе молодых инженеров недостаточно заботятся либо заставляют их работать не по специальности, которой они учились. Для второго ключевыми словами служили «рвачество» и «дезертирство». Клеймо «дезертира» и «дезорганизатора производства» получал тот, кто самовольно уходил с предприятия; рвачом называли того, кто требовал повышения зарплаты, особых пайков, увеличения жилплощади, сокращения рабочего времени или освобождения от общественной работы либо объяснял свое увольнение подобными материальными факторами. К этим параллельным дискурсам относилась и понятийная пара «самотек» — «текучесть». Первое слово означало весьма нежелательный для планового хозяйства самостоятельный поиск работы инженерами и употреблялось, когда речь шла о специалистах. Второе характеризовало обстановку на предприятии, которое создавало инженерам такие условия труда и жизни, что тем не оставалось ничего другого, как покинуть его. Проблема текучести сохранялась на протяжении всех 1930-х гг. В 1929 г. на Украине и Урале она составляла от 25 до 70%, в Москве от 18 до 40%. В 1935 г. с комбината «Запорожсталь» ушли 58% специалистов; в среднем лишь половина принятых на работу задерживалась на комбинате дольше трех месяцев. Главное управление рыбной промышленности в Приморье в 1937 г. не получило ни одного нового специалиста, поскольку там никто не собирался создавать работникам приемлемые условия труда, и в Донбассе текучесть не уменьшалась, потому что инженерам не давали квартир. Все сообщения единогласно твердили, что заводское руководство и инженерные организации на местах слишком мало беспокоятся о благополучии инженеров. Газеты обвиняли местное заводское, партийное и профсоюзное начальство в том, что оно способствует огромной текучести своим бездействием. Уход с Краматорского завода в 1933 г. 157 специалистов расценивался ими как «следствие совершенно недостаточной работы местных организаций по улучшению материальных и жилищных условий ИТР».

Помимо недостатка заботы о работниках заводы и стройки можно было упрекнуть в том, что порой они неправомерно удерживали инженеров. По словам одного инженера-теплотехника, в то время как страна остро нуждалась в специалистах его профиля, его заставляли заниматься бумагами и статистикой, и он семь месяцев тщетно ждал от ВСНХ ответа на свое письмо: «…Я объясняю, что хочу ехать во Владивосток, на Магнитострой или еще на другое предприятие на окраину, туда, где фронт, где каждый инженер работает с полной нагрузкой». Газета «За индустриализацию» в 1931 г. напечатала дневник молодого архитектора, которого гоняли с завода на завод по всему Советскому Союзу, нигде не находя ему применения. Его странствия длились три месяца и закончились в Хабаровске в какой-то канцелярии, где он составлял таблицы и писал в Москву, умоляя позволить ему наконец трудиться именно архитектором. «Мало подготовить инженера — дайте ему работу по специальности!» — негодовала пресса.

Существовал и третий повод для нареканий в адрес предприятий: неправильное использование женщин-инженеров. Их обычно отправляли в лаборатории и администрацию, считая непригодными для производственной работы. Цеха и машинные залы оставляли мужчинам. На московском заводе «Серп и молот» из семнадцати инженеров женского пола на производстве трудились только четыре. В 1930 г. женщины занимали 45% руководящих должностей в лабораториях и научных учреждениях, однако непосредственно на производстве их доля составляла всего 1,9% и к 1933 г. достигла только 4,2%. Словно по старой пословице «Курица — не птица, баба — не человек», возмущался журнал «Инженерный труд», в женщинах-инженерах до сих пор видят слабый пол, а не технических специалистов. Профсоюз настаивал: «Женщина в производстве огромная сила, держать которую под спудом "было бы преступлением"».

В качестве наказания за подобное «преступление» он подумывал инсценировать процесс, который многим «вправит мозги» и «морально и психологически» поддержит женщин. Печать постоянно требовала выдвигать женщин «на командные посты». Тем не менее дискриминация не прекращалась. «Пока я жив, вы на производство не придете», — слышали женщины-инженеры от директоров. Они оставались в меньшинстве, коллеги-мужчины относились к ним с подозрением, начальство спрашивало с них строже. Бывало, горняки отказывались спускаться с женщинами в шахту, потому что верили, будто женщина в шахте приносит несчастье. По словам инженера-строителя Ивановой, на московских стройках, за исключением Метростроя, было всего две женщины. Инженеру Фипоковой два с половиной года не давали работать по специальности, хотя предприятие нуждалось в специалистах ее профиля. Инженеру-доменщику Александре Сидоренко руководство Кузнецкстроя категорически запретило даже заходить в доменный цех. Полтора года она трудилась на стройплощадке подсобной рабочей и экскурсоводом, пока новый директор Франкфурт не поставил молодую женщину к домне в соответствии с ее квалификацией. Вследствие дискриминации на рабочем месте женщины-инженеры и зарплату получали намного меньше, чем их коллеги-мужчины. Учитывая многочисленные притеснения, констатировал «Инженерный труд», только «самые стойкие и влюбленные в свое дело» женщины выдерживают на производстве. Лишь в марте 1934 г. Президиум ВМБИТ наконец распорядился принять ряд мер в помощь женщинам.

Хотя все эти недостатки то и дело публично бичевались, инженеры, и мужчины и женщины, по-прежнему сильно рисковали, когда ссылались на плохие условия на рабочем месте в оправдание своего стремления его покинуть. Тот, кто желал сменить работу, балансировал на тонкой грани между опасностью прослыть дезертиром, быть исключенным из всех организаций и потерять диплом — и шансом, что его жалобы по поводу условий жизни и труда будут признаны достойными внимания. Его увольнение абсолютно произвольно могли либо расценить как «дезертирство» и «рвачество», либо поставить в вину заводу В сомнительных случаях вердикт о том, дезертировал ли данный инженер или ушел с предприятия по уважительной причине, выносили бюро инженерных секций профсоюзов. В сентябре 1932 г. рассматривалось дело инженеров Красинского, Розенблата и Гаазе. Было решено, что они не имели никаких оснований объяснять свой уход со строительства жилищными проблемами. На самом деле инженер Розенблат жил в двухкомнатной квартире с кухней и ванной. Красинский «сбежал», боясь «трудностей», Розенблат не хотел работать восемь часов в день, а Гаазе — известный «рвач». В итоге их участок строительства остался совсем без специалистов. Всех троих за «рвачество» и «дезорганизацию» работы исключили из профсоюза, передав материал о них в журнал для публикации.

«Дезертиров» действительно обличали в печати поименно. Орган ВМБИТ, например, под заголовком «Очистим ИТС от эгоистов и реакционеров» показал «лицо угольщиков-дезертиров Мезенцева и Гаврилюка». То, что Мезенцев отказался работать заместителем главного инженера, а Гаврилюк без разрешения уехал из Черемховского района, объявили «прямым саботажем». Оба они были молодыми инженерами, которые требовали «дополнительных пайков», бесплатного электричества, газа, водоснабжения и отопления, не желали заниматься общественной работой и подписываться на государственный заем. Их уволили как «производственных дезертиров», исключили из профсоюза и вдобавок аннулировали их инженерные дипломы.

Рис. 11. Объявления о вакансиях для инженеров, регулярно печатавшиеся в «Инженерном труде», пока этот профсоюзный журнал в октябре 1930 г. не отказался помещать их, борясь с высокой текучестью кадров. Хотя вожделенные кадры с 1928 г. централизованно распределялись ВСНХ, до начала 1930-х гг. благодаря этим объявлениям существовал в некотором роде «свободный рынок труда». Источник: Инженерный труд. 1930. № 1

Постепенно инженеры приспособились к новым условиям и усвоили, какие причины увольнения признаются уважительными. Директора ругались: в документах значится, что такой-то инженер был уволен «по собственному желанию», «по семейным обстоятельствам», «в связи с реорганизацией производства», «в связи с настоятельной необходимостью перемены климата», а на деле «семейные обстоятельства заключались в том, что он в течение года занимался очковтирательством вместо выполнения программы, собственное желание совпало с выводами комиссии по чистке, в перемене климата администрация видела средство излечения от запойного пьянства» и т. д.: «Так приходили к нам и становились на руководящие командные посты люди, которые заслуживали снижения в должности, устранения из нашей отрасли промышленности, а может быть и отдачи под суд». В конце концов, дабы воспрепятствовать неконтролируемому Уходу с рабочих мест и «самотеку», пришлось положить конец обычаю многих советских трестов и предприятий помещать в «Инженерном труде» и газете «За индустриализацию» объявления об веющихся у них вакансиях, благодаря которым наряду с централизованным рынком труда долгое время в некотором роде существовал и свободный. В октябре 1930 г. профсоюзный журнал призвал: «Покончим с поддержкой дезертиров и рвачей!» Вместе с газетой «За индустриализацию» и «Вестником инженеров и техников» орган ВМБИТ обязался не печатать больше объявлений о вакансиях, «т. к. подобные объявления срывают борьбу за правильное использование технических сил, порождают т. н. "летунов", меняющих места работы в поисках большого жалованья, развивают рвачество и, в сущности, поощряют переманивание инжтехработников». Хотя «Инженерный труд» сам винил себя в «дезорганизации планирования распределения столь дефицитного человеческого материала», он, вопреки обещанию, все же публиковал отдельные объявления вплоть до 1931 года.

* * *

Новый инженер представлял собой инженера-производственника, трудящегося на одной из великих строек, непритязательного, живущего только своей работой и целиком поглощенного ею. Но рядом с героическим образом молодого производственника возник отрицательный образ «дезорганизатора производства», и, таким образом, сложился дискурс двоякого рода. При этом старый стереотип капиталистического инженера, думающего только о личном благе, переносился и на «нового человека». Молодой инженер стоял перед дилеммой: с одной стороны, ему обещали лучшие условия труда, с другой стороны, он не имел возможности на них настаивать. Он балансировал на тонкой грани между перспективами стать героем и оказаться изгнанным из своего сообщества. Ввиду двойственности дискурса однозначной интерпретации ситуации практически не существовало. Инженеров это постоянно лишало уверенности, а партийному руководству позволяло утверждать, что оно делает для своих инженеров всё.

Противопоставлению «присутствия» и «исключенности», энтузиазма и дезертирства посвящен фильм «Комсомольск». Режиссер С.А. Герасимов в плакатном стиле показывает массовое «дезертирство» — корабль у пристани буквально трещит по швам от натиска желающих покинуть стройку. Главный герой, молодой инженер Володя Соловьев, живет на стройке в глуши, в сырой землянке, спорит с собой и ропщет на судьбу: «Я хочу настоящей работы и человеческой жизни. Я не хочу больше жить под землей. Все так думают».

Володя переживает внутреннюю борьбу — и остается на месте. Партия вознаграждает его назначением на должность нового технического директора строительства. В конце фильма Володя, его молодая жена Наташа и их новорожденный ребенок оказываются в залитом солнечным светом доме в прекрасном портовом городе Комсомольске. Зрителю предлагается идентифицировать себя с Володей: вместе с ним страдать в землянке, побеждать сомнения и стыдиться былых заблуждений. «Комсомольск» пропагандировал и оправдывал идею, что дорога к культурной жизни при социализме лежит только через трудности и лишения провинциальной стройки и настоящий советский инженер должен пройти это «крещение огнем», прежде чем вступить в новую жизнь.

 

б) Инженеры-производственники

Почти все без исключения инженеры, представленные в данной книге, с воодушевлением жаждали практической работы. Никто из них не жалуется на условия, в которых пришлось начинать трудиться, никто не проявляет себя «дезертиром». Даже выходцы из семей старой интеллигенции наравне с пролетариями не желали становиться кабинетными учеными. В их душе давно запечатлелся идеал инженера-производственника; он пользовался успехом в глазах всего общества. Инженер-коммунист Елена Алексеевна Джапаридзе (р. 1907), работавшая в Магнитогорске, пишет: «Поехать бы непосредственно на площадку, своими руками возводить заводы, фабрики, — мечтала молодежь». Инженер буржуазного происхождения и спутница жизни И.Э. Бабеля Антонина Николаевна Пирожкова (р. 1909) подтверждает: «Все, естественно, думали, что я пойду в университет и буду изучать математику. Но меня такая чисто кабинетная работа пугала. Характер у меня был какой-то слишком живой для нее. И потом, в стране тогда был такой порыв, все говорили о великих стройках, считалось, так сказать, почетным принадлежать к "строителям"».

То же самое заявляют Л.И. Логинов, Н.З. Поздняк и А.С. Яковлев. Все трое решительно отдали практической работе предпочтение перед административной и научной. Логинов испытал жестокое разочарование, когда партком института предложил его кандидатуру в Центральную контрольную комиссию рабоче-крестьянской инспекции (ЦКК РКИ): «Откровенно говоря, меня такой поворот дела несколько озадачил, имея в виду, что сразу придется работать в аппарате, а не в самой промышленности». Через одного приятеля Логинов связался с руководителем треста «Гослаборснабжение» А.С. Немовым, который взял его на работу, избавив от «когтей» РКИ. В ноябре 1929 г. профессиональная биография Логинова началась с должности старшего инженера, разрабатывавшего контрольные цифры по производству лабораторного оборудования на первую пятилетку. Таким образом, он не попал непосредственно на производство, однако был очень доволен, что содействует организации и развитию целой промышленной отрасли.

Поздняк еще откровеннее, чем Логинов, демонстрирует утвердившееся в его сознании негативное представление о науке как о чем-то лишнем и ненужном. Уже после рабфака, выбирая институт, он решительно отверг Ленинградский университет, поскольку там пришлось бы уйти в науку, а он хотел на производство. Завершив учебу в 1934 г., Поздняк стал инженером в московском отделении Гипроцветмета. Хоть ему и пришлось сидеть в проектном бюро, он, тем не менее, работал непосредственно над проектами новых заводов, строительство которых посещал и контролировал.

Яковлев тоже не мыслил себе инженерной деятельности, не связанной напрямую с самолетами. Его не устроило даже место в конструкторском бюро московского авиационного завода им. Менжинского, он боролся за то, чтобы самому работать на сборке, хотел «как следует изучить работу цехов, цеховое планирование, технологию, знание которых так ценно для конструктора». В конце концов он добился, чтобы его сделали прорабом. Яковлев строил самолеты еще со школы и считал это своим призванием. Помимо работы на заводе он начал сколачивать собственную маленькую, независимую конструкторскую группу, которая колдовала над новыми моделями самолетов в свободное время.

Эти трое инженеров остались в Москве, так что им не довелось познакомиться с условиями труда на стройке в провинции. А вот Е.Ф. Чалых, А.А. Гайлит и К.Д. Лаврененко прошли «крещение огнем» и вспоминают об этом с большим воодушевлением. Чалых, пожалуй, пишет о пережитом наиболее критично, тогда как обычно склонный к взвешенным суждениям Лаврененко проявляет исключительный энтузиазм. Чалых, один из немногих, рассказывает о принудительном распределении и об ужаснувших его поначалу условиях. Чтобы он как можно дольше оставался на рабочем месте, ему вместо диплома дали справку о том, что сам диплом он получит не раньше, чем через три года. После института Чалых в январе 1930 г. направили на завод «Электроугли» в Кудиново, где ему могли предложить только койку в общежитии. Первые четыре месяца он трудился рабочим в угольной шахте и помощником инженера. Сама работа не казалась ему тяжелой, но он с трудом переносил антисанитарию: «Работать приходилось с сажей, а она проникала во все поры и отмывалась с трудом. Я настолько пропитался смолой, вернее ее парами, что мое приближение определяли по запаху, когда я, едва открыв дверь, входил в квартиру. Прошло месяца четыре, а я все продолжал работать на своих машинах по производству угольной массы. Признаюсь, я очень переживал столь невысокую оценку своей профессиональности». Однако вскоре его сделали начальником цеха. Задним числом Чалых уверяет, что неопытному инженеру, никогда прежде на заводе не работавшему, полезно было познакомиться со всеми производственными процессами и атмосферой, царившей среди рабочих. В принципе он вспоминает о своих первых трудовых буднях как о хорошем, успешном времени и говорит, что «никогда не работал с такой легкостью и увлечением».

Деятельность Гайлита на строительстве первого советского алюминиевого завода в Волхове в 1929 г. также началась с малого: он и его сокурсники расчищали стройплощадку, выносили из старых заводских корпусов станки и т. д. Эту черную работу он описывает с большим энтузиазмом. Но скоро ему, так же как и Чалых, доверили инженерные задания. Восторг переполнял его: «Мне посчастливилось выплавлять первый советский промышленный алюминий».

Самым убежденным практиком показал себя Лаврененко, глубоко проникшийся отвращением к «замшелой» науке. Когда ему предложили поступить в аспирантуру, он наотрез отказался: «Нет! Быть незрелым передатчиком изложенного в сотнях книг, достигнутого за многие годы прошлого? Это не мой путь. Новое и свое! Новое и свое! Надо познавать самое современное, совершенное — ведущее за собой технику». Он, правда, согласился работать в НИИ по энергоснабжению промышленности при своем институте, но мечтал о другом. Во время учебы он проходил практику на Днепрострое и был настолько очарован этим творением инженерного искусства, что ему захотелось сменить специальность и стать гидростроителем, подобно главному инженеру Б.Е. Веденееву и начальнику строительства А.В. Винтеру: «Мы восхищались замечательной техникой и невиданной смелостью начальника Днепростроя Александра Васильевича Винтера и главного инженера Бориса Евгеньевича Веденеева. Каждому из нас хотелось быть такими же». Его НИИ в Киеве занимался энергоснабжением украинских сахарных и кожевенных заводов, а это не казалось ему достаточно важным делом и настоящим вызовом для инженера. Когда в середине 1932 г. туда явилась группа представителей Наркомтяжпрома набирать инженеров для уральских предприятий, Лаврененко «даже несколько неожиданно для себя» ткнул себя пальцем в грудь: «Вот первый кандидат!» Его неудержимо влекла теплоэлектростанция в Березниках в Пермской области (где работали А.П. Федосеев и его отец), монтаж которой только что закончился. На вопрос, не боится ли он мороза, Лаврененко ответил: «Я его люблю!» Как ни тяжело ему было расставаться с любимым Киевом, он непременно хотел присутствовать при установке в Березниках самых больших паровых котлов в Европе. По крайней мере там он хотел быть одним из первых, раз уж ему не удалось оказаться в рядах первопроходцев на Днепре. Именно рассказ Лаврененко, обычно сохраняющего достаточно критический тон, свидетельствует, что восторженный энтузиазм строительства, пылкое «Мы пойдем! Пишите нас!» — отнюдь не расхожий штамп.

Внял призыву вербовщиков и Д.И. Малиованов, хотя первое время по окончании института в 1935 г. у него были иные приоритеты: он поступил в аспирантуру, чтобы остаться рядом с женой (в 1934 г. любимая женщина наконец согласилась выйти за него замуж), которая еще училась. Однако в 1937 г. его институт посетил нарком тяжелой промышленности Л.М. Каганович (1893-1991) и призвал будущих ученых заняться практикой: «Сейчас все силы нужно бросить на строительство. Стране нужны уголь и инженеры. Вы молоды; я понимаю, что преподавателем стать проще, но вы должны понять и поступить как патриоты. Я призываю вас идти в угольную промышленность и занять там ведущие посты». Малиованов снова доказал свой прагматизм. Его совершенно очевидно обрадовало то, что партия в нем нуждается. В отличие от некоторых коллег, отправлявшихся на угольные шахты, словно в «ссылку», он охотно взял на себя новые ответственные задачи. Так же как Гайлит или Чалых, он чувствовал себя польщенным назначением на руководящую должность. Сначала он работал в тресте «Донбассуголь» заведующим производственно-распределительным отделом по Центральному району Донбасса, затем руководил комбинатом «Ростовуголь» в Белокалитинском районе. Г.В. Розанов единственный из всех инженеров, о которых здесь рассказывается, не пылал любовью к практике. Окончив университет в 1938 г. и, как лучший на курсе, получив право выбирать из нескольких предложенных мест, он отдал предпочтение лаборатории работе и стал заведующим центральной лабораторией антикоррозионной защиты на Саратовском комбайновом заводе, который как раз в тот момент реорганизовали в авиационный завод.

Женщины-инженеры, как и мужчины, с воодушевлением стремились в ряды практиков, но на пути к цели сталкивались совсем с иными проблемами. Об этих специфически женских проблемах в свое время писали и газеты. Т.Б. Кожевникову, окончившую Военно-воздушную академию зимой 1939-1940 гг., направили научной сотрудницей в московский НИИ: «Это назначение огорчило меня: мне так хотелось на аэродром, к самолетам. Об этом я просила при распределении. "Женщину на эксплуатацию? Да это невозможно!" — неизменно слышала я в ответ. "Почему?" — спрашивала с болью. "Нельзя!" — и все тут». Кожевникова не опустила рук и в конце концов добилась назначения инженером авиационной истребительной эскадрильи 45-го истребительного авиационного полка. Свою деятельность практика она защищала и в споре с коллегой, выговаривавшим ей: «Ведь ты могла бы работать в научно-исследовательском институте! Подумай только, чем ты здесь занимаешься! Не зря говорят, что работа техсостава на аэродроме сводится к поискам запчастей и масленым тряпкам». Но для Кожевниковой ее труд был овеян «дыханием поэзии». Т.В. Федоровой казалась прекрасной и совершенно естественной работа в шахтах Метростроя, и она вернулась в них инженером после окончания учебы в 1941 г. «…Женщины работали повсюду. Они добивались этого, считая себя обязанными делить все трудности наравне с мужчинами», — объясняет она.

Первой женщиной-кессонщицей стала инженер-метростроевец Софья Александровна Киеня (1912-1982), которой, как и Кожевниковой, пришлось завоевывать свое рабочее место в жестокой борьбе: «Скверно мне на душе. Девушек не пускают в забой. Что же мне делать? Представьте мое положение. Рабочие моей смены находятся внизу в забое, а я, их техник, наверху. Руковожу работой по телефону. Смешно и грустно. И я твердо решила спуститься в забой, к кессонщикам. Врачи сказали: во всем мире не было и не будет девушек, работающих в кессоне. Нет, сказала я, будет! Мало ли чего не было до сих пор в мире… Я добилась своего. Скрепя сердце врачи дали мне разрешение на две недели. Но я осталась в забое до конца строительства». В.А. Богдан — несколько иной случай. Она охотно занималась бы наукой, но, как и три вышеупомянутые коммунистки, считала себя вправе претендовать на место инженера-практика. Она замечает, что разозлилась, когда один профессор не взял ее к себе на кафедру, потому что не хотел, чтобы у него работала женщина. Богдан год проработала в институте в Саратове, а в 1935 г. вместе с мужем и родившейся у них в 1934 г. дочерью переехала в Ростов-на-Дону, где муж получил должность преподавателя. Сначала она устроилась заведующей «площадкой брака» на комбайновом заводе, затем в 1936 г. — конструктором на мукомольный комбинат и признается: «Я любила свою конструкторскую работу». Т.А. Иваненко также не настаивала на практической деятельности, но считала само собой разумеющимся, что женщины могут выполнять любые инженерные задачи. Как и Богдан, она какое-то время работала конструктором. В 1931 г. она через ленинградскую биржу труда попала в конструкторское бюро «Лакокраспроект», откуда в 1935 г. перешла в Ленинградский механико-математический институт, где тоже трудилась в конструкторском отделе. Иваненко не пришлось драться за свои должности, зато получала она значительно меньше коллег-мужчин.

