1. В конце долгого десятилетия
а) Прекращение террора
В январе 1938 г. пленум ЦК принял постановление «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии», где заявлялось, что многих исключали неправильно в результате «провокационной работы» замаскированных врагов. Конечно, подчеркивал «Вестник инженеров и техников», перепечатавший постановление, в 1937 г. врагу был нанесен серьезный удар: «Но вслед за разоблаченными методами враг пытался применять другой, еще более скрытый, утонченный, которого очень многие партийные руководители не разглядели. Это — метод фальшивой бдительности, направления удара по мнимым врагам, клеветы на честных людей, чтобы посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в партийных рядах…»Отныне признавалось, что к массовым исключениям коммунистов из партии зачастую приводили «ложные доносы, сплетни, шепотки и слухи», и все парторганизации, которые проявляли «преступно-легкомысленное отношение» к исключению своих членов, несмотря на «предупреждающие указания» ЦК, подвергались резкой критике: «Известно немало фактов, когда партийные организации без всякой проверки и, следовательно, необоснованно исключают коммунистов из партии, лишают их работы, нередко даже объявляют, без всяких к тому оснований, врагами народа, чинят беззакония и произвол над членами партии». «Карьеристы» и «перестраховщики», писали газеты, очерняли других коммунистов и ничем не запятнанных инженеров, желая выслужиться и обезопасить себя. «Вестник инженеров и техников» привел два примера, когда инженеров увольняли за некачественную работу или аварию именно те, кто, собственно, и нес основную ответственность за случившееся и желал таким образом избежать наказания. ВМБИТ разобралось в этих делах и содействовало восстановлению пострадавших ИТР. Летом 1938 г. начальник юридического отдела ВМБИТ Л.К. Гильдебрандт обратился ко всем ИТС с призывом не бояться отстаивать права своих членов и добиваться справедливости для необоснованно уволенных и осужденных. Ссылаясь на постановление ЦК, он требовал «беспощадно изобличать карьеристов и клеветников, бюрократов, мешающих работать честному работнику». На исходе 1938 г. Сталин и Политбюро положили террору конец. Наркома внутренних дел Николая Ивановича Ежова (1895-1940) ЦК обвинил в «перегибах», в декабре 1938 г. его сняли с должности и вскоре расстреляли. Его преемником стал Лаврентий Павлович Берия (1899-1953). Он, правда, действовал против советского населения не менее беззастенчивыми методами, однако вначале его приход в НКВД обозначил некую передышку
В это время выходили повести и ставились пьесы, где поднималась тема террора, а в конце всегда показывалось торжество справедливости и наказание «клеветников». Тогда же были сняты два фильма, убеждавшие, что никакого террора не было, и представлявшие недоверие к инженерам и техникам результатом вражеских провокаций. НКВД здесь оказывался другом и помощником инженеров, спасавшим их от происков врага. Среди главных героев картин «Высокая награда» и «Ошибка инженера Кочина», шедших в кинотеатрах страны в августе и декабре 1938 г., — именитые авиаконструкторы, гордость партии и народа, широко известные за пределами СССР. Если вспомнить, что к тому моменту виднейшие советские авиаконструкторы сидели в лагерях, фильмы кажутся просто циничными. В «Высокой награде» враг в лице студента консерватории Толи убеждает любимую девушку Надю, дочь профессора авиастроения Боголюбова: «Доверять нельзя никому, даже собственному отцу. Недаром инженеров преследуют как вредителей». Надя выдерживает тяжкую борьбу с собственной совестью и в конце концов заявляет на своего друга в НКВД как на подозрительный элемент. Когда все враги разоблачены и арестованы, она узнает, что самая «высокая награда» для офицера НКВД — доверие партии и народа. Девушка влюбляется в красивого лейтенанта и поет:
Фильм не только подчеркивает, что инженеры пользуются доверием партии, но и призывает доносить на тех, кто сомневается в их безупречности.
Угроза в этих фильмах приходит уже не изнутри, а извне. В «Высокой награде» ее олицетворяют военный атташе «зарубежной страны», корреспондент «иностранной газеты», переодетый цирковым клоуном шпион, напоминающий Чарли Чаплина, официант и студент консерватории Толя, которые сообща хотят украсть у Боголюбова чертежи самолета. Все они — развращенные декаденты, жаждущие только развлечений. Местом встречи заговорщиков служит шикарный ресторан. В лице профессора Боголюбова показан инженер, в котором нет ничего революционного, он воплощает тот образ ученого, какой сложился еще при царизме, подвергался нападкам в эпоху культурной революции, а в «золотые годы», с 1934-го по 1936-й, наоборот, пропагандировался. Это элегантный пожилой господин, он держит домработницу, живет в просторной, обставленной с буржуазной роскошью квартире в Москве, ездит на автомобиле, имеет большую дачу. В своем изысканном костюме, шляпе и плаще профессор выглядит как аристократ; его речь и манеры благородно сдержанны. Элегантность, роскошь, интеллект снова стали атрибутами, отличающими инженеров как элиту страны
Молодой авиаконструктор Кочин в «Ошибке инженера Кочина» — тоже элегантный, ухоженный интеллектуал, больше похожий на американца, чем на революционера. Подвижный молодой человек с густыми каштановыми волосами и сияющими карими глазами, всегда аккуратно одетый, в костюме, широком галстуке и шляпе, в противоположность величаво-сдержанному Боголюбову буквально брызжет весельем и энтузиазмом, правда, последний чуть не доводит его до беды. Мачерет, которого за этот фильм упрекали в «низкопоклонстве» перед советской властью, опять-таки изображает сотрудников НКВД спасителями инженера, помешавшими врагам похитить у него чертежи самолета. Как и в «Высокой награде», здесь содержится угрожающий подтекст, говорящий, что доверять теперь нельзя даже самому любимому человеку: именно возлюбленная Кочина Ксения, которую играет кинозвезда 1930-х гг. Любовь Орлова, открывает врагу доступ к заветным чертежам. «Ошибка инженера Кочина» также рекламирует сотрудничество инженеров с НКВД, уверяя, что это ведомство никому не даст безнаказанно чернить их. Кочин сам предает себя в руки НКВД, после того как враги обвиняют его в том, что он, нарушая строжайший запрет, забирал секретные чертежи самолета к себе домой. Инженер-энтузиаст действительно работал над ними дома, где их и смог сфотографировать шпион, которого впустила Ксения. Кочин заявляет офицерам НКВД Ларцеву и Лавренко: «Я в любом случае виноват». Но те возражают: «Таких людей, как Кочин, мы в обиду не даем, даже если они оступаются». В этом фильме в роли заговорщика снова выступает старый инженер, Галкин. Его жена и дочь эмигрировали в Париж, сам он заботится только о своем благополучии и личном счастье, хотя утверждает, что всегда честно трудился. На самом же деле он стал иностранным шпионом. В отличие от профессора и двоих его детей в «Высокой награде», отделавшихся испугом, инженер Кочин получает горький урок: шпионы убивают его возлюбленную.
Хотя в «Ошибке инженера Кочина» старый инженер опять представлен врагом народа, и эта лента, и «Высокая награда» говорят одно и то же: инженер, будь то старый профессор, как Боголюбов, или молодой энтузиаст вроде Кочина, является членом единой советской семьи. Заявлять, будто партия когда-то не доверяла своим инженерам, — государственное преступление, ибо инженер делает неоценимую работу и вместе с НКВД борется с врагами и шпионами.
б) Инженера открывают заново
Со страниц газет мало-помалу исчезали обвинения в адрес инженеров. Теперь печать пела хвалу новой советской интеллигенции, без которой были бы невозможны достижения рабочих и Советский Союз не добился бы таких успехов. Габор Риттерспорн пишет, что «новое открытие интеллигенции» в 1938 г. — одно из самых примечательных явлений 1930-х гг. «Вестник инженеров и техников» в декабре 1938 г. указал новый курс, отметив большой вклад инженеров в стахановскую работу и напомнив, что его слишком редко оценивали по достоинству и по большей части забывали, прославляя одних рабочих: «"Знатный стахановец… поставил рекорд" А об инженерах забыли».