Наиболее выразительное свидетельство того, что для инженеров, критически относившихся к режиму, практическая техническая работа была не только увлекательна сама по себе, но и выполняла еще одну функцию, можно найти у А.П. Федосеева. На производстве он спасался от политики. Только завод позволял ему найти себя, смысл и цель своего существования. Закончив учебу в 1936 г., Федосеев пришел на ленинградский электроламповый завод «Светлана». Он рьяно взялся за порученную ему работу и совершенно в нее «погрузился». Это рвение помогало ему многого вокруг не замечать: «Так или иначе, но я тогда был вполне удовлетворен своей работой, хотя жизнь и была тяжелой, и это продолжалось до середины 1937 года…»

Техника представляла собой убежище, куда скрывались инженеры вроде Федосеева и Богдан; они «эмигрировали» в технику Преимущество такой «эмиграции» заключалось в том, что внешне она выглядела особенно ревностной поддержкой социалистического строительства и, следовательно, целей советской власти. Существовала, однако, большая опасность, что активный и примерный труд повлечет за собой «награду» в виде дополнительных заданий, которые заставят инженера выступать перед заводской общественностью и обозначить свою политическую позицию. Богдан слыла на мукомольном комбинате образцовым инженером, и поэтому ей все время доверяли новые поручения. Ей пришлось вести общественную работу, участвовать в кампании выборов в Ростовский горсовет, разъяснять и нахваливать рабочим комбината Сталинскую конституцию. В 1939 г. она стала заместителем председателя фабрично-заводского комитета (ФЗК), в 1941 г. — уполномоченной по технике безопасности, а после того, как началась война, — главным инженером. Подобная карьера кажется абсурдной, если подумать, как ненавидела Богдан советскую власть и всех коммунистов. Но, будучи первоклассным инженером, она заодно считалась надежной и достойной доверия коммунисткой. Все эти повышения по службе противоречили интересам Богдан, поскольку она любила свою конструкторскую работу и больше всего хотела спокойно заниматься ею, не отвлекаясь ни на какие другие обязанности. Нечто похожее происходило и с Федосеевым, которого в середине 1937 г. назначили помощником заведующего центральной лабораторией радиотехники. У него в подчинении оказалось несколько сотен сотрудников, в его задачи отныне входили координация работы различных лабораторий, проверка технических отчетов и решение других организационных и административных вопросов: «Однако уже через месяц я ощутил страшную тягость и пустоту моих занятий. Весь мой пыл исчез, и я стал ходить на работу как на каторгу». Федосеева, как и Богдан, вынудили покинуть место его «эмиграции» и взвалить на себя управленческие обязанности, которые были ему совершенно не по душе.

Инженеры, относившиеся к большевикам нейтрально или враждебно, все же имели с советской властью кое-что общее, даже если не хотели этого признавать: они точно так же преклонялись перед техникой. Но если коммунисты видели в своей работе созидательный труд на благо советского общества, то для них производство служило спасением от конфликта с окружающей политической действительностью.

Пропагандируемое средствами массовой информации увлечение практической инженерной деятельностью находило широкий отклик среди молодых инженеров, формируя их самосознание. Советский инженер почитал за честь быть практиком, осваивающим свою профессию с самых низов. На этой почве дети рабочих и «буржуев» сливались в единую советскую техническую интеллигенцию, имевшую перед собой одну цель — трудиться в рядах передовиков и новаторов, и неважно, что кто-то делал это, чтобы строить социализм, а кто-то таким способом старался отстраниться от большевиков. Для них наступила эра техники, эра инженера.

 

в) Конфликт поколений

Начинающие инженеры устремились на заводы и фабрики в качестве новой технической элиты. В романах и газетах они читали, что старые инженеры в лучшем случае некомпетентны, а в худшем — «вредители», и вот теперь сталкивались с представителями старшего поколения на рабочем месте. Часто это происходило как раз в тот момент, когда старая интеллигенция реабилитировалась. В своей знаменитой речи «Новая обстановка — новые задачи хозяйственного строительства» 23 июня 1931 г. Сталин объявил о завершении культурной революции и реабилитации старых и беспартийных инженеров. Он нашел «глупым и неразумным» «рассматривать теперь чуть ли не каждого специалиста и инженера старой школы, как непойманного преступника и вредителя» и велел «изменить отношение к инженерно-техническим силам старой школы, проявлять к ним побольше внимания и заботы, смелее привлекать их к работе». К середине 1931 г. тон прессы в отношении инженеров заметно потеплел. Газеты теперь главным образом рассказывали, как «пролетарский суд» очищает инженеров от подозрений и «зорко стоит на страже защиты прав честных специалистов». Обвинения в адрес технических специалистов отныне осуждались как «яркий образец безобразного нарушения указаний тов. Сталина об отношении к специалистам», «абсолютная политическая близорукость» и подрыв «авторитета ИТР».

Старые инженеры понадобились в начале 1930-х гг., поскольку многие молодые советские инженеры оказались плохо образованными, а потребность в хороших технических работниках по мере пуска все новых и новых фабрик и заводов неуклонно росла. Молотов признавался: «Без этих старых высококвалифицированных кадров у нас и теперь не может обойтись ни одна отрасль промышленности». Таким образом, старые кадры снова приобрели большой вес, а новые, многие из которых с младых ногтей привыкли видеть в старом инженере врага, внезапно были поставлены перед необходимостью учиться у старшего поколения. Такая ситуация таила в себе большой конфликтный потенциал. «Инженерный труд» отмечал, что обе группы зачастую относятся друг к другу «прохладно». Старики видят в молодых конкурентов, а молодые держатся очень «замкнуто». В качестве примера приводилась история одиннадцати молодых инженеров, ушедших с завода, на который их распределили, потому что коллеги старшего поколения не давали им работать. С одной стороны, старые специалисты лишили их всякого авторитета, возмущался молодой техник, а с другой стороны, никто не помогал им, когда они нуждались в помощи. И другие выпускники вузов жаловались, что старые специалисты не доверяют молодым ответственных заданий и не сотрудничают с ними. Эту проблему отразил Яков Наумович Ильин (1905-1932) в своем романе «Большой конвейер», где молодой инженер Шилов относится к старому инженеру и бывшему «вредителю» Александру Сергеевичу Ставровскому с недоверием и опаской, подозревая, что тот может дискредитировать молодого большевика своими действиями. Нарком Орджоникидзе констатировал натянутость отношений между поколениями. Он предупреждал молодых инженеров, чтобы «не задирали нос»: им еще многому предстоит научиться у старых специалистов. Приоритетной задачей, подчеркивал нарком, является образование и повышение квалификации молодого поколения: «Из них сколько угодно людей капризных, из которых, возможно, ничего и не выйдет, но в целом это НАШЕ поколение, это НАША техническая интеллигенция, их надо поддерживать, им надо помогать расти и учить их».

О конфликтах между молодыми и старыми, опытными и неопытными, ревнителями традиций и новаторами можно прочесть в большинстве мемуаров, правда, зачастую лишь между строк или в паре фраз, брошенных мимоходом. Логинов однозначно принадлежал к молодым энтузиастам, которые чувствовали себя новыми «хозяевами в доме», явившимися на смену прежнему поколению. Занимаясь расчетом годовых контрольных цифр, он пришел к выводу, что темпы производства «неоправданно низки». На ближайшем открытом партийном собрании треста, где заместитель директора представлял свой проект, Логинов подверг его план резкой критике и потребовал увеличить производство не на 20, а на 30%. Впечатление от выступления Логинова на этом собрании передает инженер В.Д. Шевлягин (р. 1897), долгое время работавший под его началом: «Шаг за шагом, уверенно, с юным задором, обоснованно, с цифровыми выкладками и конкретными предложениями Л.И. подвергает беспощадной критике проект плана… Выступление Леонида Игнатьевича было взрывом бомбы, начиненной не только революционным самосознанием, но уже и наукой, дерзостью молодости, талантом — смотреть вдаль и зорко видеть абрисы будущего». Логинов с гордостью сообщает, что его критика способствовала значительному расширению производства. Вскоре его назначили одним из трех заместителей руководителя треста. Хотя подробно об обстоятельствах своего повышения он не распространяется, можно предположить, что в результате его беспощадной критики замдиректора, составивший прежний план, был уволен или понижен и уступил ему свое место. Очевидно, Логинов, молодой, пылкий и старательный инженер, сменил старого специалиста, привыкшего к старым меркам. Он рассказывает еще одну похожую историю. В начале 1933 г. его послали в Киев на завод «Точприбор» снять директора завода Калиновского, проявлявшего «пассивное отношение» к тому, что предприятие выполняло план по производству запчастей для сельскохозяйственной техники лишь на 40%. Логинов пишет, что отстранил директора от должности, запретив тому даже появляться на заводе, и на четыре месяца взял бразды правления в собственные руки, пока завод не выполнил свои обязательства и не нашелся новый директор. О дальнейшей судьбе прежнего он и в этом случае ни словом не упоминает. Сам Логинов стремительно пошел вверх в своем тресте. Он стал одним из основателей и ответственным редактором газеты треста, а также «Энциклопедии технических измерений», разрабатывал цифры для второго пятилетнего плана, отвечал за развитие точного приборостроения для авиации.

Такое же поведение и такую же самооценку демонстрирует Гайлит, который начал свою карьеру в качестве начальника электролизного цеха алюминиевого комбината в Волхове. Его профессиональный опыт на тот момент исчерпывался полугодом работы помощником главного инженера на строительстве алюминиевого завода и пятью месяцами изучения алюминиевых заводов во Франции. Как и Логинов, он ощущал себя представителем нового поколения, призванным руководить народным хозяйством. В январе 1933 г. он заменил руководителя плохо работавшей глиноземной фабрики. Когда был снят технический директор, он взял на себя и его обязанности. Таким образом, Гайлит вытеснил с комбината двух человек, но сообщать о них какие-либо подробности не считает нужным. Подобно Логинову, он не говорит о судьбе этих людей, а увольнения рассматривает как чисто административную процедуру, обусловленную производственно-техническими требованиями.

Поздняк гораздо более пространно рассказывает о том, как раздражали его представители старшего поколения, иной культуры, иного отношения к труду. Когда он в 1932 г. пришел работать в проектный отдел Гипроцветмета, то столкнулся с совершенно чуждым и непонятным ему миром старых инженеров, где царила атмосфера чопорности, показного лоска и помпы. С точки зрения Поздняка, его коллегам недоставало проворства и деловитости. Они предпочитали вести неспешные и высокомерные беседы. Рабочий день начинался с получасовых взаимных приветствий, расшаркиваний перед канцелярскими барышнями, обмена новостями и насмешками над молодыми специалистами пролетарского происхождения. Поздняк чувствовал, что его сторонятся и презирают. Он отличался от этих господ не только происхождением и системой приоритетов, но и одеждой. Костюмы и крахмальные воротнички, в которых они являлись на работу, резали ему глаз и казались неуместным напоминанием о различии между старой и новой интеллигенцией. Поздняк работал с такой скоростью и с таким рвением, что скоро стал председателем профбюро своего сектора и в этом качестве вошел в руководящий треугольник отдела, то есть взял на себя функции, к исполнению которых его нейтральные, мало интересующиеся партийными и профсоюзными делами сослуживцы не слишком стремились. Но в результате он оказался выше многих старших коллег по положению, контролировал их рабочие графики, созывал собрания, проводил со старыми инженерами политинформации. Его антипатия к ним смешивалась со стремлением добиться их признания. В отличие от Логинова, он подчеркивает, что вел себя с коллегами тактично и те скоро начали его уважать за «скрупулезную объективность». Он также купил себе с первой получки костюм и надевал его на работу, чтобы не выделяться среди окружающих. Тем не менее на протяжении почти двух лет работы в этом проектном отделе Поздняк оставался аутсайдером. С одной стороны, он занимал должности, нисколько не соблазнявшие старых инженеров, с другой стороны, именно на него коллеги всегда сваливали неприятные поручения. Поздняк показывает здесь и свое двойственное отношение к советской действительности. Он чувствовал себя революционером и сознавал свою правоту, но хотел ладить с коллегами; их шикарный внешний облик привлекал его. В то время как Логинов и Гайлит одержали победу над старым поколением, Поздняк предпочел приспособиться к нему и заслужить его расположение. Он размышлял над происходившим в то время, но от окончательных выводов воздержался, оставив нарисованную им картину неоднозначной.

Примерно так же ведет себя Лаврененко, который в своих мемуарах не дает прямого ответа на вопрос, верил он во «вредительство» или нет. Он пережил внутренний конфликт, когда всемирно известный инженер-теплотехник и приговоренный к смертной казни государственный преступник Л.К. Рамзин в сопровождении офицера НКВД приехал в качестве эксперта на строительство теплоэлектростанции в Березниках, испытывавшее большие трудности. Известие о его прибытии вызвало всеобщее смятение:

«— Это тот Рамзин, который, судя по процессу, после свержения Советской власти, о чем говорил прокурор, претендовал на пост премьера? — спрашивал мой друг Топольский.

— Да, это действительно он.

— Но ведь его приговорили к высшей мере…

— Расстрелять Рамзина, крупнейшего ученого страны, человека с мировым именем, создателя прямоточного котла — изобретения, признанного всем миром, было бы непростительной ошибкой. До сих пор не ясно, как человек, столь преданный науке, мог совмещать призвание к науке с интригой в крупной политике и даже стремиться к антинародному посту, исключающему возможность проводить научную работу?» Инженеры, верившие советской власти, но мыслившие все-таки старыми критериями, терялись в догадках. Все работники строительства собрались на вокзале, чтобы увидеть легендарного Рамзина, «вредителя» и ученого с мировым именем. На Лаврененко этот человек произвел огромное впечатление: он держался спокойно и уверенно, проанализировал положение дел, как будто никогда ничем другим и не занимался, чрезвычайно ясно изложил свои выводы и перечислил необходимые меры. Лаврененко был так очарован и в то же время растерян, что попытался заговорить с Рамзиным, но тот не отреагировал, и его тут же загородил собой сотрудник НКВД. «У меня родилась мысль: мог ли такой ученый уйти от техники в сомнительную политику и так активно действовать против народа?.. Нет, тут что-то не так… Не перегнул ли Крыленко в обвинении?» Лаврененко оставляет вопрос без ответа.

Яковлев избирает еще один путь. Он, подобно Логинову и Гайлиту, изображает себя молодым энтузиастом, не питающим уважения к предшественникам и безгранично верящим в себя и свое дело. При этом он косвенным образом защищается от невысказанного упрека, что его возвышение могло иметь прямую связь с падением старых конструкторов из окружения Андрея Николаевича Туполева (1888-1972). С одной стороны, он рассказывает, как тяжело было неизвестному конструктору взять верх над именитыми коллегами. С другой стороны, находит нужным подчеркнуть неприятное чувство, которое вызвало у него назначение на должность, поставившую его выше старших коллег. Первый конфликт возник, потому что старшие увидели в его молодой конструкторской команде конкурентов: «…встревоженные ростом молодой конструкторской группы, независимой от Центрального конструкторского бюро, руководители завода, в ведении которого находилась занимаемая нами территория, в покое нас не оставили и решили выжить. За какие-нибудь два месяца (сентябрь-октябрь 1933 года) я получил три распоряжения дирекции завода с требованием освободить занимаемую площадь…»В конце концов Яковлев победил: благодаря жалобам в правительственные органы он добился, чтобы им предоставили маленькую отдельную мастерскую, и заводу пришлось отдать им инструменты. Начиная с 1938 г. Сталин не раз заставлял Яковлева вступать в соревнование с признанными конструкторами, которое тот тоже всегда выигрывал. И бомбардировщику, и истребителю, спроектированным Яковлевым, Сталин отдал предпочтение перед проектами В. Климова, А. Микулина, А. Швецова, С. Ильюшина, Н. Поликарпова, А. Архангельского и М. Шульженко: «Видимо, складывалось убеждение, что, если старые специалисты уже больше ничего дать не могут, придется опереться на молодежь. На мою долю стечением обстоятельств выпало представлять, наряду с другими, еще "не признанными", молодые конструкторские силы нашей авиации». Хотя Яковлев разделял убеждение, что молодые силы лучше, он все же задним числом чувствовал необходимость оправдываться за свое особое положение. У детей «буржуев» конфликт поколений разыгрывался в иной плоскости. Молодые инженеры Федосеев и Богдан так стремились с головой окунуться в работу, что активное участие в «социалистическом строительстве» приводило их к столкновениям с родителями или старшими коллегами, которые относились к советской власти с большим отчуждением, чем молодежь, выросшая уже при ней. У Федосеева были резкие разногласия с отцом. Последний не питал иллюзий относительно нового режима, тогда как сын надеялся интегрироваться в него, найти свое место и достичь процветания. Он верил в лучшее будущее и желал видеть Советский Союз только в самом положительном свете. Одно время он настолько разошелся с отцом во взглядах, что даже порвал с ним.

Богдан также не хотела обращать внимание на окружающую политическую обстановку и ссорилась из-за этого со своим главным инженером Н.Н. Сербом, старым специалистом. На ростовском мукомольном комбинате она обнаружила гармоничный инженерный коллектив, все его члены единодушно не любили советскую власть. Однако Богдан и другие молодые инженеры и техники, невзирая на это, были готовы разрабатывать новые конструкции и повышать производительность, а старый главный инженер расценивал любые действия в этом направлении как поддержку ненавистного ему ударничества. Они много раз спорили о смысле и цели технических новаций, и в итоге Богдан и ее коллегам порой приходилось реализовать свои проекты тайно, в отсутствие начальника. Стремление к интеграции отдаляло Богдан от старых, критически настроенных инженеров, заставляя причислять ее скорее к новой, советской технической интеллигенции. Это коренное различие между старым и молодым поколениями видел и главный инженер Серб, заявивший Богдан: «Дражайшая, вы — наша собственная советская интеллигенция».

* * *

Шельмование и преследование старых инженеров вырыло между двумя поколениями такую пропасть, что даже реабилитация старых специалистов и зазвучавшие в печати призывы учиться у них и «не задирать нос» вряд ли могли навести через нее мосты. Логинов, Гайлит, Поздняк и Яковлев глубоко прониклись недоверием к старым специалистам, чувствовали себя новыми хозяевами и были уже не в состоянии относиться к старшим коллегам без предубеждения. Эти конфликты — запретная тема, которую инженеры в различной степени «вытесняют» из сознания, обходят молчанием или упоминают лишь вскользь. Типично для советского инженера, предпочитающего забыть о конфронтации с поколением своих предшественников, высказывание Розанова: «Никаких конфликтов между старыми и новыми инженерами не было». Наиболее яркий пример внутренней борьбы между новым дискурсом и старыми ценностными ориентациями демонстрирует нам Поздняк. В нем как будто жили две души: «новая», заставлявшая его видеть в лощеных господах врагов, и «старая», которая тянулась в мир ученых, к изысканной одежде и вежливому обхождению.

 

а) Индустриализация как война

Перед молодыми инженерами, которые в начале 1930-х гг. устремились на заводы и фабрики, чтобы работать непосредственно на производстве и заменить старое поколение, правительство поставило великую задачу: в кратчайший срок превратить отсталую Россию в индустриальную страну, способную конкурировать с такими государствами, как США и Германия. Сталин требовал преодолеть «50-100 лет отставания» за десять лет. Рабочих и инженеров призывали выполнить только что принятый первый пятилетний план в четыре года. Гидроэлектростанции, металлургические комбинаты, химические и тракторные заводы надлежало построить за время, немыслимое даже для развитых западных стран. Металлургические гиганты Магнитогорска и Кузнецка, на возведение которых отводились фантастические 1000 дней, начали «социалистическое соревнование» за то, кто задует первую домну. На Днепрострое левый берег Днепра соревновался с правым: каждый стремился как можно быстрее завершить строительство своих объектов. Главным средством ускорить работу служили встречные планы, которые принимали рабочие и инженеры, беря на себя обязательство перекрыть план, спущенный сверху правительством, и выполнить порученные задания раньше установленного срока. Все старались трудиться «большевистскими темпами», т. е. опережать графики, работать по несколько смен без перерыва, сокращать производственные процессы. В печати новые инженеры изображались кудесниками, повелевающими временем: «Строители моста уплотнили время. Они втискивали в свои дни неимоверно много дел. То, что обычно требовало недели, у них отнимало сутки. Бетон, изготовляемый в течение месяца, они укладывали лишь 10-12 дней. Пролет № 2 был закончен на 18 суток раньше срока. 3-й и 9-й кессоны были опущены в небывало короткий срок. Дни строительства были, так сказать, днями конденсированной плотности». Инженеров, которые, опровергая прежние расчеты, ставили новые рекорды по срокам строительства, славили как «поколение Октября»: «Инженер Щит… знал… что страна требует темпов и темпов и что каждый день затяжки строительства — удар по всему хозяйству страны… Щит сделал единственный возможный для него вывод… В итоге кран был смонтирован не в месяц, а ровно в 15 дней без помощи "Союзсантехпропа"».

Новым темпам посвящались художественные произведения, прозаические и драматические, под такими названиями, как «Время, вперед!» или «Темп». В. Катаев в своем романе показал, что означали «большевистские темпы»: «При нормальных условиях… такой комбинат, который ставим мы здесь, должен строиться восемь лет, и тем не менее… мы построим его в три года». Для инженера — героя романа время измеряется исключительно производственными операциями, единицами труда: «Время не было для него понятием отвлеченным. Время было числом оборотов барабана и шкива; подъемом ковша; концом или началом смены; прочностью бетона; свистком механизма; открывающейся дверью столовой; сосредоточенным лбом хронометражистки; тенью тепляка, перешедшей с запада на восток и уже достигшей железнодорожного полотна… Между ним и временем не было существенной разницы».

Темпы первых пятилеток входили в план точно так же, как само хозяйственное строительство. Они представляли собой неотъемлемую часть программы индустриализации, а не одно из ее следствий, с которым приходилось мириться под давлением обстоятельств. Сталин объяснял: «Иногда спрашивают, нельзя ли несколько замедлить темпы, придержать движение. Нет, нельзя, товарищи! Нельзя снижать темпы! Наоборот, по мере сил и возможностей их надо увеличивать… Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют». Очень важный элемент первого пятилетнего плана заключался в том, чтобы его считали планом выживания, делом жизни и смерти. Индустриализация и ее бешеные темпы легитимировались и оправдывались как программа обороны: «История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость… Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». В памяти людей еще живы были Первая мировая война, Гражданская война и интервенция. Газеты постоянно пугали их тем, что Советский Союз находится на грани новой войны, что на его границах повсюду подстерегает враг, который только и ждет удобного момента, чтобы напасть. Чуть не каждый день появлялись сообщения об агрессивных замыслах и действиях капиталистических Англии, Франции, Германии и Японии. Индустриализация страны, внушалось читателям, служит в первую очередь не для повышения уровня жизни, а для обеспечения безопасности и самого существования СССР. Недаром стройку называли «фронтом», прямо приравнивая бои, которые велись киркой и лопатой, к войне с оружием в руках. Осуществление грандиозного проекта требовало, чтобы люди относились к первым пятилеткам как к войне и действовали соответственно — отказывая себе во всем, работая на пределе сил.

Представление об индустриализации как о войне наложило свой отпечаток и на образ инженера. Советский инженер шел на работу, словно в бой; того, кто «служил по инструкции» и относился к работе формально, могли ославить как бюрократа. В катаевском романе «Время, вперед!» различие между советским инженером и саботажником заключается в том, что для первого его трудовой участок — настоящий фронт, а второго заботит исключительно техническая сторона дела. Действие романа происходит на Магнитке, на строительстве коксохимического комбината. Молодой специалист по бетону Давид Львович Маргулиес, вначале сомневающийся скептик, который «рекордсменством не занимается», становится энтузиастом и поборником «большевистских темпов». Его антагонист — старый инженер Георгий Николаевич Налбандов — резко осуждает намерение Маргулиеса поставить новый рекорд по замесам бетона: «У нас строительство, а не французская борьба!» Налбандов существует по старинке, в привычном ритме, в то время как молодой инженер стремится превратить стройку в театр военных действий. В конце битвы бригада ставит рекорд и отходит с поля боя; другой передовик выводит «на передовую» свою бригаду, чтобы в новом бою поставить очередной рекорд. Налбандов же ведет себя как саботажник и доносчик, пытаясь любыми средствами помешать рекорду.

Роман Катаева свидетельствует, что индустриализация требовала не только чудовищного напряжения сил и чрезвычайных методов работы, но и особого языка. Военная терминология встречается в этот период повсюду. В романе Ф. Гладкова о Днепрострое «Энергия» один из персонажей говорит: «Строительство — ведь это война». «У меня люди горят!.. Война!» — восклицает и директор Златоустовского механического завода в «Поэме о топоре» Н. Погодина (1931). Понятия и категории из области обычной трудовой деятельности оказывались несостоятельными перед лицом проекта пятилетки. Начальник Магнитостроя Я.С. Гугель (1895-1937) в 1935 г. называл Магнитку «отрезком фронта», «первым аванпостом» социалистического фронта индустриализации, на котором рабочие и инженеры ведут «самозакаливающую борьбу»; руководитель Кузнецкстроя С.М. Франкфурт описывал эпизоды трудовых будней как битвы: «Подрывники, инженеры, рабочие, служащие, ежесекундно рискуя жизнью, бросались в атаку на льду… Утром лед отводился. Мост производил впечатление серьезно раненного, но все же живого организма».

Рабочие и инженеры сплачивались в единое войско. Крупных инженеров вроде начальника Днепростроя А.В. Винтера превозносили как «генералов великой армии». И.П. Бардин, главный инженер Кузнецкстроя, даже сравнивал себя с фельдмаршалом Кутузовым во время войны с Наполеоном: «Процесс задувки происходил примерно так, как подготовка к сражению под Аустерлицем по роману Л.Н. Толстого "Война и мир"». Наркома тяжелой промышленности Г.К. Орджоникидзе Бардин именовал «нашим командармом» и «танком прорыва».

Инженер должен был не просто работать новыми, небывалыми большевистскими темпами, но и вести бой, подобно полководцу. Это означало не только огромную ответственность: «война» требовала жертв ради победы. Военная лексика служила как для мобилизации всех сил, так и для оправдания нечеловеческих условий на стройках и порой весьма необычных, зачастую рискованных или дилетантских методов строительства.

Из инженеров, с которыми мы здесь познакомились, больше всего пользуются в своих воспоминаниях военной терминологией А.А. Гайлит и Л.И. Логинов. Гайлит пишет о своей работе на строительстве алюминиевого завода в Волхове, словно о военных маневрах: «Широким фронтом осуществлялись мероприятия по созданию первенца алюминиевой промышленности». Логинов, рассказывая о том, как добивался повышения квалификации ИТР и производительности заводов-поставщиков в авиационной промышленности, говорит, что работал «на два фронта». Но даже те инженеры, которые не проводят прямых аналогий с боевыми действиями, так или иначе рисуют картину настоящей войны.

 

б) Борьба с природой

«Война» велась против всего на свете, и в частности против природы. Индустриализацию 1930-х гг. и энтузиазм строительства нового хозяйства трудно понять полностью, не учитывая «философию» военного положения и борьбы с природой. «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны», — сказал Ленин. Данная формула в несколько расширенном виде оставалась в употреблении и в 1930-е гг.: коммунизм преподносился людям как индустриализация и прогресс: «Техника — это искусство повелевать силами природы; уметь создать такое орудие труда, чтобы оно лучше служило человеку Мы стремимся к тому, чтобы хозяйство помогало людям устроить жизнь на новый лад». Люди должны были представлять себе социалистическое государство как страну, где больше нет неосвоенных территорий, где повсюду процветают социалистические города и заводы, никто не живет в убогих хижинах, у каждого есть электричество, центральное отопление и водопровод, где все улицы и дороги заасфальтированы и не превращаются весной и осенью в непролазную топь, где передвигаются не на лошадях, а на трамваях, автомобилях и самолетах. Такая концепция дихотомически противопоставляла природу культуре или технике. Техника означала прогресс, комфортабельную жизнь и социализм, природа — отсталость, убогое существование и царскую Россию. Природа объявлялась врагом, которого нужно одолеть, покорить и подчинить человеку. Любитель красот природы отныне навлекал на себя подозрение в симпатии к старому миру. «Сентиментальными интеллигентами» презрительно называли тех, кто восхищался бурным течением Днепра на пороге Ненасытец, вместо того чтобы возмущаться столь бессмысленной тратой энергии и мешающими судоходству капризами реки. Человек, поддавшийся чарам природы, неспособен посвящать свои мысли и силы строительству социализма, утверждает и Гладков в «Энергии». Даже природные запахи для людей опасны: «Пахло конопельной прелью крапивы и горячим зноем пережженной земли. Да, запахи древности, седые запахи стихий». Природа деструктивна, иррациональна и плохо влияет на человека: «И вот он, Кольча, первый увидел и почувствовал, что природа берет в плен слабых людей, привыкших к голому мускульному труду». С.М. Франкфурт был убежден, что у природы две стороны: внешняя, визуальная, романтическая, которая только и бросается в глаза «поверхностным наблюдателям», «людям отсталого мышления», и внутренняя, невидимая, полезная, которую сразу подмечает инженер, не обращая внимания ни на что другое. Свою задачу в Сибири Франкфурт видел в том, чтобы «в корне изменить облик этого огромного края».

Но просто так пользоваться и манипулировать природой нельзя, нужно бросить ей вызов, бороться с ней и победить. Таким образом, природа оказывается субъектом с собственной волей, строптивым, лукавым и коварным существом, которое человек должен одолеть в борьбе. Соответственно перед строителями плотины на Днепре ставится задача «преградить дорогу воде». В сообщении о пуске гидроэлектростанции объявляется: «Днепр работает на социализм». И завершение строительства канала Москва-Волга (1932-1937) празднуется как торжество человека над рекой: «Большевики… заставили воды могучей реки Волги переменить дорогу». Добыча железной руды в Магнитогорске превращается в драматичную картину поединка между человеком и горой: «…Порода тупо, дико, стихийно сопротивляется и противостоит человеку изо всех каменных сил. И у кого же теперь больше сил: у него, Гончаренко, начальника горных работ, у них, горняков, пробивающих у подножия горы Атач штольню, у буровщиков, у шахтеров, что с вершины горы прогрызаются вглубь пластов магнетита, — у кого больше сил, у них или у древней горы Атач, тысячелетия хранившей запасы мартита?»

Заметка о геологической экспедиции в газете «За индустриализацию» носила заголовок: «Люди покоряют горы». Как победа техники над природой истолковывалось и успешное спасение пассажиров парохода «Челюскин», 13 февраля 1934 г. затертого льдами в Северном Ледовитом океане. В ходе смелой, продолжавшейся два месяца операции людей, которым удалось высадиться на льдину, вывезли оттуда самолетами. В Москве челюскинцев ждала торжественная встреча. Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев и Жданов послали пилотам телеграмму: «Гордимся вашей победой над силами стихии».

Такой образ природы закреплялся благодаря литературе и кино. Погодин в пьесе «Темп» (1930) четко сформулировал мысль о функциональности природы: «Для тебя вода — влага, солнце — энергия, трава — корм для скота». Фильм «Три товарища» недвусмысленно дает понять, что бескрайние леса и бурная река, которые показаны там долгими кадрами, представляют ценность не сами по себе, а лишь как богатейшая кладовая стройматериалов для нового комбината, неограниченные запасы сырья для бумажной фабрики и оптимальный путь для транспортировки древесины. Борьба с природой изображена и в художественно-документальной ленте 1929 г. «Турксиб», посвященной прокладке Туркестано-Сибирской железной дороги через пустыню Казахстана. О том, что человек объявил пустыне войну, прямо говорят не только кадры фильма, но и появляющиеся на экране надписи: «В атаку на упрямую землю»; «Природа упряма, но человек упрямее»; «И побежденная земля отдает свои богатства».

Природа — не только противник, но и благодатная среда для врага народа и шпиона. Так, в фильме «Комсомольск» тайга дает укрытие саботажникам и вредителям, в «Ошибке инженера Кочина» заговорщики в глухом месте на лоне природы убивают возлюбленную инженера. Инженеры тоже видят в природе в равной мере и кладовую сырья, и врага. А.Е. Бочкин рассказывает о Карелии: «…удивительный край: корабельные сосны высотой в сорок метров, обнаженные гранитные скалы, озера чаще вверху, чем внизу (гидротехнику это бросалось в глаза прежде всего — запасы энергии!), болота, которые не менее опасны, чем враг…» О своем поединке с водой на строительстве Кутулукской оросительной системы он пишет: «Подо мной по наклонному деревянному помосту мчалась вода. Кое-где она мчалась и над помостом, выбрасывалась из щелей сбоку, пыталась перевернуть помост, а с ним и меня на канатном мостке. Вода в остервенении выбрасывалась в воздух, как бы вскипала и клубилась вокруг облаком пара… Ясно было, что мы совладали с этим беснующимся потоком, но я уже знал — вода так коварна, так несжимаема и неуступчива, что еще всего можно ждать… Позже мне приходилось идти на схватку с реками, рядом с которыми безвестный Кутулук не больше ручья…» Так же как Бочкин «шел на схватку» с реками, Франкфурт вел «соревнование с морозом»: «…он ли скует и заморозит землю, мы ли ее выкопаем. Тов. Орджоникидзе это очень понравилось. После он при мне рассказал в ВСНХ, как на Кузнецкстрое "перехитрили" сибирскую зиму». Биограф Винтера С.С. Виноградская приводит слова своего героя: «Враг всюду. Даже природа враждебна этому году: зной и засуха продолжались всю весну, все лето; начинаются пожары то здесь, то там. Солнце уже висит красным диском в небе, на него можно глядеть невооруженным глазом в любой час дня. Настала и наша "очередь" — злая воля, неосторожность, случайность? Пожар полыхал три-четыре дня, и весь годовой труд многих тысяч людей исчез без следа».

Природа изображалась как субъект, имеющий собственную волю, непредсказуемый и представляющий постоянную опасность для человека. Официальная риторика благодаря этому отвлекала внимание от недостатков планирования, ошибок в расчетах и плохой подготовки строительных площадок, возлагая на природу вину за аварии или неудачи. Обвалы, прорывы воды, наводнения и пожары, которые, возможно, удалось бы предотвратить или, по крайней мере, встретить во всеоружии, объяснялись ее «коварством». Критика, сомнения и обвинения, минуя правительство, переадресовывались природе. Признание вмешательства третьей, высшей силы делало бессмысленными дискуссии о том, можно ли было избежать аварии, поставив дело иначе. Апелляция к природе, с одной стороны, помогала мобилизовать еще больше сил на борьбу за индустриализацию, а с другой — давала возможность уклониться от ответственности за провалы.

Тем больше ликования вызывали победа над природой и утверждение цивилизации. Газетные репортажи очень часто начинались со слов «Раньше здесь был(а)…» и затем с гордостью сообщали, что там, где сейчас стоит мощная плотина, гигантский комбинат или новый социалистический город, еще недавно простиралась тайга или степь. Инженер Джапаридзе пишет о Магнитке: «Приехали на место будущего гиганта в тридцатом году и встали, пораженные. Степь от неба до неба! Нехоженая, нетронутая… Ни жилья, ни дорог. И ни капли сомнения в том, что будут здесь и жилье, и дорога, и комбинат, и металл — металл, который затаился пока вот в этой самой горе. Мы ехали строить новый мир». Гладков нарисовал картину преображения Днепра: «Раньше здесь дремала лысая степь, пахло травами, пели суховеи и жаворонки. Теперь на многие квадратные километры разбросаны корпуса, строительные материалы, стройные белые ряды казарм, домов, особнячков, с широкими прямыми улицами, со скверами на площадях, с вокзалом, врастающим в поселки, который всегда цветет облаками пара, гремит вагонами и криками грузчиков». В таких монографиях, как повествование Франкфурта о Днепрострое, печатались впечатляющие иллюстрации на тему «раньше и теперь». В книге Франкфурта на весь разворот помещены панорамные фотографии Кузнецка перед началом строительства и после возведения завода и города: там нетронутый степной ландшафт, здесь — гигантский промышленный комплекс. Триумф техники был также триумфом нового человека. Рабочий в романе И. Эренбурга «День второй» говорит: «Я видал в управлении плакат: Кузнецк три года тому назад и Кузнецк теперь. Красота! Сначала — голое поле. Потом все эти кауперы, батареи, мартены. Вот если бы нарисовать такой плакат: Колька Ржанов три года тому назад и теперь. Я ведь тогда ничего не понимал». «Ничего не понимающий» Колька, глупый, необразованный мужик, был под стать дикой природе, а металлургический завод олицетворял собой сознательность, силу воли, стойкость, самообладание, образованность, смелость и мужество. С этой точки зрения, бегство из деревни в большой город или на крупную стройку означало также бегство от невежества, необразованности и слабоволия. Неразвитая сельская местность противопоставлялась промышленным районам. Фильмы вроде «Вратаря» (1936) показывали, что деревенская глубинка — кладезь невостребованных талантов, которые могут получить развитие только в центре.

Прогресс и светлое будущее воплощались также в автомобилях и самолетах, которые в 1930-е гг. пользовались большой популярностью. Они в особенности служили символами покорения природы: автомобиль и трактор избавляли человека от телеги и ручного плуга; самолет давал ему возможность совсем оторваться от земли и взлететь в небо. В 1930 г. советская общественность праздновала прибытие в Москву «цеппелина» и постройку собственного дирижабля. Каждый новый дальний перелет встречали бурной овацией, летчиков чествовали как народных героев Прыжки с парашютом превратились в массовый вид спорта — даже в московском Парке культуры и отдыха им. Горького стояла парашютная вышка. Замечательным авиаконструкторам, превзошедшим заграницу, посвящены сразу три фильма тех лет. Пресса восторженно писала по поводу начала строительства автомобильного завода «Автострой» в Нижнем Новгороде: «Посадим СССР в автомобиль, а крестьянина на трактор». Вымышленный руководитель этого строительства Дынников в романе А. Патреева «Инженеры» убеждал рабочих не покупать на зарплату лошадь, чтобы пахать свой клочок земли в деревне, а приобретать автомобиль, становиться инженерами и ездить по новым городам. Автомобиль как символ новой жизни показан в фильмах «Светлый путь» и «Шуми, городок»: инженеры там разъезжают на автомобиле, в «Светлом пути» молодая женщина-инженер в воображении даже поднимается в своей новой машине в воздух и летит над крышами Москвы. Подобный восторг знали многие молодые инженеры; как пишет Владимир Михайлович Шестовал (1907-1981), он и его коллеги на «Автострое» были «страстными автомобилистами»: «…наиболее привлекательным местом пребывания была для меня автомашина форд модель Т, крокодил 20-х годов, неизвестно как попавшая в механические мастерские института и требовавшая постоянного ремонта, в котором я обязательно участвовал». В воспоминаниях Шестовала уже можно заметить, что промышленность превратилась в предмет восхищения, тогда как природа стала утрачивать свою роль источника вдохновения и места отдыха. Природа уступила технике многие из своих вторичных значений, переняв ее «одномерность». На смену романтике солнечных восходов и закатов пришла «инженерная романтика»: человек теперь любовался огнями стройки. «Смотри, металлист, какая дивная ночь! Скажешь — не красота?» — спрашивает в романе Патреева инженер Кузнинский своего коллегу Авдентова, глядя на сияющие в ночи огоньки портовых и железнодорожных сооружений. Даже производство бетона оказалось романтичным делом: «На операцию изготовления бетона можно было смотреть часами. Фокин и приходил сюда смотреть — из чистого удовольствия, как любят иные "сумасшедшие" люди смотреть на закат солнца». Инженеру М.С. Смирнову новенькие машины, стоящие в заводском цеху, казались «невестами перед свадьбой». Инженер Б.О. Лошак при виде строящейся электростанции проникся торжественным настроением: «Панорама строительства произвела на меня большое впечатление. Главный корпус на три турбогенератоора с фундаментами под оборудование, в основном, построен, начат монтаж первой турбины и первых котлов, сооружена плотина на р. Крынке и создано нижнее, основное водохранилище, строится вторая плотина на р. Ольховке для образования верхнего водохранилища, из которого предусмотрены пропуски воды в нижнее при засушливых сезонах. Работы ведутся с большим подъемом в три смены. Ночью главный корпус станции ярко освещен, и на всех отметках вспыхивают огоньки электро- и газосварочных аппаратов».

Наконец, машины и их слаженный хор постоянно уподоблялись симфоническому оркестру, музыке. Само название фильма «Симфония Донбасса» говорит о том, что индустриализация Донбасса представлялась как великое музыкальное произведение. Машины в гармоническом ансамбле под руководством виртуозного дирижера-инженера наконец исторгли из природного ландшафта мелодию прогресса и социализма. Николай Александрович Филимонов (р. 1894) в своих воспоминаниях уподобляет подъемные краны гигантским контрабасам со смычками-стрелами, паровые краны — кларнетам, отбойные молотки — современным кастаньетам, железную дорогу — клавиатуре огромного инструмента. Первым дирижером этого оркестра он называет А.В. Винтера, вторым — Б.Е. Веденеева. Гладков даже объявил устами одного из своих героев «традиционную» музыку бесплодным и вредным занятием: то ли дело «музыка взрывов, музыка машин и электричества».

Преклонение перед новым, перед техникой и объявление войны природе ярче всего отражены у Т.В. Федоровой. Она единственная из всех инженеров, о которых здесь рассказывается, действительно винит природу в авариях и несчастьях: «Первопроходцам пришлось вести тяжелую и упорную борьбу с силами природы… Как только проходчики вскрыли московский грунт, плотно осевший под тяжестью огромного города, — земля ожила в полном смысле этого слова. Всколыхнулись загнанные в трубы реки, зашевелились плывуны». Федорова восхищалась строительством, страстно увлекалась планеризмом и парашютным спортом и чувствовала романтику строек пятилетки: «Представьте себе проспект Калинина 30-х годов. Темная морозная ночь. Кругом полыхают костры — так мы отогревали мерзлый грунт». Особенное удовольствие ей доставляло сносить собственными руками ветхие домишки старой Москвы, среди которых был и ее родной дом. А.С. Яковлев вторит Федоровой: его объединяют с ней любовь к полетам и радость при виде того, как старая Москва (в описании Яковлева — смрадная, шумная и отсталая) уступает место новой, порождающей и нового человека: «Теперь Москва иная. И внешний облик ее изменился неузнаваемо, и духовная жизнь москвичей не та». Т.Б. Кожевникову тоже манила к себе авиация, обещавшая открыть человеку новый мир: «Авиация… Полеты к звездам… Новый мир, неизведанный и загадочный… Что там, в этой туманной бесконечности вселенной?»

Восторг перед техникой охватывал и других инженеров, не входивших в число заядлых авиалюбителей. На Н.З. Поздняка большое впечатление произвел огромный комплекс суперсовременного завода цветных металлов в Кольчугино, где он в 1930 г. проходил практику. К.Д. Лаврененко как будто сидит на двух стульях: он все-таки признается в любви к природе и с уважением отзывается о ее первобытной стихии, с которой борется человек. Лаврененко пишет, что его «всегда поражали необъятные просторы и красота природы». Но, когда он в 1929 г. практикантом пришел на Днепрострой, его покорили гигантская стройка и развернувшаяся здесь битва со стихией: «Через створ плотины ежесекундно стремилось почти 30 тысяч кубометров воды. Впервые мы видели такое… много бед натворила водная стихия. Нам довелось участвовать в борьбе с грозной водой, рвущейся в Черное море. Люди победили стихию, а впечатление от ревущего потока и борьбы с ним осталось в памяти на всю жизнь».

* * *

Изображение природы как врага заключало в себе определенное преимущество для правительства и официальных учреждений, позволяя им уйти от ответственности. Ведь именно они требовали от инженеров, чтобы те не обращали внимания на природные условия — зимние морозы, весеннее половодье, летнюю жару. Отрицалась как возможность что-либо рассчитать и предсказать, имея дело с природой, так и способность человека приноровиться к ее капризам, принять превентивные меры и противостоять засухе, ледоходу или наводнению. Вместе со старыми аксиомами, техническими правилами и нормами отбрасывался и прежний взгляд на природу. Политическое значение имела не только техника: любое высказывание о природе отныне было сродни заявлению политической позиции. Отказ от накопленного опыта взаимодействия с природой кажется регрессом, однако преподносился как прогресс: советские люди не желали приспосабливаться к природе, они объявляли ей войну. Каждая домна, задутая в ледяном холоде, каждый залитый в мороз фундамент, каждый мост, поставленный под напором бушующего потока, заносились в число побед в этой войне. А провалы и неудачи объявлялись поражениями в битве со стихией.

Инженеры, о которых здесь идет речь, усвоили дискурс о смертельной вражде с природой лишь отчасти, однако восторг перед техникой захватил их полностью. Их отношение к машинам носило почти чувственный характер; они безоглядно отдавались этой страсти телом и душой. Большинство из них, плененные мечтами, которые связывались у них с индустриализацией, ради участия в этом проекте с готовностью переносили лишения и закрывали глаза на недостатки: «Гидростанция в воображении… вставала желанным и завлекательным чем-то, вроде как для иного провинциала Париж или Лондон»

 

в) Метод «проб и ошибок»

Инженеры не обязательно представляли себе индустриализацию как борьбу с природой, но бороться за дальнейшее развитие своих самолетов, машин и производства на своих участках они были готовы неустанно. Среди знакомых нам инженеров, от Федоровой до Богдан и от Федосеева до Поздняка, нет ни одного, кто не упомянул бы о вечерах, ночах и выходных днях, которые они добровольно, из любви к делу, проводили за работой. «Военизация» процесса индустриализации и центральное место, которое он занимал в их собственной картине мира, заставляли молодых инженеров, принимая новый вызов, в соответствии с предъявляемыми им требованиями овладевать совершенно новыми методами работы. Они находили пути и способы, чтобы выполнить свое «боевое задание» «большевистскими темпами». Поэтому они гораздо чаще, чем обычно принято в инженерном деле, экспериментировали, дерзали и принимали решения на основании весьма скудного опыта, ибо прежние знания зачастую были импортированы из-за границы еще до 1917 г. либо исчезли вместе со старыми инженерами. Советские поезда и трамваи ездили с американскими тормозами фирмы «Вестингауз», советские люди пользовались голландскими телефонами и швейными машинками фирмы «Зингер», измерения в лабораториях производились с помощью приборов фирмы «Сименс-Шуккерт», студенты чертили дипломные проекты рейсфедерами и циркулями фирмы «Рихтер». Теперь перед советскими инженерами стояла задача собственными силами создать гигантскую индустрию, как пишет И.В. Комзин: «Признаюсь, то, что предстояло сделать у горы Магнитной в намеченные два года, поначалу представлялось мне почти фантастическим. Здесь, на пустынном месте, требовалось соорудить рудники, коксовые и доменные печи, прокатные и механические цехи, электростанцию, сложную сеть железнодорожных путей. И — построить город!» Обстоятельства, в которых они работали, заставляли прибегать к особым мерам. Инженер Шестовал свидетельствует, что овладение производством каждый день требовало новых решений и прежде всего — мужества. Методы поиска решений бывали порой весьма удивительными.

В условиях острой нехватки времени и отсутствия знаний инженерам приходилось самим ставить эксперименты, порой поражаясь их плодам. Если опыт удавался, новый метод шел в дело, если проваливался, поиски и эксперименты продолжались до получения удовлетворительного результата. По рассказам инженеров хорошо заметно, что они представляли свое профессиональное развитие как диалектический процесс. Путь образования требовал от них одолевать ступень за ступенью. Таким образом, «способ проб и ошибок» стал общеупотребительным. Е.Ф. Чалых сообщает: «Приступив к работе на заводе "Электроугли", я вскоре почувствовал потребность в теоретических разработках электроугольной технологии, которая должна иметь теоретическую базу, чтобы отвечать на практические вопросы: в первую очередь, какое сырье наиболее пригодно для производства того или иного изделия, каким образом построить технологический процесс и др. К сожалению, такой базы по технологии Электроуглей не оказалось, поэтому я вынужден был использовать единственный способ, который был возможен в наших условиях, — способ проб и ошибок…»Перед Чалых как начальником цеха стояла задача создать совершенно новую для России промышленную отрасль, в которой русские инженеры еще вряд ли могли накопить опыт. За неимением специальной литературы ему не оставалось ничего другого, как выяснять путем экспериментирования и длительных серий опытов даже свойства углерода. Инженер В.С. Емельянов (р. 1900), работавший, как и Чалых, в электродной промышленности, подтверждает необычность сложившегося положения. До тех пор электроды всегда закупались в США или Германии, а тут вдруг их пришлось изготавливать самим, совершенно в этом деле не разбираясь. Советские инженеры знали, что для электродов нужны кокс, антрацит и смола, но ни точное соотношение ингредиентов, ни технология производственного процесса не были им известны. В конце концов, Чалых заменил собой целый исследовательский институт, в котором так отчаянно нуждался. Описывая драматизм ситуации, он сам задним числом удивляется тому, в каких условиях был вынужден работать, и в то же время явно гордится своим успехом в этой авантюре. Ему доставляло удовольствие проводить дни и ночи на предприятии, ставить опыты, открывая новые технологии и получая новые виды продукции, например новую марку прожекторных углей, тонкостенные угольные трубки или электрографитизированные щетки. Он был раздосадован, когда в 1946 г. группа специалистов получила Сталинскую премию за развитие прожекторной техники, основу для которого заложили Чалых и его коллеги. Л.И. Логинов тоже радовался каждому новому вызову как новой ступени на пути своего профессионального роста. И его сфера деятельности представляла собой нетронутую целину в советской промышленности. Логинов был сотрудником, а затем заместителем директора треста «Гослаборснабжение», и перед ним стояла задача снабжать всевозможные лаборатории оборудованием, самолеты — аппаратурой, промышленность товаров широкого потребления — новыми образцами продукции. Это значило, что ему и его людям то и дело приходилось вступать в неизведанную область и экспериментировать, пока нужный прибор не будет готов к запуску в серийное производство. Они обычно покупали за границей автопилоты, отопительные приборы, граммофоны, патефоны и т. п., разбирали их в конструкторских бюро и создавали по их подобию свои модели. В 1933 г. инженеры Логинова получили заказ на измерительные приборы для нефтяной промышленности, которые раньше приобретались за рубежом за 200-300 долларов. Хотя данные устройства были предоставлены в распоряжение логиновской команды, сконструировать работающий аналог за год не удалось. Понадобился еще не один месяц, прежде чем заказчик остался доволен. Логинов оправдывается: «Мы не могли успешно конкурировать с американскими приборостроительными фирмами… Нам не хватало ни знаний, ни опыта». Однако эта неудача для него не провал, а один из необходимых уроков, очередная ступень, которую он и его коллеги должны были преодолеть на пути к овладению мастерством. На работу инженера он смотрит как на постоянный процесс усвоения и совершенствования технических знаний и навыков; метод «проб и ошибок» в его глазах — закономерный и гарантированный путь к успеху.