Девиз «Вспомним об инженерах» мог бы стоять над пропагандируемым теперь портретом инженера. Пресса на все лады превозносила технических специалистов. Снова начали печататься биографии инженеров, олицетворявших новую советскую интеллигенцию: «Вот, например, Александр Львович Кнопов, воспитанник ленинского комсомола, член ВКП(б). Четырнадцатилетним мальчиком т. Кнопов поступил учеником в деревенскую кузницу, а в 1925 г. он уезжает в Ленинград и поступает учеником в механический цех Пролетарского завода и одновременно учится в общеобразовательной школе. Затем т. Кнопов, окончив вечерний химический техникум им. Менделеева, получает специальность химика… В 1930 г. партийная и профессиональная организация завода командирует его в счет "профтысячи" в Ленинградский химико-технологический институт, который он успешно заканчивает в 1936 г., одновременно работая на производстве начальником смены одного из цехов. После окончания института т. Кнопов назначается начальником цеха. Вредители дезорганизовали очень важное для страны эбонитовое производство. Стоявшие во главе его работники не сумели вовремя разглядеть вредительскую деятельность врагов народа. Тов. Кнопов, зарекомендовавший себя как хороший руководитель, был перекинут для укрепления этого ответственного участка работы, ликвидировал последствия вредительства и вывел производство из прорыва». Здесь отмечены все обычные этапы становления советского инженера: происхождение из бедной рабочей семьи, переезд из провинции в центр, партийное направление на учебу, проверка делом на производстве. В качестве нового элемента добавилась борьба с «вредительством». В отличие от середины 1930-х гг., в идеальной биографии отсутствовала эпоха Гражданской войны: новый инженер был не «старым» большевиком, сражавшимся за советскую власть «еще в гражданскую», а молодым человеком, воспитанным «ленинским комсомолом» и с самого начала сформированным советской действительностью. Этот инженер представлял собой целиком и полностью продукт нового государства.
Новый образ предлагался в качестве идеального образца, однако на сей раз не использовался для дискриминации старых инженеров. В то время как молодой инженер представал в глазах общественности новым человеком, на которого с гордостью можно наклеить этикетку «Сделано в СССР», о старом инженере говорили как о верном попутчике и советском патриоте, который еще в школе тратил карманные деньги на технические приборы, после революции отдал все свои знания в распоряжение нового государства и отличался тем, что мог решить какую угодно проблему в любом месте, в любое время и при любых обстоятельствах. Ныне он заведовал кафедрой в институте, где передавал свои знания молодому поколению. Достоинства нового инженера заключались уже не в том, что он заменял «теорию границ» не признающей никаких границ практикой, а в тщательной работе, точном расчете и осмотрительном планировании. «Вестник инженеров и техников» приводил в пример инженера Стомана, чью работу характеризовали «аккуратность, точность, контроль». Стахановский метод постепенно отступал на задний план, и печать начала уделять повышенное внимание технике безопасности.
Нового инженера отобразил и кинематограф. Таков Кочин — опрятно одевающийся и самозабвенно работающий, типичный всесторонне образованный специалист, технически грамотный и культурно развитый. Таков и Петухов из «Большой жизни» — молодой, серьезный, столь горячо преданный своей работе, что ему позволено быть беспартийным. В этих фильмах наряду с фигурой нового инженера на переднем плане еще остается тема «вредительства», но в 1939 и 1940 гг. появились две картины, следующие традиции «Вратаря» и «Трех товарищей»: там в центре внимания оказываются новые инженеры на фоне почти ничем не омраченной действительности. В фильме «Шуми, городок», вышедшем на экран в мае 1940 г., изображен гармоничный дуэт молодого и старого инженеров. Студент и начинающий инженер Вася — «русский парень», блондин атлетического сложения, всегда в белой рубашке и широком галстуке, с улыбкой, сияющей на простом и открытом лице. Инженер Иван Анисимович Дятлов — его антипод, старый специалист, немного несобранный, щуплый, лысоватый, с усами, всецело соответствующий стереотипному образу рассеянного профессора. Действие происходит в маленьком украинском городке, мечтающем стать Москвой или Нью-Йорком. Пока еще лимузины вязнут здесь в грязи, но уже прокладываются трамвайные линии, расширяются улицы, строятся новые дома. Старого инженера это ставит перед дилеммой: он за прогресс, но против сноса своего старого дома, который стоит на пути новой городской магистрали. Молодой инженер протягивает старому руку, дабы выручить его из затруднения: он нашел способ передвигать дома. Дятлов не верит в успех его метода, а Вася слышать ничего не хочет об ограниченности возможностей техники. В конце концов дом с успехом перемещают, и старый инженер вливается в сообщество молодых. «Шуми, городок» говорит о том, что старое не обязательно ломать — можно просто найти ему другое место. Это относится как к дому, так и к инженеру. Украинский городок служит символом всего Советского Союза: «большая деревня» превращается в метрополию американского типа, старая интеллигенция удачно в нее интегрируется, а молодые инженеры становятся ее новыми звездами. Фильм демонстрирует беспечную и радостную советскую жизнь со всеми ее достижениями — от современного родильного дома и такого технического новшества, как светофор, до веселых танцев в парке по вечерам. Как и во «Вратаре», не обходится без любовной истории с забавной путаницей и хэппи-эндом. Больше не нужно строить заводы, принимать встречные планы, преодолевать трудности, уничтожать врагов; фаза строительства успешно завершена. Председатель горсовета в конце фильма торжественно возвещает: «Теперь у нас социалистический город!»