Н.З. Поздняк также описывает вынужденное экспериментирование как условие линейного поступательного развития, порой не без гордости дивясь собственным ухищрениям. Работая в Гипроцветмете, он не раз сталкивался с доселе незнакомыми производственными методами, которые приходилось нащупывать опытным путем. В 1934 г. его послали в Донбасс на строительство ртутного завода, чтобы испытать на месте, каковы должны быть свойства печи и температура нагрева для получения идеальной ртути. Поздняк провел серию опытов, целую ночную смену дыша чрезвычайно вредными ртутными парами. По его словам, вся русская специальная литература на данную тему состояла из одной-единственной книги, и он самостоятельно перевел классическое пособие с английского языка, когда коллеги усомнились в результатах его экспериментов.

Наконец, и А.П. Федосеев, как оказалось, был советским инженером-энтузиастом, убежденным в успехе своего дела и целиком посвящавшим себя своим опытам: «Бывало, что я не появлялся дома три дня подряд, и жена ужасно сердилась…» На электроламповом заводе «Светлана» он день и ночь работал над проектом 100-киловатт-ной генераторной лампы для радиопередатчика, который предназначался для ведения пропаганды на Запад на коротких 13-метровых волнах. Федосеев гордился, что ему довольно быстро удалось создать такую лампу: она получила обозначение Г-433 и использовалась вплоть до 1960-х гг. Федосееву не меньше, чем Чалых, нравилось быть советским изобретателем и пионером в разработке ламп накаливания нового поколения.

Не только инженеры подтверждают, что метод «проб и ошибок» стал обычным в их работе. В литературе и кино он восхвалялся как наиболее отвечающий советским условиям. В комедии Погодина «Поэма о топоре» рабочий Степан сумел сварить кислотоупорную сталь, но не записал рецепт. Он без устали повторяет попытки, и, естественно, в конечном итоге эта мировая сенсация ему вновь удается. В фильме «Четыре визита Самуэля Вульфа» (1934) показан коллектив ИТР, который терпеливо три года работает над машиной и ставит 120 опытов, пока та не начинает функционировать. И пьеса, и фильм говорят о том, что, хотя в Советском Союзе работают нетрадиционными, иногда просто авантюрными методами, результат всегда соответствует мировому уровню и превосходит заграничные достижения. Советская диалектика программировала закономерное наступление успеха после череды неудач.

 

г) Производственный риск

Молодые инженеры сталкивались не только с необходимостью опытным путем добывать отсутствующие знания; от них также требовали игнорировать прежние знания или объявлять их неверными и отсталыми. Идея создания небывалой доселе индустрии была в 1930-е гг. связана с уверенностью, что новая техника должна повиноваться новым техническим законам, а все старые нормы не имеют силы. Нейтральное на первый взгляд техническое знание идеологизировалось, проводилось разграничение между капиталистическими и большевистскими методами. Капиталистическим и устаревшим в принципе считалось все, что вело к задержке и ограничению строительства или производства. В результате зачастую все прежние технические правила и стандарты ставились под сомнение. Чтобы работать по-новому, следовало преодолеть старое: «Советская конструкторская мысль лишена всех условностей, традиций и конкурентных пут». Инженерам велели выкинуть все старое «за борт» и, пробуя новые пути, не бояться известного производственного риска. «Между тем надо со всей открытостью признать, что ИТР все еще боязливо оглядываются на каждом шагу, при каждой новой технической идее. В результате порой вместо мужества, которое так необходимо в эпоху великих дел и неудержимого социалистического наступления, остается одна трусость», — возмущалась ВАРНИТСО. Пресса тоже требовала от инженеров смелости: «…если бы мы в каждом случае стали бы дожидаться окончательнейших данных геологоразведок, то мы, пожалуй, и к строительству Магнитостроя не могли бы еще приступить». Социалистическое соревнование не могло развиваться без определенной доли производственного риска. Инженеров, полагавших риск «опасным делом», публично высмеивали. Литература и кино также пропагандировали готовность к риску, уверяя, что нейтральной, одинаковой для всех техники не существует. Режиссеры Ф. Эрмлер и С. Юткевич в своем фильме «Встречный» (1932) показывают, что любой как будто чисто технический спор имеет политическую подоплеку. Инженеры ленинградского завода хотят на два месяца отдать станок в ремонт, секретарь парткома Вася заявляет, что это намеренный срыв плана. Невзирая на нападки молодого инженера Павла, кичащегося своим техническим образованием: «Он еще нас будет учить технике! Вася — и техника!» — партсекретарь дает рабочим и инженерам 24 часа на то, чтобы устранить неполадки, и предостерегает: «Есть случаи, когда техника становится политической и опасной. Нельзя сдаваться технике».

Политическое значение техники подчеркивает и Катаев в романе «Время, вперед!». По мнению инженера Маргулиеса, техпаспорт, указывающий предельно допустимую нагрузку бетономешалки, всего лишь отражает субъективное мнение иностранного изготовителя. Для старого инженера Налбандова испытанный метод перемешивания бетона не менее двух минут, о котором можно прочесть во всех учебниках, — железный закон, для Маргулиеса эта норма — пережиток прошлого. Заставляя дорогую импортную машину работать с перегрузкой, он добивается за восьмичасовую смену 409 замесов вместо 90. Старый инженер не сдается: «…считаю все эти эксперименты абсолютной глупостью и технической безграмотностью». Но молодой советский инженер понимает, что, беспощадно эксплуатируя иностранную технику, можно построить завод не за восемь лет, а за три года и начать производить собственные советские бетономешалки. Наряду с Маргулиесом, образец нового инженера представляет и Захар Семенович Лацис из фильма «Три товарища» (1935). Он тоже глубоко убежден, что ради выполнения плана не стоит бояться риска. Когда лес, сплавляемый для его завода, образует затор перед мостом, он без колебаний отдает приказ взорвать мост. Затор ликвидируется, а мост сразу же рекордными темпами восстанавливают под звуки духового оркестра.

О готовности инженеров добывать технические знания «с чистого листа» и ради плана прибегать к нестандартным мерам свидетельствует Н.А. Филимонов. Он был горд, когда американский консультант дал советским инженерам следующую характеристику: «…Русские — хорошие инженеры, хорошие специалисты. Только у них есть очень крупный недостаток — они постоянно ищут что-то новое, тратят на это много времени, волнуются, хотя есть уже апробированные практикой и надежные решения». Те самые качества, которые американцу казались помехой, в глазах Филимонова составляли преимущество советских инженеров. Американца он, со своей стороны, упрекал в приверженности к «здоровому техническому консерватизму».

В романе «Большой конвейер» горячее стремление советских инженеров и рабочих на строительстве тракторного завода все делать по-новому и пробовать самим показано как проблема, перед которой капитулируют американцы: «Если рабочему или бригадиру кажется, что ему в голову пришла хорошая идея, которую он выкопал из книги или услыхал от кого-либо, он немедленно изменяет методы своей работы, меняет состав земли, песка…» Вымышленный американец в романе точно так же, как реальный специалист в разговоре с Филимоновым, жалуется, что советские люди вечно пытаются заново изобрести колесо, и не понимает, «зачем нужно два раза есть горчицу, чтобы убедиться, что она горькая». Ему платят доллары за советы, которые здешние инженеры все равно игнорируют, возмущается он.

Советские инженеры действительно пренебрегали некоторыми мерами, считая их устаревшими, ненужными или отнимающими слишком много времени. Филимонов и Вячеслав Алексеевич Захарьевский (р. 1893) в один голос рассказывают, что на строительстве плотины на Днепре вначале отказывались выливать бетон, который американские консультанты находили непригодным. Позже им пришлось признать, что в американском контроле качества был толк, поскольку у них больше никогда не получался такой хороший бетон, как на Днепре. По словам Бардина, на Кузнецкстрое часто отказывались от контроля качества, не видя в нем надобности либо не обладая знаниями, необходимыми для проверки сварных швов. Инженеры, работавшие на Кузнецкстрое и Магнитострое, хором повествуют о том, как, не обращая внимание на инструкции, в мороз заливали бетон, задували домны при 30 градусах ниже нуля, хотя иностранные консультанты единодушно осуждали подобное легкомыслие. Пресса поддерживала эти «подвиги» и обвиняла инженеров, предупреждавших о неизбежном в таких условиях возникновении трещин в бетонном фундаменте, в том, что те намеренно срывают план: «Если не придумает инж. Архипов еще какой-нибудь новый способ затормозить ход работ, то постройка все же будет закончена».

Чалых и Гайлит в особенности демонстрируют готовность идти на риск и не считаться со старыми правилами. Стремление все делать по-новому вошло в их плоть и кровь. Чалых, будучи неопытным, но полным энтузиазма и уверенности в себе инженером на заводе «Электроугли», в 1930 г. велел старому рабочему «дяде Прохору» отправлять на переработку смолу нагретую до 180 градусов, несмотря на то что инструкция предписывала охлаждать ее до 120 градусов: «Он, ничего не говоря, снимает рукавицы, пытается их отдать мне и говорит: "Вот тебе рукавицы, вот тебе ключ! Спускай сам, а я 30 лет работаю и никогда не нарушал инструкции"». Этот случай, заверяет Чалых, послужил ему уроком на всю жизнь. Пришлось усвоить, что есть технические правила, которые не стоит нарушать.

Примерно так же вел себя и Гайлит, когда в 1931 г. французский консультант на Волховском алюминиевом комбинате мсье Мори потребовал от него регулярно проверять качество футеровки электролитических ячеек. Гайлит не только находил это требование совершенно излишним, но и видел в нем придирку, непонимание большевистских темпов. Лишь несколько лет спустя он понял его справедливость. «Потом же, когда электролизеры на ВАКе без ремонта работали до 4, а отдельные 5 и даже 6 лет, стала ясна необходимость выполнения в процессе монтажа строгих правил отдельных операций». Иными словами, только через некоторое время Гайлит оказался в состоянии взглянуть на такой контроль непредвзято и признать его объективную техническую необходимость. В момент же строительства, в пылу «сражения», он мыслил категориями «большевистский» — «капиталистический», «обязательный» — «тормозящий».

Чалых и Гайлит позже все-таки вняли голосу разума, зато Федорова в своих опубликованных воспоминаниях с неизменным энтузиазмом повествует о том, как они с коллегами опровергали незыблемые доселе правила. Метростроевцы с помощью английского проходческого щита, рассчитанного согласно техдокументации на проходку трех четвертей метра в день, проходили метр девятнадцать. В нагрузке машины сверх допустимого они видели не риск, а достижение, доказывая, что в техпаспортах содержатся произвольные данные, на которые спокойно можно не обращать внимания. Английский щит в их глазах являлся временным подспорьем, и его можно было нещадно эксплуатировать, чтобы после преждевременного износа заменить советским щитом, позволявшим проходить тоннель на метр двадцать пять в день.

Наиболее критически к риску на производстве относились Логинов и Малиованов. Логиновский трест вследствие «очень плохого урожая» 1932 г. (здесь имеется в виду вызванный коллективизацией голод 1932-1933 гг., повлекший за собой 5 млн. жертв) решил повысить план производства запчастей для сельскохозяйственной техники, на что мощности подведомственного Логинову завода «Точприбор» просто не были рассчитаны. Однако заместитель наркома тяжелой промышленности М.М. Каганович лично поручил ему проследить за выполнением плана. Обстоятельства и напряженная ситуация, подчеркивает Логинов, вынудили его «осторожно» превышать допустимую нагрузку станков. В данном случае он чувствовал себя не героем, совершающим подвиг, а акробатом, который с трудом балансирует на лезвии ножа, стараясь выпустить требуемый объем продукции и в то же время не загубить машины.

Малиованов описывает ситуацию, сложившуюся в 1937 г. в Донбассе, где началась его практическая инженерная деятельность на угольном комбинате. Из-за высоких норм выработки инженеры и рабочие не видели другого пути кроме эксплуатации даже защитных зон, где по правилам техники безопасности не разрешалось рубить уголь: «Шахты были очень запущены. Все строилось на том, чтобы добывать уголь любой ценой… Поэтому люди шли на риск…»

Производственный риск, которого требовали средства массовой информации, был для инженеров повседневным явлением, а не пустой пропагандистской формулой. Логинов и инженеры Донбасса шли на перегрузку машин или безоглядную вырубку угля под давлением внешних обстоятельств, другие рисковали исключительно по собственной инициативе — отчасти в силу самонадеянности, отчасти рассчитывая вскорости получить в свое распоряжение лучшие, советские машины. У Федоровой хорошо видна эта вера в самую лучшую, превосходящую все на свете большевистскую технику. Многие советские инженеры нисколько не сомневались в том, что при социализме бетономешалка может замешивать больше бетона, чем при капитализме. Автомобилестроитель Шестовал подтверждает уверенность своих коллег в себе и их готовность к риску: «Но были безграничная вера в правильность того, что делается, великие энтузиазм и дерзание».

 

д) Производственный брак

Следствием нового метода «проб и ошибок» и согласия на риск стали тонны загубленного сырья и массовый брак. Невежество и пренебрежение накопленным опытом неизбежно приводили к расточительности и износу оборудования. В «Большом конвейере» Я. Ильин, инспектировавший Сталинградский тракторный завод, показывает предприятие, которое месяцами гонит один брак, потому что никто не разбирается в производственных технологиях. Патреев в «Инженерах» также красочно описывает, сколько хлопот в первые месяцы работы автозавода в Нижнем Новгороде доставляла инженерам почти стопроцентная порча сырья в литейной и на конвейере. Типична история, рассказанная инженером Емельяновым. При отжиге автоматной стали у него и его товарищей получался исключительно брак, пока не вмешался немецкий инженер: «Отжиг автоматной стали? Если вы хотите иметь стопроцентный брак в производстве, тогда отжигайте ее. Автоматную сталь ни в коем случае нельзя отжигать!» И молибденовую сталь они оксидировали, пока немец не сказал, что этого делать не следует. Тема бракованной продукции красной нитью проходит через все 1930-е гг. Несмотря на то что от инженеров официально требовали не бояться риска и применять новые методы, мириться с браком как следствием этих новых методов никто не собирался, его резко критиковали и ставили инженерам в укор как свидетельство их неспособности справиться со своей задачей. На инженеров возлагалась ответственность за потерю сотен тонн металла в результате неправильной эксплуатации доменных печей, за плохое качество машин или недостаток товаров широкого потребления: «Только плохим техническим руководством, отсутствием должного чувства ответственности, слабым развертыванием самокритики можно объяснить факт выпуска прекрасно оборудованным заводом "Электросталь" продукции с недопустимо высоким процентом брака. Только плохим техническим руководством можно объяснить выпуск Подольским механическим заводом таких швейных машин, качество которых вызывает справедливые большие нарекания трудящихся потребителей». Инженеров предупреждали: «Московские большевики, московские рабочие ждут от своих инженеров и техников нового подъема в их работе, и не в общих резолюциях, а в конкретных повседневных действиях. Судить о результатах вашей конференции мы будем не столько по резолюциям, сколько по результатам работы наших предприятий каждый месяц, каждый квартал и по истечении года». С 1929 г. за брак можно было попасть под суд по статьям 111 и 112 Уголовного кодекса; с 1933 г. закон предусматривал за производство некачественной продукции минимальное наказание в виде пяти лет тюремного заключения.

Таким образом, инженеры оказывались между молотом и наковальней: если они избегали нетрадиционных методов, то могли уложиться в заданные сроки и заработать обвинение в срыве плана; если шли на риск, то несли ответственность за результат. А.В. Винтер сформулировал отношение к инженерам следующим образом: «Если Вы будете делать ошибки, мы будем ругаться, но если Вы будете работать медленно, лениво, мы снимем Вас тотчас же». Инженеры были вынуждены действовать и в сомнительных случаях считали, что лучше совершить ошибку, чем ослушаться указаний.

О проблеме брака говорят главным образом Чалых, Поздняк и Богдан, причем все трое по-разному По признанию Чалых, его опыты неизбежно давали высокую долю брака. Он изводил столько материала, что коллеги в шутку прозвали его «великим бракоделом». Но к ответу его не привлекали, поскольку он нашел фарфоровый завод, который использовал эти отходы в своем производстве.

Поздняк вместе с прессой занял позицию обвинителя. Стремясь быть настоящим советским инженером, он чувствовал себя обязанным вскрывать недостатки в литейной оружейного завода, в которой он в 1933 г. проходил практику и которая производила много негодного металла. За два месяца он опубликовал в местной газете «За вторую пятилетку» 50 заметок о браке. В итоге на него разозлился инженер — главная мишень критики, дирекция завода постаралась улучшить качество продукции, а парторг оказал ему поддержку. Поздняк подчеркивает, что, сочиняя свои заметки, собирал исключительно негативные факты, желая искоренить все «плохое». Тем самым он ясно показывает, насколько глубоко проникли в его сознание пропагандируемые газетами истины, ставшие для него путеводной нитью. Он наивно считал своей обязанностью выступать против «плохого», не подозревая, что сделался орудием инспирированной сверху кампании.

Чалых и Поздняк интерпретировали проблему брака с советской «колокольни», тогда как Богдан подходила к ней с другими мерками. Она осталась нечувствительна к агитации за новые трудовые методы, способ «проб и ошибок» и сознательный риск. Большевистские темпы она презрительно именовала «спешкой». Другие критически настроенные инженеры называли их также «свиным галопом». По мнению Богдан, есть качественная работа, требующая времени, и есть спешка, дающая в результате низкокачественный или вообще негодный продукт. Брак она считала не побочным явлением на пути к успеху и не одним из отдельных недостатков, а системной проблемой, с которой можно справиться, только радикально изменив условия производства. Богдан начала работать в 1935 г. на Ростовском комбайновом заводе на «площадке брака», где исследовались причины производства некачественной продукции и исправлялись бракованные детали. Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы прийти к заключению, что главной причиной брака является сдельная работа. Рабочие трудились небрежно, с большой скоростью, стараясь выполнить норму или поставить новый рекорд. Качество при этом сильно страдало. Поскольку за некачественную продукцию рабочих наказывали вычетами из зарплаты, они приносили испорченные детали на площадку брака в отсутствие Богдан. Как пишет она сама, ей приходилось больше работать не инженером, а следователем. Каждое утро ее поджидала гора сгруженного неизвестно кем брака, происхождение и виновников которого необходимо было установить. Обязанности детектива казались Богдан все более обременительными, и в конце концов она уволилась, поскольку не видела, чтобы в результате ее усилий улучшалось качество продукции, и не хотела доносить на рабочих.

Решающее значение для характеристики и классификации проблемы брака имело мировоззрение того или иного инженера. Коммунисты считали его досадным или предосудительным побочным явлением на пути к совершенству. Только инженеры, чье зрение не ослепляли советские проекты по переустройству мира, видели в нем неизбежное следствие погрешностей системы.

 

е) Нехватка всего на свете

Амбициозные планы и жесткие сроки заставляли инженеров не только самостоятельно добывать знания и отказываться от фундаментальных исследований. Им приходилось вести строительство, не имея ни законченных проектов, ни достаточного машинного парка ни адекватного материально-технического снабжения. При этом как и в случае призывов не бояться производственного риска, с одной стороны, и требований отдавать под суд виновников производственного брака — с другой, развивались два параллельных дискурса. Один из них прославлял людей, которые без помощи тяжелой техники, вооруженные одной лопатой, возводили в голой степи целые металлургические комбинаты. Он превозносил «энтузиазм» как советское чудо-оружие, заменяющее экскаваторы, краны и машины. Другой дискурс атаковал тех, кто, по всей видимости, нес ответственность за подобное положение.

Газеты постоянно писали об энтузиазме и героизме советских людей, совершавших чудеса и строивших «свои» домны голыми руками. Журнал «СССР на стройке» печатал фоторепортажи, демонстрировавшие гигантские котлованы Магнитогорска и Кузнецка, где сотни людей работали кирками и лопатами без единого экскаватора. В комментариях сообщалось, что строителям не хватало леса, арматуры, свай и бетона, зато инженер Дмитриев разработал замечательный проект, стоивший всего 50 000 руб. и реализованный за месяц. Французские инженеры хотели выписать материалы, технику и специалистов из Франции, что заняло бы пять месяцев и обошлось в полмиллиона золотых рублей: «Но мы хотели сэкономить советское золото и не могли ждать пять месяцев: это означало смерть начатых сооружений, голодную смерть для домен».

В романе-репортаже И.Г. Эренбурга о Кузнецкстрое «День второй» начальник строительства Шор объясняет немецкому инженеру, почему здесь все делают вручную, вместо того чтобы закупить машины: «В Германии мы должны расплачиваться валютой. У нас другая экономика. Да и нервы другие. А главное, помимо расчета, у нас имеется… Как бы вам это объяснить?.. Официально это называется "энтузиазмом" Одним словом, замечательная страна! Поживете еще год-другой, тогда и поймете!»

Наличие подобного энтузиазма, горячего стремления сэкономить л доказать, что все можно сделать с помощью собственных рук и железной воли, подтверждают такие крупные инженеры, как В.А. Захарьевский и В.Д. Ястребова. И они, не желая полгода ждать, пока на Днепр прибудут из-за границы краны и экскаваторы, прибегли к «нашим старым русско-украинским методам», обходясь лошадью, киркой и лопатой. Когда понадобилось опускать в воду ряжи для фундаментов, Захарьевский за неимением кранов придумал собственный механический способ, успех которого поразил и его самого, и американцев. Начальник Магнитостроя Гугель и инженер Джапаридзе также с гордостью рассказывают об исключительных достижениях строителей моста, у которых не было крана. Они без помощи механизмов устанавливали 260-тонные блоки. Гугель пишет: «Опыт "американской практики" бит опытом "большевистской воли"».

Воспевая ручной труд, пресса в то же время с началом второй пятилетки стала ругать заводы и фабрики, не желавшие механизировать производство: их руководство, дескать, думает и дальше эксплуатировать человеческие руки вместо машин. Заголовки в газете «За индустриализацию» в марте 1933 г. гласили: «Вот они, корни низкой производительности. Доменные цехи юга саботируют механизацию трудоемких работ. К ответу могильщиков ценных механизмов, героев ориентации "только на каталя"! Доменщики Дзержинки упорно не хотят механизировать погрузку и подачу сырья». «Инженерный труд» выявил «антимеханизационные настроения» на угольных шахтах под Баку. Там, писал он, есть коммунисты, которые упорно сопротивляются применению машин и пневматических отбойных молотков. Печать искала виновных в дефиците материалов и техники и находила их в управленческом аппарате и на предприятиях: «Московские заводы — кандидаты в саботажники… Из 34 договоров на снабжение едва заключен один». «Раз и навсегда решить проблему лесоснабжения». «У семи главков комбинат без средств, без снабжения». Л.М. Каганович позже в своих воспоминаниях написал о тех, кого считал ответственными: «Эти люди хотели только брать и брать. Но я понимал, что дело в бесхозяйственной организации». В действительности просто не существовало организованной системы заказов и поставок, например запчастей. Отсутствовало центральное распределительное ведомство, которое устанавливало бы, какому предприятию на каком заводе заказывать запчасти, сами же предприятия были не в состоянии решить эту проблему. Кто-то получал один и тот же товар дважды или трижды, а кто-то оставался с пустыми руками. Заводы часто даже не вели документации по принятым заказам. В качестве типичного приводился пример администрации завода «Автозапчасти», которая уверяла, будто получила три заказа на 374 000 руб., в то время как заказчик настаивал, что ему должны поставить 21 наименование общей стоимостью свыше 1 млн. руб. Директоров четырех заводов запчастей для тракторов, обвинявшихся в том, что, не выполнив заказ, они срывают посевную, газеты обличали поименно, печатая их фотографии.

Литература и кино показывали, что именно инженеры мешают производству и постоянно саботируют в целом функционирующую систему. В фильме «Три товарища» инженер Михаил Зайцев сбивается с праведного пути, крадет с другого завода несколько вагонов леса и вообще добывает себе сырье незаконно, у «шакалов» — воров и спекулянтов. Его за это увольняют и исключают из партии. В романе Патреева «Инженеры» суровый урок получает молодой инженер Дынников, который пытается незаконным путем достать остро необходимый на стройке мотор и нарывается на обманщика.

Оба дискурса — прославление особого советского стиля работы и энтузиазма людей, с одной стороны, и обвинения в адрес инженеров, с другой стороны, — задают рамки опыта и восприятия инженеров. При этом наблюдается и третий элемент: инженеры рассказывают, что снабжение строек и заводов шло бесперебойно лишь в том случае, если им удавалось установить хорошие отношения с партийными и государственными руководителями или обзавестись иными полезными связями. У Федоровой советские методы строительства вызывают пылкий восторг. Когда она в 1932 г. пришла на Метрострой, там не было не только тяжелой техники, но даже простейших инструментов. Бригады дрались из-за «козы» — единственной тачки для перевозки бревен и досок. Голыми руками и самыми примитивными орудиями они расчищали строительную площадку: вскрывали мостовую, сносили старые домишки, перекладывали канализационные трубы и снимали трамвайные рельсы. Осенью 1933 г., когда кончились лесоматериалы, их недолго думая отправили на север, в Архангельск, валить лес на сорокаградусном морозе — и снова с одним топором на бригаду Все это Федорова описывает с полной безмятежностью: они взялись за дело с таким задором, что не обращали внимания на окружающие условия. В сильные холода просто старались работать быстрее.

Рис. 12. Т.В. Федорова (р. 1915) — работница Метростроя с отбойным молотком, сер. 1930-х гг. Источник: Федорова Т.В. Наверху — Москва. М, 1986

Яковлев так же относился к условиям работы и так же гордился умением импровизировать. Он и еще 20 «энтузиастов» из его конструкторской группы собирали самолеты полукустарными методами, ютясь по углам на территории завода им. Менжинского, пока не добились собственного помещения весьма необычным способом: сконструированный ими легкий самолетик — «воздушный автомобиль» — приземлился на лугу перед дачей председателя ЦКК Я.Э. Рудзутака (1887-1938), убедив его в способностях молодых конструкторов. Им отвели половину здания кроватной мастерской, которую сначала пришлось вычистить и оштукатурить, а потом защищать от начальства: только благодаря визиту Яковлева в редакцию «Правды» у его группы не отобрали приведенное в порядок помещение. И оборудование у них было импровизированное: для изготовления механических деталей самолетов они пользовались древним, разбитым токарным станком, на котором раньше делались кровати. Потом, наконец, начальник Метростроя П.П. Роттерт подарил им новый токарный станок. Яковлев поясняет: «Лишь энтузиазм и желание во что бы то ни стало иметь хоть какой-нибудь, но свой уголок решили исход наших сомнений. Мы были молоды, полны жажды деятельности и страстно любили авиацию». Яковлев и Федорова видели в речах о героическом строительстве адекватную оценку собственного опыта. Подобно Поздняку и Чалых, мирившимся с браком как с временным феноменом первой пятилетки, и Яковлев, и Федорова с готовностью рассматривали нехватку техники как преходящее явление, которое добавляло их труду авантюрного духа.

Чалых, Малиованов и Лаврененко не героизируют подобный трудовой опыт, однако и они все-таки отражают два аспекта: с одной стороны, суровую необходимость находить решение проблем, с другой — известную гордость оттого, что ухитрялись справляться с ситуацией. Чалых пишет: «Современному человеку трудно представить себе условия, в которых тогда строились заводы. Не было ни экскаваторов, ни самосвалов, никакого источника механической энергии» -На челябинском заводе под фундаменты обжиговых печей пришлось вручную вынуть 2 400 кубометров земли. Специальность «земляника», впоследствии отмершая, пользовалась тогда большим спросом.

Работали круглые сутки. В 1934 г. Чалых стал начальником строительства Челябинского электродного завода (ЧЭЗ), для которого не существовало ни рационального планирования, ни необходимых средств. Местные предприятия не имели потребности в электродах, оправдывающей сооружение в регионе подобного завода, однако в 1931 г. решение о строительстве было принято: «Подобное положение предвещало электродному заводу жалкое существование. Судьба ЧЭЗ сложилась неудачно, в 1937 году ферросплавщики вообще отказались от электродов, которые он выпускал». Перед Чалых стояла задача приспособить план, составленный в Москве без учета местных условий, к реальной действительности. Это оказалось очень трудно, так как приходилось конкурировать с уже существующими предприятиями за весьма скудные водные и энергетические ресурсы: «Я оказался на положении пловца, которого обучали плаванию, бросив в глубокую воду и предоставив возможность самому выбраться на берег. До ввода завода в эксплуатацию оставалось немногим более года, и я стремился использовать это время для возможной корректировки проекта. Я не видел выхода из создавшегося тяжелого положения». Спасение пришло к Чалых в облике наркома Орджоникидзе. Посетив строительство, тот убедился в катастрофичности ситуации и велел И.Ф. Тевосяну (1902-1958) удовлетворить все требования Чалых. Благодаря этому последний смог заказать большую партию бетономешалок, электрического кабеля и газовых трубЧалых и после распада Советского Союза продолжал считать, что строить в 1930-е гг., конечно, было тяжело, но людей переполняли оптимизм и жажда деятельности.

Такого же мнения придерживается Малиованов. Ему, как и Чалых, в 1938 г. довелось «поднимать» безнадежно запущенное предприятие. Он сменил своего предшественника в «пожарном» порядке. Тот, дрожа от страха перед наркомом В.В. Вахрушевым (1902-1947), требовавшим от него отчета, оказался не в состоянии внятно объяснить, что производственные проблемы обусловлены недостаточным снабжением предприятия. Вахрушев тут же решил передать бразды правления ошарашенному Малиованову, тщетно доказывавшему, что он инженер, а не хозяйственник. Нарком дал ему два дня на то, чтобы составить список вещей, безусловно необходимых для нормальной работы. Малиованов в этой щекотливой ситуации оказался на высоте. С предоставленными ему средствами он без труда наладил производство на своем комбинате.

Лаврененко пришлось искать выход из ситуации, когда на него взвалили вину за чужие огрехи. Он изо всех сил старался обеспечить безупречную работу на своем участке, но ему изначально не создали соответствующих условий. Лаврененко с 1936 г. трудился на строительстве Закамской ТЭЦ в г. Краснокамск на Урале и никак не мог получить настоятельно необходимую для нее турбину Ответственность за это нес директор, однако в задержке пуска электростанции он обвинял инженера, то есть Лаврененко: «У меня с Хорошевым сложились совершенно нетерпимые отношения. Электростанция не принимала в эксплуатацию все, что он предъявлял незаконченным. Он же, где только можно, заявлял, что я этим торможу пуск электростанции, что я вредитель и меня нужно арестовать. Напомню — наступал уже 1936 год…» Московский главк прислал представителя, который потребовал срочно принять меры. Лаврененко был вынужден прибегнуть к нетрадиционным методам. Поскольку изготовленный котел генерировал пар со 100 тонн угля, а электростанция пока могла принять для переработки в энергию только половину, он решил сбрасывать лишний пар через отводную трубу: «Мое "невероятное" предложение было принято, шайба установлена, чтобы возможно уменьшить рев от вырывающегося парового потока. Два месяца непрерывно звучал очень неприятный, хриплый гудок, оглашавший окрестность, — свидетельство нерадивости хозяев. Народ нервно, с большим трудом переносил это. Люди уходили с предприятия». В конце концов ему удалось самостоятельно добыть турбину полулегальным путем, через знакомого ленинградского инженера. Лаврененко отнюдь не превозносит и не оправдывает трудности с оборудованием. Но пережитые мытарства не заставили его критически взглянуть на систему в целом. В бедственном положении на ТЭЦ он винит неумелого директора, следуя тем самым официальным заявлениям, которые ежедневно мог прочесть в газетах. Таким образом, нападки на заводское руководство в печати помогали направить недовольство не против правительства, а против отдельных лиц и учреждений.

Чалых, Малиованов и Лаврененко, описывая подстерегавшие их опасности, тяготы и неудачи, не теряют своего оптимизма или прагматизма, а вот Поздняк и Федосеев пережили ситуации, которые им гораздо труднее было согласовать с положительной в целом картиной социалистического строительства. Поздняка летом 1932 г. начальство послало с проверкой на строительство медеплавильного комбината на озере Балхаш, в казахской пустыне. Он с ужасом увидел, что из-за просчетов планирования и нехватки материалов строительство практически остановилось. Но самое худшее заключалось в том, что никто не подумал о водоочистных сооружениях. Рабочие, пившие сырую воду, болели и умирали. Каждое утро специальная команда объезжала стройплощадку, собирая больных и погибших, причем для больных не хватало ни коек, ни сиделок, ни медикаментов, ни питания. Поскольку на стройке находились десятки тысяч рабочих, а право на снабжение имели только те, кто действительно работал, большинство из них голодало. Руководство опустило руки. Начальник строительства А.М. Трепалов Поздняка вообще не принял, главный инженер А.А. Войков вел себя как сомнамбула, не отвечал на вопросы и вообще дал понять визитеру, что лучше бы тот поскорее проваливал. Худо-бедно выполнив поручение, Поздняк кое-как пристроился в открытом кузове грузовика, который вывез его через пустыню обратно к цивилизации. Он был так рад убраться из этого жуткого места, что почел за счастье ехать в поезде до Москвы стоя: «В дороге снова и снова продумывал страшные впечатления о Прибалхашстрое, о суровой созидательной работе по освоению жаркой пустыни. Вот какой ценой приходится расплачиваться за освоение пустыни. Но нет таких крепостей…» По докладу Поздняка начальника строительства и руководителей местной парторганизации сняли с должностей, большинство рабочих эвакуировали и занялись в первую очередь строительством очистных сооружений и железнодорожной ветки. В рассказе Поздняка довольно явственно проглядывает смятение человека, разрывающегося между признанием очевидных просчетов общего управления экономикой и официальной точкой зрения на подобные явления. Ему, однако, в конце концов удается вписать увиденное в привычную схему оценок и суждений, напомнив себе, что нет таких крепостей, которые не могут взять большевики. В повествовании наблюдается резкая «смена стиля»: после подробного описания обнаруженных ужасов и ошибок планирования автор внезапно сам себя одергивает и поясняет, что высокие цели советской власти оправдывали любые средства.

Федосеев осмысливал встретившиеся ему недостатки иначе, не подчиняя их толкование определенной стратегии. Для него этот опыт стал одним из многих разочарований, в конце концов полностью оттолкнувших его от Советского Союза. Чтобы разрабатывать новые типы ламп, он и его коллеги на заводе «Светлана» в 1936 г. крайне нуждались в новом лабораторном оборудовании, однако наркомат, по словам Федосеева, не мог или не хотел решить этот вопрос. Стоимость оборудования была столь велика, что никто не осмеливался взять на себя ответственность. Инженеры завода обратились прямо в ЦК с письмом, где рассказывали о своем положении и жаловались на дирекцию и пассивную позицию наркомата. Федосеева совершенно обескуражило то, что на письмо не последовало никакой реакции — его просто передали в ту самую инстанцию, которая служила объектом жалоб, то есть в дирекцию завода, с пометкой: «Проверить». Так Федосееву впервые открылась его беспомощность. Если прежде он верил лозунгам, то теперь увидел, что правительство, постоянно бичующее «пассивное» руководство предприятий, на самом деле не интересуется положением дел на заводах.

Плохие условия труда и нехватка всего на свете — широко распространенная тема в 1930-е гг. Ее использовали и для прославления социалистического строительства, и для обличения якобы ответственных за недостатки лиц. Большинство инженеров находили адекватное толкование и логичное объяснение происходящего в создаваемом печатью дискурсе о героическом строительстве без машин, с одной стороны, и выпадах в адрес отдельных лиц или учреждений — с другой. Яковлев винил руководство завода, Чалых — московское проектное бюро, Лаврененко — директора. Даже Поздняк, вопреки собственным глазам, был готов оправдать увиденное амбициозной программой строительства. В конечном счете все они так или иначе гордились тем, что выполняли поставленные задачи, несмотря на нехватку оборудования и техники. Эта гордость отразилась в словах начальника Т.Б. Кожевниковой, внушавшего ей: «Ты знаешь, какие у нас инженеры? Да они из консервных банок мотор сделают!»

 

ж) Аварии

Новые методы работы, производственный риск вели не только к массовому браку, но и к авариям, поломкам, взрывам. Дискурс относительно несчастных случаев на производстве был таким же двойственным, как и относительно дефицита оборудования: с одной стороны, авария изображалась немаловажным шагом на пути к успеху, героическая гибель на стройке всячески прославлялась, с другой стороны, она грозила инженерам, как ее виновникам, уголовным преследованием. В заметке под заголовком «Памяти шести энтузиастов», помещенной в «Инженерном труде» в 1934 г., говорилось: «Творческая мысль инженеров и техников Криворожского железорудного бассейна неустанно работала над изысканием эффективных методов обрушения потолочины после выемки блоков руды, по новейшей системе разработки "саблевел-стопинг" Но за свою отвагу, за пренебрежение личной безопасностью инициаторы и участники эксперимента заплатили собственной жизнью. Погибли шесть выдающихся инженерно-технических работников железорудного Криворожья, подлинных энтузиастов новой техники, лучших ударников социалистического строительства».

Писатели, например И.Г. Эренбург в «Дне втором», показывали гибель на стройплощадке как факт, вокруг которого не поднимают много шума, поскольку грандиозное строительство без него немыслимо: «Однажды рухнули леса. Инженер Фролов и двадцать строителей обсуждали сроки работы. Настил не выдержал. Люди упали в ветошку и задохлись. Их торжественно похоронили».

Несчастные случаи являлись одной из составляющих диалектического процесса строительства, барьеры, которые следовало преодолеть, чтобы прийти к цели. Крупные инженеры 1930-х гг. Бардин и Франкфурт действительно описывают непрерывные поломки как будничное явление, неотъемлемую часть их героического труда: турбины останавливались, трубы прорывало, резервуары с водой давали течь, затопляя все вокруг и угрожая машинным помещениям, мосты обрушивались, взрывы случались чуть не каждый день и т. п. Руководитель Магнитостроя Гугель также сообщает, что лопнувшие водопроводные трубы или взрывы в домнах были в 1930-е гг. обычным делом. Все трое изображают аварии как дань быстрым темпам и необходимости осваивать сложные технологии. Даже смерть для них — явление, с которым в условиях, приближенных к боевым, приходилось мириться: «Катастрофа, гибель товарищей, похороны — все это еще больше напомнило о том, что мы — на фронте, что опускать руки нельзя».

Параллельно развивался дискурс, не знавший снисходительности к авариям и несчастным случаям, резко критиковавший инженеров и объяснявший любую аварию их халатностью или саботажем. В 1932 г. правительство приняло целую программу мер по обеспечению безопасности на шахтах Донбасса, предусматривавшую улучшение контроля, более частые инспекции, создание отделов техники безопасности и совещания по обмену опытом. Во всех шахтах, где существовала угроза выхода газа, предписывалось заменить взрывоопасные машины: «Лозунг — "Безопасность прежде всего" должен быть претворен в жизнь полностью. Роль ИТР в этом вопросе самая ответственная». Таким образом, с самого начала объявлялось, что инженеры отвечают за безопасность и несут ответственность за любую аварию. Прославляя шестерых погибших инженеров как героев, печать в то же время сурово осуждала аварийность на предприятиях как проблему, с которой нельзя мириться. Рудзутак на XVII съезде партии в 1934 г. отрицал, что «чрезвычайно высокая частота аварий» обусловлена «объективными причинами», в частности неудовлетворительным техническим оборудованием.

В книгах и кинофильмах с особенной настойчивостью проводилась мысль, что несчастные случаи на производстве — отнюдь не следствие рьяного экспериментирования, вынужденного риска или плохого материального снабжения, а всегда дело рук врагов, саботажников или «вредителей». Это из-за них прорвало бетонную плотину в «Энергии» Гладкова, рухнул мост в «Гидроцентрали» Шагинян, прервалась подача воды к бетономешалке в катаевском «Время, вперед!». Из-за них попал в аварию трамвай в «Выстреле» Безыменского, сошел с рельсов поезд в фильме Е. Червякова «Честь» и обрушилась штольня в фильме Л. Лукова «Большая жизнь».

В мемуарах одна только Федорова подхватывает героический дискурс, не касаясь мрачной стороны аварийности. При проходке тоннеля, который две бригады вели с противоположных концов, никто не позаботился о мерах безопасности перед сбойкой. Раздался «страшный треск», на секунду мелькнули силуэты идущих навстречу рабочих, затем все погрузилось во тьму. Обе бригады засыпало. Когда Федорову извлекли из-под завала целой и невредимой, мастер сказал ей: «Ну, Танюха, жить тебе сто лет». Несчастные случаи не были у них редкостью: одного бригадира раздавило упавшей балкой крепления, один инженер погиб при обвале, другой умер от отравления дымом во время пожара в шахте. Федорова говорит об этих трагических инцидентах так, словно они доказывают преданность погибших делу индустриализации. Она не упоминает о комиссиях по расследованию, подозрениях или обвинениях. Судя по ее тексту, жертвы являлись неотъемлемой частью строительства: на войне гибнут солдаты, а во время индустриализации гибли рабочие и инженеры.

Яковлев пишет и о героизме, и о сознаваемой им опасности. С одной стороны, он восхваляет летчиков-испытателей, которые считали делом чести спасать в первую очередь самолеты, а не свою жизнь, и, несмотря на неоднократные требования Сталина, не катапультировались из кабины при возникновении неполадок. С другой стороны, указывает на сложное положение авиаконструктора: крушение самолета его конструкции могло иметь для него серьезные последствия, тем более скверные, если при этом погибал пилот. 15 декабря 1938 г. летчик Валерий Павлович Чкалов (1904-1938), пользовавшийся большим уважением Сталина, разбился на истребителе Поликарпова И-180. Его чествовали как павшего героя, а начальниц Главного управления авиационной промышленности Беляйкин, директор опытного завода, построившего И-180, Усачев и конструктор Томашевич, заместитель Поликарпова, были арестованы. Яковлев и сам пережил нечто подобное. В 1933 г. спроектированная им машина едва не разбилась во время испытательного полета. Когда самолет поднялся в небо, а затем внезапно исчез, Яковлев испугался самого худшего, но летчик Пионтковский сумел совершить аварийную посадку, после того как у самолета оторвался элерон. Для расследования аварии тут же назначили комиссию. Причиной поломки однозначно стала конструкторская ошибка. По мнению Яковлева, комиссия поступила «жестоко и несправедливо», не поговорив с ним и не сообщив ему свои выводы. Лишь позже он ознакомился с ее актом, который гласил: «Запретить Яковлеву заниматься конструкторской работой и поставить в известность правительство, что Яковлев недостоин награждения орденом». Он убежден, что оказался тогда в очень опасной ситуации: «После этой аварии со мной не постеснялись бы расправиться». Хорошие связи в ЦК спасли и его конструкторское бюро, и, очевидно, его самого.

О постоянной угрозе рассказывают также Лаврененко, Гайлит, Чалых и Малиованов. Для них аварии имели и другое значение: все четверо рано или поздно попали в число руководящих кадров, которые в качестве «ликвидаторов» или «пожарников» бросали туда, где горит, т. е. случилась серьезная производственная авария или предприятие совсем «шло ко дну». В данной роли они имели дело с авариями, за которые обвиняли и притягивали к ответу других. Для них же эти аварии представляли не угрозу, а, напротив, основу карьеры «кризисного менеджера».

Гайлит с гордостью пишет, что его чаще всего посылали не туда, где все было спокойно и дело шло, а туда, где возникали проблемы или не выполнялся план. Аварии являлись частью его трудовой жизни, их успешное преодоление служило мерилом его профессионального успеха. После того как он добился, чтобы волховская глиноземная фабрика выполняла план, его в 1933 г. отправили в качестве «спасателя» на днепропетровский алюминиевый завод, где произошло серьезное несчастье, а в 1934 г. назначили руководителем НИИ алюминиевой промышленности, попавшего под огонь критики. Летом 1936 г. Наркомат тяжелой промышленности опять послал его в Волхов — снова «поднимать» местный завод.

Чалых вначале рассказывает, как сам стал жертвой аварии. В 1931 г. на кудиновском заводе «Электроугли» при изготовлении твердосплавных полуфабрикатов для электропечей, которые должны были выдерживать температуру до 3 000 градусов, произошел взрыв, Чалых и молодой рабочий получили ранения. Медпункта на заводе тогда не существовало, обоих погрузили на телегу и повезли в больницу, где Чалых и лечил раздробленную руку. Он говорит о случившемся столь же спокойно, как и о производственном браке: для него это — неизбежный побочный эффект великих усилий эпохи индустриализации, на который не стоит тратить много слов. Гораздо большее значение в его глазах имеет то, что вскоре и он вошел в «кадровый костяк» промышленности и весной 1933 г. был командирован Наркомтяжпромом налаживать работу на Днепровском электродном заводе в Запорожье. Всего через восемь месяцев его послали главным инженером на Челябинский электродный завод исправлять «ошибки» предшественников, видимо уволенных за некомпетентность. Об их судьбе Чалых ничего не пишет.

Лаврененко также смотрел на аварии и с точки зрения несущего за них ответственность инженера, и с позиции «ликвидатора». Вся его трудовая жизнь, по сути, прошла в борьбе с кризисами и поиске нетрадиционных путей выхода из них. В Краснокамске с добытой им новой турбиной возникли такие проблемы, что он даже спал возле нее на кушетке, желая быть на месте, если вдруг что-то случится: «Равномерное гудение агрегата не мешало, тем более из-за долгого недосыпания я теперь спал очень крепко. Недаром есть пословица: ритмичный шум не нарушает тишину. На себе проверил, насколько это справедливо. Но стоило турбине чуть изменить ритм, немедленно просыпался и принимал меры. А неприятностей было достаточно». При данных обстоятельствах ему в некотором смысле помогало то, что все строилось «по разрывному варианту»: из швов плохо сваренных труб шел пар, как только в трубы попадала вода. Это служило Лаврененко сигналом тревоги, поскольку, окажись хоть капля воды в турбине, тут же произошла бы авария.

В 1938 г. и Лаврененко поднялся на уровень командиров индустрии: он стал диспетчером «Донбассэнерго», «самого крупного и значительного производителя энергии на юге». Диспетчер являлся специалистом по чрезвычайным ситуациям. Такие специалисты не подчинялись напрямую какому-либо предприятию, а приступали к делу там и тогда, где и когда возникали трудности (в данном случае в энергетике). Диспетчер олицетворял собой запланированный исключительный случай. В этом качестве Лаврененко принимал участие в пуске особой турбины мощностью 100 000 киловатт, которую ласково именовали «соткой» и над которой всего через три недели обрушилось здание. Место происшествия выглядело как после землетрясения, турбинный цех превратился в груду развалин, три человека погибли, четверо были тяжело ранены, и только «сотка» каким-то чудом почти не получила повреждений. Расследование установило, что одна из железобетонных колонн, поддерживавших крышу здания, оказалась на несколько сантиметров короче, чем нужно, в результате крыша, лишенная в этом месте опоры, обвалилась. О том, какие последствия имел несчастный случай и кого в итоге привлекли к ответственности, Лаврененко умалчивает.

Малиованов, единственный из перечисленных четырех инженеров, попавших в число руководящих кадров, сообщает о судьбе людей, чьи ошибки его посылали исправлять, — и в Донбассе, куда его направили в 1937 г., потому что там резко упало производство угля, и на коксовом комбинате в Белокалитинском районе, который он возглавил в 1938 г. Из-за необходимости добывать уголь любой ценой в шахтах начались обвалы, погребавшие под собой людей: «В общем тяжелая была ситуация, начали людей сажать, 37-й год же. Все считали, что это было вредительство, но это было не вредительство, а вынужденный риск, который подчас сходил благополучно, а подчас приводил к авариям». Малиованов видел связь между вынужденным риском, авариями и арестом инженеров. Однако это не заставило его осудить систему Он просто старался делать все возможное, оставаясь в заданных координатах, и взял на себя обязанность по мере сил помогать попавшим в беду инженерам.

Богдан занимала совершенно иную позицию. Ей, так же как и Малиованову было ясно, что завышенные планы и аварии — это причина и следствие. Но в ее глазах аварии представляли собой не побочные издержки в целом нормально развивающегося экономического процесса, а второй, наряду с браком, характерный признак советской индустриализации. Ей снова и снова приходилось наблюдать в своем окружении одну и ту же последовательность: вынужденный риск — авария — аресты инженеров. Ее зять Вася работал инженером шахты в Донбассе, где правила техники безопасности запрещали пользоваться динамитом при добыче угля. Нормы, однако, были так велики, что работникам шахты не оставалось ничего другого, как применять направленные взрывы. Однажды в результате устроенного Васиным помощником взрыва погибло семь человек, и Васю как ведущего инженера привлекли к ответственности и приговорили к трем годам лагерей. Случалось и так, что специалиста, который предупреждал о последствиях какого-либо мероприятия, за эти же последствия и наказывали. Брат мужа Богдан, агроном, попал под арест, после того как сбылось его собственное предсказание. Он возражал против распашки одного участка, опасаясь эрозии почвы; ГПУ арестовало его, когда через год на этом участке действительно вымыло весь гумус. Главного инженера Серба, начальника Богдан, уволили за то, что он, против своей воли, выполнил распоряжение директора — в целях повышения производительности труда отказаться от регулярной чистки аппаратуры. Вследствие этого в муке завелись вредители, и пришлось не только уничтожить всю муку, но и провести дезинфекцию завода, потребовавшую эвакуации жителей близлежащих домов. Директор же без зазрения совести заявил главному инженеру, что он, инженер, должен был заставить директора своевременно чистить машины

* * *

Почти во всех воспоминаниях в большей или меньшей степени проглядывает тема угрозы, которую ощущали инженеры в случае выпуска бракованной продукции, невыполнения плана или отказа сконструированных ими устройств. Своеобразие положения советских инженеров отражалось в двойственности связанного с ними дискурса: их то славили как героев индустриализации, то поносили как саботажников, дезорганизаторов производства и трусов. С одной стороны, их заставляли рисковать и награждали за это почетным званием новых инженеров, с другой стороны — обвиняли и привлекали к ответственности за возникающие в результате проблемы. Они являли собой героев и врагов, новаторов и саботажников в одном лице и даже не понимали, какая роль им отведена. Богдан все-таки видела в постоянной угрозе, катастрофах и некачественной продукции структурный признак индустриализации. Она считала аварии доказательством неверного курса, взятого индустриализацией, результатом «спешки». На взгляд постороннего, она принадлежала к «советской интеллигенции», но идеалом для нее, как и для старых инженеров, оставалось бесперебойное производство на основе детального планирования и точного расчета. В сознание Федоровой, Чалых, Лаврененко, Гайлита и Малиованова, напротив, прочно вошла мысль о неизбежности аварий. Все они подчеркивают, что аварийность в 1930-е гг. была повседневным явлением. Четверо мужчин к тому же выполняли функции «аварийной службы» и сделали карьеру на успешной ликвидации аварий. Инженеры-коммунисты испытывают определенную гордость оттого, что умели справляться с любыми кризисными ситуациями. Как и в в вопросе о производственном браке или недостатке техники, они не придают особого значения тому, что эти кризисы создавали большие трудности. Для них главное — способность самостоятельно найти выход, изобрести средства, чтобы все-таки выпустить требуемую продукцию, заставить котел работать без нужной турбины, проложить тоннель невзирая на обвал.

В описаниях трудовой жизни инженеров-коммунистов можно увидеть ту же диалектическую структуру, которая наблюдается уже в рассказах о том, как сын рабочего выбивался в инженеры. На пути к успеху необходимо было преодолеть различные трудности и проблемы в виде брака, нехватки техники и материалов, частых аварий. Все эти явления в глазах инженеров-коммунистов служили не столько свидетельствами дефектов экономики, сколько предвестниками близкого успеха. Значение неудачи в общем контексте собственной биографии и процесса индустриализации перекодировалось: она воспринималась не как нечто негативное, а как первая ступень перед прорывом. Взрыв, наводнение, авария означали урок, который необходимо извлечь из ошибок, еще один шаг к овладению техникой. Череда несчастных случаев, аварий и импровизаций в конечном итоге всегда завершалась успехом. Подобным образом мыслит даже Поздняк, в душу которого ситуация на озере Балхаш заронила серьезные сомнения в правильности проекта индустриализации. То, что после его доклада положение там значительно улучшилось, преисполнило его гордостью и удовлетворением: он помог преодолеть кризис и вывести строительство на верную дорогу.

Подобная интерпретация происходящего широко распространялась средствами массовой информации с помощью героического дискурса относительно советских трудовых методов, большевистских темпов и героической гибели на производстве и, совершенно очевидно, усваивалась инженерами-коммунистами, прибегавшими именно к ней при оценке своей трудовой жизни. Их диалектическое мировоззрение оказывало решающее влияние на восприятие проблем, возникавших на рабочем месте. В конце концов эта установка легла и в основу самосознания советского инженера: он считал своей профессиональной заслугой не способность гарантировать бесперебойную работу предприятия, а гибкость, позволявшую извлекать уроки из катастроф и обеспечивать производство при самых неблагоприятных условиях. Для его трудовых будней были характерны отнюдь не рабочая рутина, нормальность и предсказуемость, а, наборот, хаос и все новые и новые непредвиденные ситуации. Инженеры гордились тем, что умели существовать в таких обстоятельствах и оказывать на них организующее и упорядочивающее влияние. Они видели в себе «кризисных менеджеров» и мастеров импровизации.

 

а) Американизм

Индустриализацию представляли молодым инженерам не толь ко как войну и борьбу с природой, но и как американизацию страны. Твердя, с одной стороны, о врагах и внешней угрозе, партия правительство и печать, с другой стороны, намечали цель, ради которой стоит бороться: сравняться с Америкой. Американизм возник в качестве рецепта спасения лежащего в руинах народного хозяйства, а также мотивации, призванной пробудить жажду деятельности в равнодушном населении. Слово «социализм» было слишком абстрактно и непонятно, чтобы воплощать собой мечту и достойную усилий цель. Следовало найти другой образ, который наглядно показал бы людям, для чего они должны трудиться и бороться, отказавшись от всего привычного. Ханс Роггер называет феномен американизации советского общества «идеологическим трансфертом». Только он, по его словам, обеспечивал духовную энергию и идейное обоснование, необходимые для строительства социализма: «…Именно Америка предоставляла продуктивные ценности, образы, символы и мифы передовой индустриальной цивилизации; американизм делал эти ценности и образы доступными для широкого потребления и готовил почву для официального использования их советским режимом».

Индустриализацию Советского Союза в 1930-е гг. действительно трудно понять, не учитывая заграничное влияние. Зарубежные страны играли решающую роль как минимум в трех аспектах: они служили одновременно положительным и устрашающим примером; экспортировали в СССР технику; способствовали установлению личных контактов среди инженеров. Россия в поисках своей идентичности всегда вела особый диалог с «заграницей», определяя собственную позицию в сравнении и столкновении с другими странами.

В насчитывающем не одну сотню лет споре о том, является ли Россия европейской страной или имеет азиатские корни, индустриализация однозначно свидетельствовала о победе сторонников Запада, противников Руси с ее суеверными бородатыми мужиками. Слово «Азия» стало синонимом технической безграмотности, отсталости и застоя. Орджоникидзе в 1928 г. сказал: «У нас очень часто на одном и том же заводе имеется и Америка и Азия. Имеются великолепные машины, которые мы получаем из-за границы, и в то же время скверная установка машины в производстве и плохая организация всей работы». Я.С. Гугель винил в неправильном обслуживании машин на Магнитострое «азиатчину», в воспоминаниях инженера Е.А. Джапаридзе Магнитогорск предстает символом перехода России от Азии к Европе: «Они [строители] чувствовали, что к Магнитогорску — точке на рубеже Европы и Азии — приковано внимание всего мира». Катаев в романе «Время, вперед!» пишет об указателе с надписью «Азия — Европа», который видят из окна пассажиры поезда, пересекающего Урал: «Бессмысленный столб… Я требую его снять! Никогда больше не будем мы Азией. Никогда, никогда, никогда!»

Однако настоящим примером для подражания считалась Америка, а не Европа. Девиз американизации появился уже в 1920-е гг. Неповоротливому мужику противопоставлялся деятельный, находчивый американец, русской «обломовщине» — американская деловитость. Ленин еще в 1918 г. вывел формулу: «Советская власть + прусский порядок железных дорог + американская техника и организация трестов + американское народное образование etc. etc. + + = Σ = социализм». В 1924 г. Сталин в лекции, прочитанной в Свердловском университете, объявил, что Советское государство нельзя построить без американской деловитости, и назвал это качество, наряду с революционным размахом, главной особенностью ленинского стиля в работе: «Американская деловитость — это та неукротимая сила, которая не знает и не признает преград, которая размывает своей деловитой настойчивостью все и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьезная строительная работа».

США лучше всего подходили на роль образца в деле осуществления социалистической утопии, потому что, во-первых, напоминали Советский Союз размерами территории, топографическим многообразием и богатством полезных ископаемых, а во-вторых, как никакая другая страна воплощали собой мечту человечества о свободной и благополучной жизни. Кроме того, Соединенные Штаты были страной машин, технического прогресса и производственной культуры. Советские газеты с восхищением писали об их технических достижениях — строительстве новых автострад, тоннелей и мостов, открытии моста «Золотые Ворота». Знаменитые писатели-сатирики Илья Ильф (1897-1937) и Евгений Петров (1903-1942) в 1935-1936 гг. три месяца ездили по Соединенным Штатам на автомобиле и в 1936 г. поделились своими впечатлениями с советскими читателями в путевых очерках «Одноэтажная Америка». Сам факт, что эти двое отправились в США, чтобы внимательно изучить страну и ближе познакомить с ней своих соотечественников, говорит о том, какое исключительное значение придавалось Америке в Советском Союзе. Ильф и Петров нарисовали дифференцированную картину, которую и в самих США признали удачным портретом. С одной стороны, сатирики хвалили деловые способности и хозяйственные успехи американцев, с другой — рассказывали об угнетении чернокожих, жизни индейцев в резервациях, эксплуатации рабочих и других негативных явлениях. Наиболее острую критику с их стороны вызвала «одноэтажность» США: они упрекали эту страну в том, что в ней нет духовности, все вращается вокруг денег и наживы. Тем не менее в советской печати Ильф и Петров подверглись нападкам за чересчур позитивное и сочувственное изображение Америки. Партийное руководство желало видеть четкую черно-белую картинку, чтобы американская техника вызывала восхищение, а расизм, эксплуатация и безработица — негодование и отвращение. Для большевиков США разделялись на свои «надстройку» и «базис», и восхвалять надлежало лишь последний. Мировой экономический кризис оказался как нельзя кстати, дабы наглядно продемонстрировать советским людям крах «американской мечты»: «Недаром утверждают, что Советская Россия идет по следам Соединенных Штатов. Но она начинает как раз с того, чем Америка кончает».

Советскому Союзу, казалось, сама судьба предназначила стать преемником США в роли страны неограниченных возможностей. Здесь судомойка не превращалась в миллионершу, зато рабочий становился инженером, а крестьянка — агрономом. Один из главных лозунгов индустриализации ставил амбициозную задачу «догнать и перегнать Америку». Говоря о «большевистских темпах», большевики всегда имели в виду в качестве точки отсчета американские темпы, требуя работать быстрее, чем американцы. Придумывались такие выражения, как «сверхамериканские темпы», в печати обсуждались тейлоризм и фордизм, которым США, по всей видимости, были обязаны своим благосостоянием и процветающей промышленностью, труды Тейлора и Форда воспринимались как бестселлеры. После того как А.К. Гастев в 1920-е гг. на этой основе создал «Институт научной организации труда», работа в форме точно сегментированных, хронометрированных механических приемов, наконец, получила название на большевистском языке — «социалистический ударный труд». Одна из героинь пьесы Погодина разъясняет другим работницам принципы фордизма: «Мы будем топоры точить, по фордизму. А фордизм… весь ты становишься, как стальной трос, и глаза у тебя, как электричество, и зад твой сделается, как пружина… Так работают по фордизму, бабы, а по нашему языку — ударно…»

Все крупные индустриальные проекты первой пятилетки ориентировались на американские образцы. Нижний Новгород, где возводился автомобильный завод, называли «советским Детройтом». Работы велись под руководством фирмы «Форд», ибо слово «Форд» служило синонимом автомобиля, синонимом мобильности. Оба металлургических комбината, в Магнитогорске и Кузнецке, призваны были переплюнуть крупнейший в мире металлургический завод «Юнайтед Стейтс стил корпорейшн» в Гэри (шт. Индиана), неподалеку от Чикаго, строителей консультировали американские фирмы «Мак-Ки» и «Фрейн». ДнепроГЭСу при активной помощи полковника Хью Купера, который построил в США плотину Вильсона в Теннесси и плотину Кулиджа в Вашингтоне, предстояло затмить эти сооружения.

Приобретение ноу-хау, специалистов, машин и продажа сырья осуществлялись централизованно, через специально созданные для этого во всех крупных европейских городах торговые представительства. Наиболее важную роль играла организация «Американская торговля» (Амторг) в Нью-Йорке, которая вела все дела с США, нанимала американских инженеров для работы в СССР и опекала советских инженеров в Соединенных Штатах. Техническая помощь Советскому Союзу в 1930-е гг. оказывалась в рамках договоров о консультационных услугах. Иностранные фирмы участвовали в проектировании советских предприятий, посылали на них консультантов для наблюдения за работами, помогали освоить новые производственные технологии. На 1931 г. существовало 134 подобных соглашения почти по всем отраслям промышленности. Из 218 контрактов, действовавших с 1930 по 1945 г., 64% были заключены с американскими фирмами, 15% — с немецкими. Таким путем попали в Советскую Россию многие иностранные инженеры; в ноябре 1932 г. их насчитывалось 5 000 чел., правда, американцы среди них составляли от одной пятой до трети, а больше половины — немцы.

Иностранные инженеры вдобавок заменяли собой старых русских инженеров. В то время старую интеллигенцию всячески чернили и преследовали, и молодые инженеры-коммунисты не имели наставников и примеров для подражания. Эту роль взяли на себя иностранцы. Американский инженер прослыл идеальным специалистом. Он одевался так же, как рабочие, держал себя с подчиненными просто и непринужденно, шутил с ними и старался научиться их языку. Таким образом, американцев наделяли теми качествами, наличия которых не признавали у собственных старых специалистов. Чтобы «американизировать» советских инженеров, их не только ставили под начало американцев у себя дома, но и посылали в другие страны. В 1928 г. планировалось отправить на стажировку за рубеж 250 молодых специалистов, в 1929 г. — уже 600. Газеты требовали обучать за границей как можно больше молодых кадров и настаивали на том, чтобы каждому технику преподавали иностранные языки в достаточном объеме. Правда, привилегию зарубежных командировок получали только мужчины. Инженера, вернувшегося из США, изображали как «нового человека»: «Он любит машину и любит рабочего, которому дорога машина. В цехах он терпеливо рассказывает о каждой марке станка, о его деталях и старается научить рабочих беречь машину».

Новый советский инженер не только работал, но и выглядел как американец: носил элегантный костюм, шляпу и курил трубку — неизменный атрибут инженера. Патреев в романе «Инженеры» описывает возвратившегося из Соединенных Штатов инженера Степана Зноевского, которому сослуживцы дали прозвище «Знойсон»: «…в мягкой шляпе, элегантном заграничном плаще, с трубкой в тонких губах. Его лицо — продолговатое, чисто выбритое, с сизым подбородком, черными изогнутыми, как крылья стрижа, бровями, немного строгое, — выражало внутреннюю силу, уверенное, чуточку дерзкое сознание этой силы, которой хватит надолго и для больших дел». Находчивых, прогрессивных русских называли «русскими американцами», и вообще слово «американец» стало синонимом слова «инженер». С.М. Франкфурт вспоминает, что не раз слышал об И.П. Бардине: «Ваш Бардин — известный американец».

Рис. 13. Полковник Хью Купер на фоне законченной в 1932 г. плотины на Днепре, для проектирования и строительства которой советское правительство в 1926 г. пригласило его в СССР. Он должен был помочь ДнепроГЭСу затмить все другие подобные сооружения, даже созданные им самим плотину Вильсона в Теннесси и плотину Кулиджа в Вашингтоне. Купера можно считать идеальным типом американского инженера, который ставился в пример советским инженерам. Как таковой он стал прототипом персонажей пьесы Н.Ф. Погодина «Темп» и фильма А.В. Мачерета «Дела и люди». Примером служили не только его большой практический опыт и «американские темпы» работы, но и внешний вид: крепкое сложение, улыбка на губах, костюм с белой рубашкой и галстуком, мягкая шляпа и символ инженера — трубка. Источник: Graham L. R. The Ghost of the Executed Engineer. Technology and the Fall of the Soviet Union. Cambridge, Mass.; London, 1993

Несмотря на то что газеты и партийные руководители в своих выступлениях всячески хвалили иностранных специалистов, многие советские инженеры встретили новые образцы для подражания с недоверием. И еще остававшиеся старые специалисты, и молодые инженеры утверждали, что прекрасно справятся без иностранной помощи и опеки. Русские инженеры, в отличие от рабочих, не желают советоваться с иностранными коллегами, жаловалась печать.

Консультантов систематически бойкотировали и терпели на стройках только потому, что таково распоряжение правительства. Бывало, иностранные техники сидели в бюро, не имея доступа ни к чертежам, ни на стройплощадку Другим не разрешали никуда ездить и не платили жалованье.

Тема иностранных инженеров на советских стройках и отношения к ним русских ИТР была излюбленным сюжетом в литературе и кино. В пьесе Погодина «Темп» все действие вертится вокруг американского консультанта Картера, которого плохой старый главный инженер из дворян отсылает в бюро, чтобы не путался под ногами. Картер — олицетворение американской деловитости: он не хочет сидеть в бюро, считая, что его место исключительно на стройплощадке, намерен работать с семи утра, американскими темпами, и желает видеть результаты своего труда. Он представляет собой прямую противоположность старому инженеру Гончарову. По мнению русских, Картер работает «с точностью автомата». Гончаров много говорит, издевается над энтузиазмом и темпами, предпочитает ориентироваться не на США, а на Германию или Англию, и считает Советский Союз сумасшедшим домом. Картер сухо возражает ему, что сумасшедшие не строят заводов, добивается американских темпов, а в конце пьесы восхищается русскими, которые эти темпы намного перекрыли. Совершенно такую же схему демонстрирует фильм «Дела и люди», один из самых занимательных и ярких фильмов об индустриализации. И здесь американский инженер, мистер Клайнс, приезжает на отстающую стройку, побеждает сопротивление русских инженеров и в конце превозносит русских, обогнавших американские темпы. Действие пьесы «Темп» разворачивается на Тракторострое, и образ Картера носит черты инженера Джона Калдера, построившего для Форда завод «Ривер-Руж» в Мичигане, а с 1929 г. работавшего на Сталинградском тракторном заводе. Место действия фильма «Дела и люди» — Днепрострой, и прототипом инженера Клайнса однозначно послужил полковник Хью Купер. Клайнс среднего роста, крепкий, но не толстый, носит белую рубашку с галстуком, серый костюм, мягкую фетровую шляпу и круглые очки, курит неизменную трубку Он жизнерадостен по натуре, любит джаз и говорит то, что думает. На участке молодого инженера Захарова, когда переводчица пытается объяснить, что перед ним лучший ударник строительства, Клайнс роняет уничтожающее замечание: «О, я понимаю: эти люди не знают, как надо работать!» Захаров — не старый, а молодой инженер, долговязый, нескладный, без пиджака. Он не желает слушать американца, но тот стоит на своем: «Ну ладно, давайте-ка посмотрим: вам нужно девять минут, но эту работу надо сделать за три». Далее следует наглядный урок, показывающий, чем американец отличается от русского. Клайнс, будучи инженером, умеет управлять любой машиной из тех, которыми пользуются рабочие, и носит с собой часы, хронометрируя каждую трудовую операцию. Он садится на кран и ловко, тремя движениями рычага, переносит из вагона в котлован груз бетона. У Захарова же и часов нет, и работать на кране он не может. Америка и Россия вступают в социалистическое соревнование: Клайнс берет соседний с Захаровым участок. Рядом с заносчивым молодым русским инженером показан и старый, правда, он не играет роль «вредителя», как Гончаров. Это безобидный старик, который предпочитает наслаждаться жизнью и вообще не работать. Петров носит старомодные усики и пенсне и начинает лысеть; он кряхтя встает с постели, слишком много курит и по-настоящему интересуется только женщинами. В этом фильме старый специалист сам просит нанять как можно больше иностранцев, чтобы он мог отправиться на покой. Но ему не доставляют такого удовольствия: ввиду нехватки денежных средств старого инженера тоже привлекают к обучению молодого. В итоге у советского инженера оказывается два учителя: у американца он перенимает стиль работы, буржуазный специалист дает ему основополагающие технические знания. В конце фильма американец решает остаться в Советском Союзе и пылко восклицает: «Ударничество, соревнование — гип-гип-ура!»

В романе Я.Н. Ильина «Большой конвейер» также прославляются американизм и американские инженеры как повивальные бабки советской промышленности. Здесь американцы и их передовые русские сторонники («ньюйоркцы») борются за организацию производства со скептиками из проектной конторы («оргметаллистами»). Дело доходит до скандала, когда 14 молодых инженеров уличают в «антиамериканском заговоре». Но, несмотря на все происки и препоны, американцы достраивают завод и передают его в руки «новых американцев» — советских инженеров. Автор с пафосом пишет: «Они уезжают, но они остались в этих патефонах, в танцах, в иной манере одеваться, работать, разговаривать».

Позитивное изображение иностранных инженеров в средствах массовой информации продолжалось недолго. В «Делах и людях» и «Темпе» дается понять, что советские инженеры в один прекрасный день превзойдут американцев и нужда в иностранцах отпадет. Весь процесс приобретения ноу-хау имел целью перенять у консультантов знания, чтобы советские люди потом могли их побить их собственными методами. Уже в 1931 г. наметились изменения в политике относительно иностранцев. Экономическая депрессия вызвала падение цен на сырье, и советское правительство стало испытывать трудности с финансами. Импорт и до 1931 г. поглощал столько средств, что Советский Союз был не в состоянии долго позволять себе такую роскошь. Здесь вряд ли стоит подробно исследовать вопрос о возможной причинно-следственной связи между растущими финансовыми затруднениями и реабилитацией старых специалистов. Во всяком случае теперь и стариков, и молодежь в равной мере призывали освободить наконец страну от импорта. Новый лозунг гласил: «Нет импорту, нет концессиям — свободу от импорта!» Активистов из числа инженерно-технических кадров, которые включились в борьбу против ввоза продукции, именовали «гордостью советских ИТР». В газетах провозглашался «курс на полное освобождение от иностранной зависимости»: «Февраль должен стать месяцем встречных планов борьбы за экономическую независимость. Никаких разговоров "в общем и целом": каждый завод, каждый цех, каждая бригада должны иметь конкретный план освобождения от импорта». «Инженерный труд» еще в феврале 1931 г. рекомендовал хорошенько проверять, действительно ли необходимо в том или ином случае заказывать технику за границей — может быть, нужные машины давно производятся отечественной промышленностью? Есть директора и инженеры, писал он, которые покупают иностранные машины только потому, что они более импозантны и красивы на вид. В январе 1933 г. газета «За индустриализацию» полагала, что пока трудно сказать, в каком направлении будет развиваться советское машиностроение, однако, в отличие от прежнего подражания заграничным образцам, уже появляются первые многообещающие собственные разработки. Всего месяц спустя, в феврале, было объявлено: успехи машиностроения в первой пятилетке так велики, что можно полностью отказаться от импорта машин. Все заказы на заграничную технику, общей стоимостью 21 млн. золотых рублей, предписывалось передать советским предприятиям. Наркомтяжпром приказом № 173 от 24 февраля 1933 г. запретил закупать за границей вагоны, локомотивы, краны, грузовики, кислородные установки, моторы, генераторы, трансформаторы и многое другое. Советское правительство велело отечественным заводам быть готовыми к приему новых заказов и выполнять их удовлетворительно. В то же время со страниц газет и журналов исчезла широко распространенная до 1934 г. реклама иностранных, в первую очередь немецких, машиностроительных фирм. Тем самым такие предприятия, как «Веркцойгмашиненфабрик УНИОН» (Хемниц), «Бош» (Берлин-Шарлоттенбург) или «Дампфмашине Р. Вольф» (Магдебург), лишились возможности публично представлять выпускаемую ими продукцию. Параллельно возросло число объявлений, в которых советские предприятия и тресты предлагали свои услуги, сообщали о сроке исполнения заказов и хвалили собственные машины.

Когда пришлось обходиться без заграничной техники и появилось представление, будто помощь со стороны больше не нужна, изменился и официальный тон в отношении иностранцев. О них заговорили свысока. Иностранный инженер из великого идеала, образца замечательной технической культуры и нового стиля работы превратился в представителя капиталистического мира, который не понимает большевистских темпов, не верит в успех социалистического строительства и которому не мешает поучиться у советских рабочих и хозяйственников. Столь превозносимый еще недавно иностранец внезапно стал изображаться узколобым бюрократом. «СССР на стройке» писал в 1932 г. об иностранных инженерах на Кузнецкстрое: «Они считали практически невозможным построить металлургический гигант в полудикой Сибири, где за одну ночь дом может целиком занести снегом. Но большевистские темпы и трудовой героизм в конце концов изменили их настрой. Спросите мистера Эверхарда, старшего инженера фирмы "Фрейн инджиниринг", и он вам ответит: "Мы гор-Ды сознанием, что участвуем в этой огромной работе"».

Рис. 14. Реклама иностранных фирм в «Инженерном труде», до 1933 г. печатавшаяся в каждом номере. В 1928 г. иностранной рекламой бывало занято до 14 страниц номера, но ее количество неуклонно снижалось, и в номерах 1933 г. редко можно найти больше одного объявления. Она свидетельствует о тесном сотрудничестве зарубежных фирм и советского хозяйства, а также о большой заинтересованности в заказах из СССР, особенно у немецких фирм, чьи объявления составляли свыше 90% всей рекламы. Источник: Инженерный труд. 1928. № 8

Иностранцев дискредитировали, ставя под сомнение их профессиональную компетентность. Винтер, например, заявлял, что иностранные специалисты еще ни разу не сумели правильно рассчитать и спланировать сроки работ. Печать писала о задувке первой домны наа Магнитке как о торжестве советских инженеров над американцами: «На домну явился вице-президент американской фирмы Мак-Ки, мистер Хевен. Гугель обратил внимание Хевена на благоприятную для задувки погоду — Признаюсь, — ответил мистер Хевен с ледяным лицом, — я до сих пор не верил, что система планового хозяйства большевиков распространяется даже на погоду». Американец недоверчив и недружелюбен, но сам признает, что Советский Союз обогнал западный мир: «Я считаю магнитогорскую домну гордостью мировой металлургии. В мире немного таких домен, как та, что будет задута сегодня здесь. Последнее слово мировой техники — система бункеров, загрузки, электрооборудования, еще нигде не применявшаяся, — сосредоточено здесь».

От скептика, тормозящего работу, недалеко до врага и саботажника. В начале 1933 г. ОГПУ арестовало английских инженеров фирмы «Метровиккерс» по обвинению в шпионаже и «вредительстве». Подобное обращение с зарубежными инженерами, помогавшими в восстановлении хозяйства страны, стало для многих иностранцев сигналом к отъезду из СССР. В то же время в газете «За индустриализацию» появилась заметка, огульно шельмовавшая всех американских инженеров: «Людям, сбившимся с пути и в отчаянии блуждающим во мраке ночи, даже мерцание болотного огонька кажется спасительным светом… Только этим можно объяснить большой интерес к "идее технократии" в САСШ».

Враждебный образ иностранца перекочевал в книги и фильмы. Погодин в пьесе «Поэма о топоре» сделал иностранного инженера Гипса шпионом и саботажником. Гипс пытается подкупить жену русского инженера, чтобы тот прекратил свою исследовательскую работу, и выкрасть рецепт кислотоупорной стали, сваренной рабочим Степаном. В качестве представителя зарубежного стального концерна «ДВМ» он заставляет советский завод выпускать вместо топоров сковородки, чтобы СССР продолжал закупать топоры за границей и оставался в зависимости от импорта. Вообще иностранцы в «Поэме о топоре» только мешают и вредят: что туристы, посещающие стройки, желая послушать анекдоты про «la Russie», что Гипс, стремящийся облапошить Советский Союз. Погодин переворачивает факты с ног на голову: не зарубежные страны, а Советский Союз обладает передовой технологией; импорт выгоден не советской промышленности, а лишь загранице, получающей от него прибыль.

Иностранный инженер представал в печати не только консультантом, которого превзошли собственные ученики, или шпионом и саботажником, но и жертвой капитализма и благодарным эмигрантом. Этот образ был адресован как иностранцам, так и своим. Первым разъясняли, как плохо у них на родине, где царят нищета, безработица и неуверенность в завтрашнем дне, вторых убеждали, что их страна — рай для инженеров: «В капиталистических странах безработица и деквалификация — удел многих тысяч специалистов. В стране строящегося социализма — безграничная потребность в ИТР, широкий простор для творческой инициативы». В условиях мирового экономического кризиса, утверждала советская печать, СССР — единственный оазис, где инженер может найти себе поле деятельности, тогда как в окружающей капиталистической пустыне у него нет заказов и возможности прокормиться. Газеты и журналы пестрели заголовками: «Мы можем дать работу тысячам иностранных инженеров», «Иностранные специалисты в СССР имеют неограниченные возможности применять свои знания», «Безработица среди интеллигенции Финляндии, Франции, Румынии, Швеции», «Конъюнктура в США и безработица». Советский Союз превозносился как страна, которая заботится о своих специалистах, устраивает для них особые столовые и магазины, ставит их на высокие посты и поощряет к политической активности. Председатель ВМБИТ В.В. Прокофьев напоминал отечественным инженерам, что те, читая и советские, и иностранные газеты, должны знать, как туго приходится технической интеллигенции за рубежом, особенно в Германии и США: в Германии 80% выпускников высшей школы не могут найти работу по специальности, а 50% вообще остаются без работы: «Голод и нищета, потеря квалификации, моральная деградация — вот сегодняшний и завтрашний день технической интеллигенции капиталистических стран». Советский Союз представлял себя спасителем обманутых инженеров и приглашал их не просто приезжать консультантами, а интегрироваться в социалистическую жизнь и социалистическое строительство в качестве советских ЦТР. Для этог0 следовало вступить в профсоюз, ходить на политзанятия и работать на советских условиях, т. е. за рубли, а не за валюту. «Инженерный труд» охотно публиковал заявления вроде того, которое сделала группа американских, немецких и австрийских инженеров с одного киевского завода: «Мы, бывшие социал-фашисты… вступаем в проф. союз, чтобы вместе с советскими рабочими строить социалистическое общество».

Фигура эксплуатируемого за границей, обманутого и разочарованного инженера, становящегося советским ИТР, нашла отражение в художественной литературе и кинематографе. В катаевском «Время, вперед!» американский специалист Томас Джордж Биксби настолько русифицировался, что окружающие зовут его Фомой Егоровичем. Он уже не консультант, а друг и настоящий энтузиаст социалистического строительства. И все его мечты рушатся, когда лопается заграничный банк, где он хранил заработанные в Советском Союзе деньги. Фильм 1934 г. «Четыре визита Самуэля Вульфа» также выразительно показывает, как гордый американец, индивидуалист, вечно думающий о деньгах, вливается в советский коллектив ИТР. Дик Аэросмит — молодой, симпатичный, жизнерадостный, уверенный в себе конструктор. Изобретенная им флотационная машина производит фурор в США. Он уже считает себя обеспеченным человеком, закатывает шумную вечеринку и вместе с женой мечтает о телевизоре и новой мебели. Тут к нему приходит Самуэль Вульф — злобный, противный, толстый немецкий капиталист, который хочет купить патент только для того, чтобы навсегда положить его под сукно. Дик, убедившись, что в текущей экономической ситуации у него нет шансов реализовать свой проект в Соединенных Штатах, уезжает в Советский Союз, однако никак не может заставить себя поделиться своим изобретением с коллективом инженера Никитина, тоже работающим над флотационной машиной. Когда он наконец готов передать ему чертежи, оказывается, что советская команда сама спроектировала машину еще лучше. Фильм говорит о том, что американское благополучие не бывает прочным и рано или поздно заканчивается крахом, который отдает хорошего инженера в руки людей вроде Самуэля Вульфа. Очень наглядно демонстрируется отличие советского инженера от американского: индивидуалист-американец стремится к деньгам и славе, советский человек в коллективе работает над машиной, которая должна облегчить жизнь трудящимся и содействовать прогрессу в его стране. Только поняв это, Дик Аэросмит способен вместе с Никитиным и его людьми радоваться их изобретению и решительно указать на дверь Самуэлю Вульфу — олицетворению капитализма.

Политика размежевания, взятая на вооружение советским правительством в 1931-1933 гг., проводилась не слишком долго, и даже в эти годы нельзя было сказать, что заграница утратила для Советского Союза всякое значение. Экономическое сотрудничество, импорт техники, соглашения с иностранными фирмами все равно продолжались. Нападки на иностранцев в первую очередь имели целью воспитать советское самосознание и подчеркнуть свою ведущую роль. Дискурс об иностранцах получил иное направление, собственных инженеров стали ценить больше, но далеко не все технические контракты расторгались. Американизм пережил еще один взлет в 1935-1936 гг. Лозунг «Догнать и перегнать Америку» вновь обрел актуальность и зазвучал повсюду. Джеффри Брукс утверждает, что в середине 1930-х гг. восхищение Соединенными Штатами улетучилось, да и вообще найти такой язык, чтобы эффективно привить это восхищение населению, не удалось, но по крайней мере об инженерах так не скажешь. Свидетельство тому — целый поток статей, которые инженеры публиковали в 1935 и 1936 гг. в газете «За индустриализацию» под рубрикой «Строить американскими темпами». Если в 1920-х — начале 1930-х гг. пропагандистами американизма выступали партийные руководители, то в середине 1930-х гг. инициативу перехватили сами инженеры. Крупные хозяйственники и главные инженеры давали подробнейшие отчеты о своих поездках в США, делились впечатлениями, не оставляя сомнений в том, что нашли там землю обетованную для инженера и техника. Они в данном случае не служили рупором партии, правительства или профсоюза, а именно как инженеры восторгались страной, чью технику и заводы горячо желали бы видеть в Советском Союзе. В конце хвалебных рассказов большинство торопливо добавляло несколько строк о том, что они отнюдь не намерены прославлять Америку, на этих чудесных заводах, само собой, царит чудовищная эксплуатация, а в стране — огромная безработица. Эти фразы, отражавшие официальную точку зрения, резко отличались по стилю от всего, изложенного выше, и не могли скрыть настоящего преклонения авторов перед американской экономикой. В какой бы отрасли промышленности те ни работали, они неизменно признавали превосходство американских, английских, шведских, французских или немецких предприятий. Величайшим примером, как и прежде, оставалась для них американская автомобильная промышленность с ее фирмами «Форд», «Крайслер» и «Дженерал моторе». Они завороженно писали об автомобильной выставке в Нью-Йорке и требовали, чтобы советский автопром наконец научился разрабатывать новые модели. Инженер Рабинович любовался блестящими, сверкающими легковушками, которые сходили с конвейеров США и столь выгодно отличались от машин горьковского завода, плохо обработанных, неказистых на вид и быстро ржавевших. Не менее сильное впечатление произвели на Туполева и других авиаконструкторов американская, английская и французская авиапромышленность и авиатехника. Все же в самолетостроении, по мнению советских инженеров, Советский Союз скорее всего мог конкурировать с зарубежными странами, куда более суровый приговор они выносили другим отраслям отечественной промышленности, например станкостроению: советские станки хоть и обладали большей мощностью, но работали значительно хуже заграничных. 3. Танер-Танненбаум, расхваливая пользующуюся международным признанием шведскую стальную продукцию и указывая, что Швеция располагает крупнейшими в мире высокочастотными печами емкостью в 5 тонн, ни словом не обмолвился о Магнитогорске и Кузнецке. Инженер Н. Мирошниченко сетовал, что советским нефтяникам на строительство крекинговой установки до сих пор требуется 3-4 года, тогда как американцы сооружают ее за 4-5 месяцев. Несколько специалистов, посетивших американские нефтеперерабатывающие заводы, пришли к единодушному выводу, что в СССР следует «поднять нефтепереработку до американского уровня». Даже предприятия английской фирмы «Метровиккерс», приславшей в СССР инженеров, которых в 1933 г. осудили за саботаж и шпионаж, удостоились самых горячих похвал от инженера Ф. Снежко за отличную организацию и культуру производства турбин и генераторов. Управление этими предприятиями Снежко назвал образцовым: советским хозяйственникам, по его словам, следовало бы поучиться здесь, как добиваться снижения себестоимости путем упрощения производственных процессов и применения дешевого сырья. Инженеры М. Зильберштейн и И. Тронь, руководители строительства завода «Уралэлектромашина», также восхищались рациональной, основанной на разделении труда организацией производства в американских фирмах «Дженерал электрике» и «Вестингауз», которым поставляли необходимую продукцию другие фирмы. Советские инженеры единодушно считали: отечественная промышленность пока ковыляет далеко позади зарубежной, и ей предстоит еще многому научиться в плане организации производства, эффективности, точности и оптимального использования ресурсов. К своему удивлению, советские специалисты не раз видели, что иностранные фирмы, не обязательно располагая самыми новыми и мощными машинами, благодаря оптимальному использованию имеющегося оборудования и тщательному уходу за ним добиваются лучших результатов, чем советские предприятия с новейшей иностранной техникой. В поисках ответа на вопрос, почему отечественная экономика стагнирует и не рождает новых идей, советские инженеры делали поразительные открытия. Инженер И. Пешкин обнаружил: в СССР нет конкуренции, которая в капиталистических странах заставляет постоянно совершенствовать продукцию. Он поспешил добавить, что вовсе не жалеет об отсутствии конкуренции, но работу конструктора нужно как-то стимулировать, чтобы инженер Горьковского автозавода имел не менее сильную мотивацию к созданию новых моделей автомобилей и дизельных моторов, чем его коллега у Форда. Кроме того, государство должно позаботиться, чтобы усилия конструкторов не сводились на нет бюрократией. Инженер А. Золотарев, вернувшийся из командировки в Германию, присоединился к выводу о положительной роли конкуренции в промышленном развитии.

Помимо конкуренции советские инженеры видели за границей и другие достойные подражания особенности, например крупные лаборатории. Эти лаборатории, которые не закрывались даже во время экономических кризисов, служили «мозгом предприятия» и существовали исключительно для развития производства. Один московский инженер рассказал, как он был удивлен, когда наткнулся у Форда на контору, где инженеры сидели в удобных креслах, положив ноги на стол, курили сигары и как будто ничего не делали. В действительности это оказались «думающие инженеры», чья единственная задача заключалась в том, чтобы совершенствовать конструкции и снабжать производство новыми идеями. Им платили в четыре раза больше, чем обычным инженерам, и создавали особые условия труда. Советские инженеры, явно очарованные подобными учреждениями, полагали, что именно их отсутствие в СССР виновато в стагнации отечественной промышленности. Наконец, они завидовали американским инженерам, потому что те имели совсем иные навыки, чем советские ИТР, и базировались эти навыки на иных предпосылках. Они могут опереться на опыт, накопленный не только ими самими, но и поколениями инженеров до них, констатировал инженер П.А. Богданов. Советский специалист, чего-то не зная, начинает рыться в учебнике, американец же обращается к опыту предшествующего поколения. Слова: «Так подсказывает мой опыт и опыт моей фирмы», — которыми иностранцы отвечали советским коллегам на вопрос, откуда им известно то-то и то-то, и которые многие русские воспринимали как признак недостаточной теоретической подготовки, на самом деле свидетельствовали о фундаментальном умении американцев находить оптимальные решения технических проблем. Косвенным образом они давали понять, насколько ошибочно убеждение, будто советская промышленность может отказаться от русской инженерной традиции. Специалисты снова начали интенсивно обсуждать тему образования собственных кадров и критиковать его, сравнивая с американским. Богданов считал, что необходимо взять за образец требования, предъявляемые к американским студентам-техникам: в своих дипломных работах им надлежало продемонстрировать солидные базовые теоретические знания, исключительную точность чертежей и расчетов, отличную грамотность и аккуратность. Эти краеугольные камни американского высшего образования, писал Богданов, неприятно удивляют русских студентов, однако именно они закладывают основу не имеющей себе равных американской трудовой дисциплины и аккуратности, которой так не хватает русским. В отличие от советских студентов, американцы работают чрезвычайно быстро, привыкли пользоваться таблицами и справочниками, проявлять самостоятельность, в университетских лабораториях не остаются пассивными наблюдателями, а принимают активное участие в опытах. Их организованность феноменальна, на лекциях они дискутируют и спорят, на их конгрессах не просто зачитываются длинные доклады и принимаются резолюции, а идет настоящий обмен мнениями о новейших технических достижениях. После этого панегирика американскому техническому образованию автор счел необходимым добавить: «Да не подумают читатели, что я создаю из американской техники и методики "икону"… которой надо слепо следовать».

Богданов был не одинок в своих претензиях к советской высшей школе, к нему присоединялись и другие, например профессор А. Беркенгейм, требуя меньше регламентировать работу студентов технических вузов, больше воспитывать в них самостоятельность и ответственность. Инженер А. Цуккерман с Горьковского автозавода не мог скрыть восхищения американской системой образования. Советский инженер, писал он, выходит из стен вуза, не имея никакого практического опыта, и, как правило, ему нужно года два, чтобы присмотреться к производству и овладеть его секретами, а у молодого американского инженера настоящий практический опыт уже есть. Советский студент на практике зачастую обречен сидеть в архиве, переписывая какие-нибудь технические данные, тогда как американец каждые две недели должен посылать отчет о своей практике в вуз, причем от него требуют критики тех или иных производственных процессов и предложений по их оптимизации. На Цуккермана огромное впечатление произвела его собственная учеба в нью-йоркском Колледже, где ему однажды дали задание упаковывать листы бумаги в конверты. Смысл и цель столь необычного для инженера занятия заключались в том, чтобы показать ему важное значение оптимальной организации производства, поскольку порученную работу надлежало выполнить с наименьшими затратами труда и времени.

Расточая похвалы США, собственному народному хозяйству в годы второй пятилетки ведущие инженеры ставили неудовлетворительную оценку. В этот период были сданы в эксплуатацию лишь немногие престижные объекты, например московское метро. Гугель, бывший начальник строительства Магнитки, а в 1935 г. директор концерна «Азовсталь», публично признавался, что не понимает, каким образом за первую пятилетку удалось так быстро построить заводы Магнитогорска и Кузнецка. Нынче, в 1935 г., подобное уже не получается. Планы строительства больше не согласуются с графиками правительства и наркомата; хотя машиностроение развивается, однако получить необходимое оборудование сложнее, чем прежде. И рабочую силу набирать все труднее, а составлять и утверждать реально выполнимые финансовые планы практически невозможно. Словно эхо, вторило ему напечатанное в газете «За индустриализацию» «Письмо американского инженера». Некий Р. Вэйл писал, что в Соединенных Штатах прожужжал всем уши о своей работе в Советском Союзе, расхваливая его как страну самой передовой техники. Но, вернувшись в СССР, он не нашел ожидаемого современного индустриального государства. На «его» заводе большая часть новейших машин даже не была установлена, а установленные стояли без дела, из одиннадцати печей только одну оборудовали современным прибором для измерения расхода газа. Все увиденное заставило его вспомнить о консервативных американских инженерах, которые отказываются работать новыми методами.

Итак, образ заграницы оставался двойственным, неустойчивым и постоянно меняющимся: пример для подражания и враг, земля обетованная и гибнущий старый мир. Ею восхищались, перед ней заискивали, ее поносили и демонизировали. Советский Союз, со своей стороны, представлял себя прилежным учеником, твердо намеренным побить учителя его же оружием. Он то выступал в роли великодушного покровителя, то становился в позу обманутого мстителя. Ни за десять лет, ни позднее Советскому Союзу так и не удалось то, что не удавалось России за всю ее долгую историю: освободиться от влияния и притягательной силы заграницы, позиционировать себя как полностью независимую великую страну, которая для сознания собственной самоценности не нуждается в постоянном сравнении с соседями.

 

б) Зарубежные контакты

Многослойный дискурс о загранице и заграничных инженерах задает тон воспоминаниям знакомых нам инженеров на данную тему: порой они восторгаются иностранной техникой, порой говорят о своих зарубежных коллегах свысока, но всегда отталкиваются от этого образца, пытаются компенсировать или скрыть комплекс неполноценности и не в состоянии относиться к иностранцам непредвзято. Иностранцы были для них мерилом, от которого они не могли избавиться. В то же время следует иметь в виду, что в 1960-е гг., когда писались воспоминания, в СССР царил крайний шовинизм, побуждавший советских инженеров все известные миру технические открытия и изобретения объявлять заслугой своих русских предков. Они обвиняли заграницу в том, что она, пользуясь отсталостью России до 1917 г., присваивала себе открытия, которые там не было возможности обнародовать. На подобном фоне не удивляет ярко выраженная в мемуарах тенденция ставить себя выше иностранцев. А.А. Гайлит работал с иностранцами исключительно в тот период, когда они пользовались в СССР расположением, и поэтому он единственный, кроме Н.З. Поздняка, кто не считает нужным демонстрировать собственное превосходство. Сотрудничество с французскими консультантами не доставило ему никаких хлопот и не задело его чести как инженера. В 1931 г. он провел во Франции пять месяцев, знакомясь в Сабаре и Сен-Жан-де-Морьене с алюминиевым производством лионской компании «Продюи шимик эт электрометаллик Але, Трок э Камарг». После возвращения в Ленинград в октябре 1931 г. он снова работал с французами на строительстве алюминиевого завода в Волхове. Работа шла без больших конфликтов; Гайлит гордо сообщает, что французы были ими довольны, когда они в апреле 1932 г. успешно выплавили первый советский алюминий. Поздняк также не считал несовместимым со своей профессиональной честью признавать значительное превосходство американской техники над отечественной. Катастрофу на Балхаше он сравнивал со строительством Панамского канала и в своем опубликованном докладе напоминал, что французы в Панаме потерпели неудачу, потому что приступили к рытью канала, не приняв во внимание местные условия. Рабочие заболевали, умирали или сбегали, и в итоге французам пришлось отказаться от проекта. Когда на смену им пришли американцы, они первым делом позаботились о том, чтобы сделать окружающую местность пригодной для жизни, уничтожили всех возбудителей болезней и лишь потом занялись собственно каналом. Он требовал от советского начальства взять за образец культуру американцев. США и в производстве ртути служили для Поздняка примером, на который следовало ориентироваться. Он добывал переводы американской специальной литературы и написал по ней дипломную работу.

Гораздо большую сдержанность проявляют К.Д. Лаврененко, Т.Б. Кожевникова и Т.В. Федорова. Лаврененко, которого возмущали многие недостатки советской промышленности, отнюдь не склонен видеть в загранице благодатный источник техники. То, что импортируемые машины не могли работать на русском горючем и регулярно отказывали, он ставит в вину английской фирме «Бэбкок и Уилкокс» и немецкой «Ханомаг». Говоря о покупке в 1941 г. турбины у немецкого представителя швейцарской фирмы «Браунбовери», он замечает, что на немцев нельзя положиться, потому что они осуществляют поставки поздно и не в полном комплекте. В то же время он демонстрирует собственное превосходство: на основе приобретенной у «Дженерал электрике» лицензии на турбину мощностью 50 000 киловатт он и его коллеги создали свою «сотку». Между неопубликованными записками Лаврененко и опубликованными воспоминаниями Федоровой и Кожевниковой в этом отношении нет разницы. По мнению Федоровой, работавшей с английским проходческим щитом, заграница всего лишь играла роль катализатора для советской индустриализации. Иностранная техника представляла собой не что иное, как имплантат, который, будучи пересажен в советское народное хозяйство, развивался там гораздо лучше, чем в «донорском теле». Кожевникова разделяла уверенность Лаврененко в том, что проблемы с импортным оборудованием лежат на совести иностранцев. Когда разбился самолет, который она обслуживала, она не сомневалась, что дело в «некачественном американском производстве» (на самолете стоял американский мотор), и комиссия по расследованию причин аварии это подтвердила. А.С. Яковлева, Е.Ф. Чалых, Л.И. Логинова и А.П. Федосеева отличало от Кожевниковой, Федоровой и Лаврененко то, что все они работали за границей по несколько месяцев, а кое-кто даже два года, и, таким образом, были вынуждены более интенсивно общаться с заграницей. Впрочем, это не мешало им оценивать увиденное в течение довольно длительного пребывания за рубежом по той же самой схеме. К консультантам они по большей части относились как к пронырам и мошенникам и считали, что во время их заграничных командировок местные предприятия и инженеры постоянно водили их за нос. Тем самым они, с одной стороны, подтверждали слова газет 1930-х гг., что советские инженеры не любят работать с иностранцами, а с другой стороны, давали понять, что столь часто звучавшая в печати хула в адрес гостей из-за рубежа совпадала с их собственным опытом и восприятием и негативный образ иностранца находил отклик в их сердцах. Чужая культура, с которой они сталкивались за границей и у себя дома в лице заграничных консультантов, существовала по иным, незнакомым им правилам и раздражала их. Не в силах прочесть многие ее коды, они склонялись к тому, чтобы трактовать их как признаки враждебности.

Логинов раньше всех испытал желание критиковать иностранцев. Понимая, что его промышленной отрасли не обойтись без иностранных достижений и изобретений, он относился к загранице главным образом как к упрямой, но полезной скотинке, которую нужно доить со всей возможной ловкостью. С появлением нового девиза освобождения от импорта главной задачей Логинова стало перерезать пуповину, соединяющую Всесоюзное объединение точной индустрии с зарубежными фирмами, однако поначалу это означало еще более интенсивное приобретение аппаратуры и лицензий. Хотя объем выпускаемой трестом продукции, по словам Логинова, с 1927-1928 по 1932 г. увеличился на 2300%, импорт также вырос. В 1933 г. Логинов ездил по Италии, Англии и Франции, закупая новые приборы для авиапромышленности. В этой связи он высказывает одну из главных претензий, которую советские инженеры имели к иностранцам: те якобы всегда пытались сбыть им свою устаревшую технику под видом новейших достижений конструкторской мысли. Логинов с гордостью сообщает, что не дал себя провести ни одной из фирм, которые посещал. Инженер английской фирмы «Смит» в Ковентри, очевидно, захотел проверить, насколько покупатели знают свое дело, потому что Логинов внезапно обнаружил на чертеже устройства, которое им выдавали за последнюю новинку, пометку «1927 г.». Побледневший английский инженер долго путался в объяснениях и наконец признал, что есть более новая разработка.

Принципиальный Яковлев во время своих заграничных вояжей в каждом жесте хозяев усматривал попытку подкупа и в любом традиционном проявлении гостеприимства искал злой умысел. Посещая в 1934 и 1935 гг. Италию, он считал организованные для советских гостей пышные приемы, культурные программы и демонстрацию испытаний автомобилей на заводе «Фиат» маневрами, призванными пустить им пыль в глаза и скрыть тот факт, что в Италии нет высокоразвитой авиации. Хотя Муссолини был приверженцем доктрины Дуэ, гласившей, что исход будущей войны может решить только авиация, его программы по созданию новых боевых самолетов особого прогресса не достигли, с удовлетворением констатировал Яковлев. По поводу Международной авиационной выставки в Милане он писал, что многие иностранные фирмы, видимо, не показывали последних моделей, тогда как Советский Союз представил свои лучшие разработки. Они настолько восхитили международную публику, что некоторые даже сомневались в советском происхождении мотора М-34. После поездок по Франции и Англии в 1936 г. Яковлев самоуверенно отметил, что французская авиапромышленность являла собой плачевную картину, вызвавшую у него сочувствие. Высокий уровень британской авиации он под сомнение не ставил, однако не без удовольствия сделал вывод, что советская авиационная промышленность не уступает английской. Хоть Яковлеву и пришлось признать превосходство производственной культуры итальянцев и англичан, это в целом не изменило его мнения, что промышленность его страны — одна из самых передовых в мире.

Чалых, говоря об иностранцах, демонстрирует не меньшую недоверчивость и мнительность. Он в 1929 и 1933 гг. работал с французской фирмой «АФК» на строительстве Днепровского алюминиевого комбината и электродного завода в Запорожье, в промежутке сотрудничал с «Сименс-Праниа» при вводе в эксплуатацию цеха графитизации на заводе «Электроугли» в Кудиново. Сначала его покорили компетентность и готовность к сотрудничеству представителей фирмы «АФК», он отмечал их «доброжелательность и заинтересованность в наших успехах». Но вскоре он стал упрекать иностранцев в том, что они преследуют лишь собственные интересы, используя опробованные в СССР технологии во Франции. Уезжая из СССР, специалисты «АФК» не оставили никакой технической документации, что имело самые печальные последствия, поскольку спроектированные французами на заводе автоматизированные системы не работали. Еще один пример типичного для капиталиста поведения Чалых нашел в 1932 г. в лице немца Егера с предприятия «Сименс-Праниа». В предоставленной герру Егеру роскошной, по советским меркам, двухкомнатной квартире ему не понравился цвет стен, вдобавок он обнаружил там моль и отказался заселяться, пока не перекрасят стены и не проведут дезинфекцию. За работу он взялся «без энтузиазма»: не давал консультаций, не беспокоился о том, как выполняются его поручения, и вообще сторонился советских коллег. Советским инженерам, сказавшим, что не слышат ни звука, когда падает телефонный провод, герр Егер заявил: «Русские вообще бараны, а вот я слышу ⅛ тона». После этого его уволили. Съездив в Германию на заводы «Сименс-Праниа», Чалых предъявил немцам такие же претензии, что и Яковлев: его почти не допускали в производственные цеха, зачастую он видел только лабораторию и ни разу все заводские помещения; ему нередко показывали устаревшую технику. Подобно Лаврененко, Чалых обвинял немецкую фирму «Ридхаммер», делавшую проект челябинского электродного завода, в плохой работе: в 1934 г. ему с трудом удалось привести там в порядок все, что наворотили немцы. Иностранцы в глазах Чалых — назойливые узурпаторы, желавшие внушить ему свою «немецкую мудрость».

Герр Егер был для Чалых тем же, чем для Логинова — инженер фирмы «Смит», а для Лаврененко — фирма «Бэбкок и Уилкокс». Все трое постоянно находят повод дискредитировать иностранные фирмы, поставить под сомнение профпригодность консультантов, сказать что-нибудь плохое о представленной им технике. Хотя им не раз приходится признавать объективное превосходство иностранной техники, они уверяют, что у них в стране хозяйственная система лучше и рано или поздно они обязательно должны были переплюнуть зарубежную промышленность. Тогдашнее отставание они объясняют тем, что находились на стадии ученичества, страдали от тяжкого наследия царизма, что быстрому взлету мешали временные экономические трудности. Но прежде всего они демонстрируют свое моральное превосходство: иностранцев интересовали только деньги или дешевый полигон для экспериментов, они утаивали свои подлинные достижения, раз поставив какие-либо машины, тут же слагали с себя ответственность за них; советские инженеры, напротив, играли открытыми картами, работали с энтузиазмом и жили исключительно ради дела. Непоколебимая вера в преимущества своей экономической и общественной системы, в будущее своей страны и смысл своего труда подвергалась суровому испытанию, когда инженеров надолго посылали за границу. Тут в мемуарах все высокомерие, которое демонстрировалось прежде, как рукой снимает. Яковлев — единственный, кто заостряет внимание на этом переломе. Признать компетентность иностранцев и собственные слабости его заставила гражданская война в Испании, во время которой немецкие самолеты показали себя лучше, чем советские: «Когда в конце 38-го года, в ходе гражданской войны в Испании, немцы показали свои новые "Мессершмитты" и "Юнкерсы", совершенно неожиданно и со всей очевидностью выявилось наше отставание». В собственноручно сотворенную иллюзию вторглась реальность. Яковлев так откровенно говорит о недочетах советской авиации еще и потому, что Сталин обвинил в испанских неудачах не его, а конструкторов из окружения Туполева, которые в результате были арестованы. Сам Яковлев пошел в гору и получил задание ликвидировать отставание в области авиационной техники. В 1939 и 1940 гг. Сталин посылал его в Германию с торговой делегацией, ездившей туда в рамках экономического соглашения, заключенного сразу же после пакта о ненападении, для ознакомления с немецкой авиатехникой и закупки образцов. В рассказах об этих командировках у Яковлева сквозит невольное уважение к немцам, нисколько не вступающее в противоречие с его собственной конструкторской гордостью, потому что немцы, со своей стороны, тоже его хвалили и даже поговаривали, будто он способен измерить самолет «пядями», между делом проведя рукой вдоль фюзеляжа. Хотя Яковлев рисует Германию «мрачной» и «тревожной», как и фашистскую Италию, и все время старается ее обличать, он явно не смог устоять перед предлагавшимися ему соблазнами. Проживание то в гостинице «Адлон» на Паризерплац, то в апартаментах в замке Бельвю, банкет, устроенный в честь делегации Риббентропом в «роскошном» отеле «Кайзерхоф», приглашение на обед к Гитлеру в рейхсканцелярию на Вильгельмштрассе не прошли бесследно. Другие члены делегации и на сей раз подозревали, что немцы показывают им одно старье, Яковлев, однако, не сомневался в мировом классе представленной техники: двухмоторных бомбардировщиков «Юнкерс-88» и «Дорнье-215», одномоторных истребителей «Хейнкель-100», «Мессершмитт-109», разведчика «Фокке-Вульф-187» и многих других машин. Геринг в конце концов даже подарил им новинку того времени — самолет связи «Физелер Шторх». Яковлев вернулся с показа в гостиницу «под сильным впечатлением». Сталин предоставил в распоряжение авиационной группы делегации миллион рублей на закупку немецких самолетов, и за год до нападения вермахта на Советский Союз в Москву прибыли пять истребителей «Мессершмитт-109», по два бомбардировщика «Юнкерс-88» и «Дорнье-215» а также новейший истребитель «Хейнкель-100».

Яковлев обнаружил свой заветный авиационный рай в Германии а Логинов, Чалых и Федосеев нашли «землю обетованную» в СЩА. Неожиданное восхищение немцами Яковлев оправдывает неудачами советской авиации в Испании, Чалых и Логинов мотивируют свое дружелюбное отношение к американцам тем, что представшая перед ними Америка отличалась от Европы, как небо от земли. Они, таким образом, присоединились к широко распространенному в 1930-е гг. мнению, будто с Европы брать пример не годится, ибо она представляет собой старый, раздробленный, отсталый мир. Увертюрой к «открытию Америки» служил переезд туда, который в эпоху железнодорожного и морского сообщения сам по себе являлся большим событием. Логинов в 1936 г. через Польшу, Германию и Бельгию добрался до Гавра, где поднялся на борт «Нормандии» — самого современного на тот момент пассажирского лайнера. О первом рейсе этого чуда техники с восторгом писали советские газеты, а Ильф и Петров отмечали: «И вообще "Нормандия" похожа на пароход только в шторм — тогда ее хоть немного качает. А в тихую погоду — это колоссальная гостиница с роскошным видом на море, которая внезапно сорвалась с набережной модного курорта и со скоростью тридцати миль в час поплыла в Америку». Пятидневное путешествие в Нью-Йорк в этой плавучей гостинице и Логинову показалось «замечательным». Маршрут Федосеева проходил через Англию, где он в Саутгемптоне сел на «Аквитанию». На обратном пути итальянское судно «Конте ди Савойя» доставило его с семьей по Средиземному морю в Геную, откуда они поездом через Берлин и Прибалтику отправились в Ленинград. Чалых отплыл прямо из Ленинграда на «Кооперации», по морю через Кильский канал прибыл в Лондон и пересел там на «Иль-де-Франс», за шесть дней довезший его до Нью-Йорка. Возвращался он на «Аквитании» до Шербура, а оттуда по железной дороге через Париж и Кёльн — в Москву. На инженеров произвели большое впечатление не только эти долгие морские путешествия, но и легкость передвижения по самим Соединенным Штатам. В Советском Союзе автомобилизм еще только пропагандировался, а тут они на собственном опыте испытали, что это такое — просто сесть в автомобиль и ехать куда душа пожелает. Логинов по прибытии в США с радостью понял, что сможет попасть туда, где всегда хотел, но до сих пор не имел возможности побывать, познакомиться с самыми разными заводами, посмотреть страну и пообщаться с местными жителями. Федосеев посетил Сан-Франциско, Сиэтл, Йеллоустонский парк, Колорадо, Большой каньон, Миссисипи и многие другие достопримечательности, которые все знали понаслышке, а он теперь увидел своими глазами. Чалых на автомобиле прокатился с восточного на западное побережье, по только что открытому мосту Золотые Ворота, который привел его в восхищение, проехал в Аризону, Таксон и вернулся в Нью-Йорк Он постоянно вспоминал Ильфа и Петрова, колесивших по Соединенным Штатам на «форде» всего за год до него. Вышеназванные инженеры действительно оказались в таком же положении, как Ильф и Петров: им встретилось столько нового, неожиданного и прекрасного, что старая шкала ценностей начала отказывать, и они стали по-новому думать о США. Они прекратили всегда и всюду выискивать гримасы капитализма и на каждом шагу делали открытия, которые с трудом укладывались в их картину мира и беспокоили их. Среди всего, что поражало в Америке выходцев из общества, жившего весьма бедно, изобилие и благополучие этой капиталистической страны занимало не последнее место. Хоть они и заявляли, что не придают значения материальным ценностям, однако не могли закрыть глаза на то, что уровень жизни здесь в целом гораздо выше. Инженеров, командируемых за границу, дома перед отъездом одевали в «закрытом» магазине, потому что их обычная одежда не отвечала заграничным стандартам. Когда Борис Сократович Басков (1884-1965) в 1927 г. приехал в Берлин в качестве представителя Днепростроя, руководитель советского торгпредства Н.Н. Крестинский первым делом послал его к портному, дабы привести его внешний вид в соответствие с «берлинскими мерками». Федосеев, спросив представителя Амторга, как тот узнает его в нью-йоркском порту, услышал в ответ, что русские сразу бросаются в глаза, потому что все выглядят одинаково. Но в США не только одевались иначе, там вообще в изобилии имелись высококачественные товары широкого потребления. Чалых помимо многих других вещей привез оттуда пишущую машинку «Ундервуд», на которой впоследствии и печатал свои воспоминания. Возможность снять квартиру и купить мебель также была совершенно внове советским гостям. Федосеева после двух лет яркой жизни в Америке испугал вид «серых» и «усталых» людей на родине.

Логинова поражали открытость и добродушие его деловых партнеров. Его трест в 1934 г. заключил с американской фирмой «Браун инстрэмент компани» на четыре года договор о технической помощи, по которому советская сторона обязывалась закупить приборов на 400 000 долларов США, а американская — бесплатно снабдить каждый прибор технической документацией. В рамках этого соглашения ЦК в 1936 г. послал Логинова на два года в Филадельфию, где находилась штаб-квартира «Браун». Логинов помогал организовывать двухмесячное обучение советских ИТР техническому обслуживанию закупаемой аппаратуры, по поручению городских властей Москвы узнавал для строительства канала Москва-Волга, как поставлен контроль над системами каналов в США, вел переговоры о покупке машин для изготовления авиаприборов, выяснял, насколько продвинулась фирма «Браун» в разработке своего потенциометра. Он забавно и отстраненно, как этнолог, описывает традиции американской деловой жизни — заботу о тесных личных связях, деловые обеды, процесс переговоров и рассмотрения предложений. В то же время он не может скрыть, что играл в эту игру, в роли советского делового партнера, не без удовольствия. Ему совершенно очевидно нравились американская жизнь, свободное и непринужденное общение с американскими инженерами и рабочими, приглашения от президента фирмы Ричарда Брауна, с которым у него установился очень хороший контакт, маленькое пари с партнером мистером Хэджеком насчет того, кто из них быстрее выучит язык другого — Логинов получил от Хэджека пластинку Шаляпина, а сам преподнес ему русский коньяк. Тем не менее он не поддался искушению поставить увиденное в Америке выше советского эксперимента. Чалых было уже гораздо труднее противиться власти американских впечатлений. «Я почувствовал превосходство американской техники…» — признается он. Власти послали его в 1936 г. в США знакомиться с американским электродным производством. Он посетил «Мекку американской электродной промышленности» — фирму «Нэшнл карбон» на Ниагарском водопаде, заводы в Кливленде, Пенсильвании, Мичигане, Сан-Франциско, фирму «Вестингауз» в Питтсбурге. Правда, у него и в США, так же как в Германии, сложилось впечатление, что сотрудники той или иной фирмы больше заговаривали ему зубы, чем показывали производство. Один американец даже подтвердил, что иностранцам при посещении заводов приходится прибегать к уловкам: например, японцы всегда приходят вшестером, чтобы один отвлекал сопровождающего, пока остальные всё не сфотографируют. Но, по мнению Чалых, он увидел достаточно. Представленная техника отличалась от любой известной ему европейской. Плавильные печи, которые в США могли выдавать до 80 тонн электростали в год, в Советском Союзе осиливали не более 30 тонн; практикуемого здесь безуглеродного производства ферромолибдена на родине у Чалых не знали; американские заводы не держали собственных ремонтных мастерских, поскольку их бесперебойно снабжали запчастями другие фирмы. Такой сервис в промышленности ошеломил Чалых, привыкшего с боем добывать каждую запчасть и каждый винтик. Эта страна представлялась ему одновременно огромным арсеналом идей, технической энциклопедией и гигантской выставкой-ярмаркой, где советских ИТР сердечно приглашали всё смотреть и чем угодно пользоваться. Чалых набрал там столько технических каталогов и брошюр, сколько мог унести. Он получил заряд вдохновения, новые творческие импульсы и понял необходимость борьбы с проблемами, которые на родине даже не казались ему таковыми. Научившись в США, как сделать производство менее вредным для здоровья, он покончил с «невыносимыми санитарно-гигиеническими условиями» на своем заводе. После четырех месяцев исследований коллеги Чалых нашли заменитель каменноугольной смолы, которые прославился как «революционное достижение» и вошел в учебники. Чалых ощутил в Америке личную свободу, которая едва не вступила в конфликт с его преданностью родине, и был вынужден сам себе напоминать о своих обязанностях: «Получив неограниченную свободу я не забывал о своей ответственности советского инженера и гражданина. Эта позиция и определила мою ориентацию в чужой стране». Федосееву стоило еще большего труда отмежеваться от соблазнов этой страны и остаться верным прежним убеждениям. Его в мае 1938 г. командировали вместе с группой работников электровакуумной промышленности в фирму «РКА» в Гаррисон, штат Нью-Джерси, чтобы посмотреть, какая у США есть техника для этой отрасли. Кроме того, его назначили заместителем председателя комиссии Главэкспрома и поручили ему писать отчеты, присматривать за коллегами и организовать получение и проверку технической документации. Федосеев ехал через Латвию, Германию и Англию, и во всех трех странах его поразили благополучие, множество товаров и переполненные прилавки. Он не обнаружил в Германии голода, о котором ему толковали в Советском Союзе, и не увидел в Англии нищеты, которую представлял себе, читая дома об этой стране. Нью-Йорк его окончательно покорил: «Этот огромный город внушал мне уважение тем колоссальным и умным трудом, который заключался в каждом квадратном метре его территории, в каждом камне его зданий. В коробках небоскребов я видел величие замыслов и труда людей; на расстоянии и вблизи, в полировке гранита зданий, в обрамлении и отделке окон, дверей, лестниц я видел бездну умения, чувствовал уважение к труду. К сожалению, у нас в стране было все наоборот. Небрежность в работе, "коекакерство" уже начинали чувствоваться». Коммунистам Чалых и Логинову удавалось держаться, напоминая себе, что в Америке инженер, продавший свои патенты, влачит безотрадное существование, или, например, что там запрещены разводы, у Федосеева же не получалось выстроить перед собой такую защитную стену, хотя он всеми силами сопротивлялся чарам США: «Моя строгая лояльность по отношению к своей стране и… желание не поддаться воздействию нового мира, конечно, значительно препятствовали моему реальному знакомству с ним». Его стратегия самозащиты не срабатывала. Он пытался искать в Соединенных Штатах плохие стороны, желая убедить себя, что жить здесь не лучше, чем в СССР, и отказывался ближе познакомиться со страной. Несмотря на это, он по-прежнему боялся перед лицом американского жизненного уровня и американской трудовой культуры «утратить смысл жизни в Советском Союзе». Федосеев сосредоточился на том, чтобы обратить к вящей выгоде для СССР накопленные в США знания о технике и организации труда, делая в отчетах и письмах всевозможные рацпредложения. Но и это не помогло, поскольку он увидел, что письма не имеют никаких последствий. В конце концов он вдрызг разругался с председателем комиссии Валерианом Михайловичем Калининым, сыном М.И. Калинина, споря с ним о смысле и цели своей деятельности, ибо чувствовал себя так, будто стоит «на запасном пути». Обескураженный и разочарованный, Федосеев по собственному желанию вернулся в Советский Союз, чтобы не иметь больше дела со «страной чудес» — Соединенными Штатами.

Если в начале первой пятилетки средства массовой информации твердили, что идеальный инженер должен думать, действовать и выглядеть как американец, то с 1931 г. подобное представление уступило место портрету иностранца, путающегося под ногами и совершенно не вписывающегося в советскую действительность. В сознании советских инженеров запечатлелся в основном последний из двух образов. При этом и коммунисты, и более критически настроенные инженеры в равной мере демонстрируют советский патриотизм и неприязнь к иностранным коллегам. Гордость пионеров и родоначальников советской промышленности не допускала, чтобы их наставляли, опекали и водили на помочах чужаки. Постоянное присутствие всезнающих надзирателей со стороны противоречило их претензиям на способность самостоятельно справляться с любыми кризисами и находить новые решения. Советские инженеры рисуют на иностранцев такие же злые карикатуры, что и газеты тех лет: они изображают никчемных, заносчивых фатов, думающих только о достатке и комфорте. В результате иностранные инженеры наделяются теми же чертами, за которые раньше клеймили старую русскую интеллигенцию. Иностранец перестает быть демократичным американцем без пиджака, держащимся на равных с рабочими, и превращается в бесчувственного капиталиста. Иностранцы гонятся за наживой, отбывают службу по инструкции, утаивают от русских новейшую технику; советские же ИТР борются за идею, относятся к своему делу с энтузиазмом и играют открытыми картами. Противопоставляя себя иностранцам, советские инженеры лишний раз подчеркивали собственную индивидуальность и при этом действительно в значительной мере идентифицировали себя с идеалами, внедряемыми пропагандой. Постоянный комплекс неполноценности в сравнении с заграницей, с одной стороны, рождал в них высокомерие и шовинизм по отношению к иностранцам, а это, с другой стороны, укрепляло их веру в советские идеалы и цели.

Однако именно эта вера начинала колебаться, когда инженеры, надолго приезжавшие в США, подвергались влиянию совсем иной культуры, мобильности и свободы. В такой ситуации им стоило больших усилий не изменить затверженным некогда истинам и не уверовать в «американский образ жизни». Необходимо отметить, что и Логинов, и Чалых, и Федосеев вернулись в СССР: даже Федосеев на тот момент чувствовал слишком прочную связь с советской системой, и до разрыва с ней ему было еще далеко.

Рассказы троих путешественников по Америке сильно напоминают статьи инженеров, печатавшиеся в 1935-1936 гг. в газете «За индустриализацию». Воодушевленные своими зарубежными командировками, они вновь подняли на щит образ американца — идеального инженера. В этих статьях изображение заграницы, видимо, не контролировалось сверху, инженеры создавали его самовластно и независимо от установок советского руководства. Хотя партия и правительство сами выдвинули лозунг «Строить американскими темпами» и допустили положительные отзывы об иностранцах в русле легитимной «критики и самокритики» отечественной экономики, здесь в известном смысле можно говорить об утрате контроля. Частичное присвоение инженерами права на суждения и дефиниции оказалось для них крайне опасным и в конечном счете довело до беды. Ситуация, сложившаяся накануне Большого террора, напоминает преддверие культурной революции. В обоих случаях инженеры как будто эмансипировались настолько, что осмелились формулировать и делать достоянием гласности самостоятельные мнения, расходящиеся с мнением партии и правительства. Американизм, который исповедовали инженеры в 1935-1936 гг., лишь внешне был связан с официальной пропагандой американизации советского народного хозяйства. По сути, хозяйственники и специалисты, возможно, помимо своей воли и не отдавая себе в том отчета, объявляли о банкротстве отечественных экономических механизмов и технического образования и превращали американскую систему в «икону», вознося ее на недосягаемую высоту