Та же мысль проводится в музыкальной картине «Светлый путь», вышедшей в октябре 1940 г., которую до сих пор очень любят в России. Это сказка о социалистической Золушке по имени Таня Морозова (ее играет Любовь Орлова), только в конце та не выходит замуж за принца, а становится инженером. «Принц» тоже имеется — молодой инженер Лебедев, но это не он вытаскивает «Золушку» из прежнего жалкого прозябания, она сама благодаря собственному труду поднимается до его уровня, чтобы встретиться с ним на равных. «Дворец» в данном случае представлен ткацкой фабрикой, ее здание со множеством башенок и коваными железными дверями действительно напоминает сказочный замок. На окне комнаты, где в одной из башен живет с другими работницами Таня, вьются розы и воркуют голуби. Бал, куда не пускают «Золушку», состоится в фабричном клубе: все рабочие идут на него, только Таня остается работать, потому что еще не овладела как следует своим станком. Вместе с Таней зритель еще раз проходит через все тридцатые годы. Сначала он видит, как она гнет спину в кухарках и, чтобы легче было управляться с кастрюлями, придумывает удивительные приспособления, свидетельствующие о ее технической одаренности. Потом идет с ней на ткацкую фабрику, переживает 1935 г., когда она присоединяется к стахановскому движению, борется против старых, отсталых инженеров и в конце концов начинает обслуживать 240 ткацких станков одновременно. Он присутствует при награждении Тани за трудовые подвиги орденом Ленина в Кремле: мысленно она уже представляет себя инженером и воображает, как едет по новой Москве в собственном автомобиле, а тот отрывается от земли и несет ее по воздуху. В конце фильма и десятилетия мы видим ее инженером и депутатом Верховного Совета: на Выставке достижений народного хозяйства она демонстрирует новый ткацкий станок, выплевывающий бесконечные метры полотна. Здесь Таня вновь встречает Лебедева и, счастливая, гуляет с ним по выставке. Советская жизнь «сказочна» и при этом совершенно реальна, доказывает фильм. Недаром Таня поет марш авиаторов, написанный в 1923 г.: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» «Светлый путь» рассказывает «историю успеха» по-советски. Характерно, что примером чудесного взлета служит судьба инженера-женщины: развитие женщины, существа, при капитализме вдвойне бесправного и угнетенного, производило еще большее впечатление, чем продвижение мужчины.
В конце долгого, полного лишений десятилетия советский инженер вышел на авансцену, одолев все трудности, конфликты и тревоги, внушали публике чрезвычайно благосклонно настроенные средства массовой информации в годы третьей пятилетки. Он оставил позади старый мир и явил себя в новое время востребованным и ценным кадром. Он выглядел аккуратным и ухоженным, развлекался в парках и ездил на автомобиле. Это именно советский инженер, а не старый буржуазный спец и не приравненный к рабочему ИТР.
Рис. 18. Сцена из фильма Г. Александрова «Светлый путь» (1940). В конце трудного десятилетия, преодолев многочисленные преграды, советская Золушка Таня Морозова (в исполнении Л. Орловой) достигла своей цели и в качестве гордого инженера демонстрирует на Выставке достижений народного хозяйства сконструированный ею ткацкий станок. В фильме она постепенно превращается из кухарки в работницу, из ударницы в инженера. Шаг за шагом она сделала из себя нового человека, оставив позади персонажей старого мира (бранчливых хозяек, завистливых соперниц, отсталых мастеров и инженеров). Отныне ничто больше не стоит на ее пути в светлое будущее. Судьба Тани Морозовой представляет советскую «историю успеха». На примере женщины сказочный взлет из бездны темноты и бесправия можно было показать еще выигрышнее, чем на примере мужчины. Источник: Die ungewohnlichen Abenteuer des Dr. Marbuse im Lande der Bolschewiki. Das Buch zur Filmreihe «Moskau — Berlin» / hg. O. Bulgakova. Berlin, 1995. S. 240
в) Эпилог
Мемуары инженеров-коммунистов рисуют автопортрет инженера, весьма близкий к образу, распространявшемуся средствами массовой информации. Их авторы, кто прямо, кто косвенно, подтверждают, что 1930-е гг. были трудным, опасным и тем не менее замечательным десятилетием.
В первую очередь об этой эпохе с энтузиазмом пишут Т.В. Федорова и Т.Б. Кожевникова, в чьих воспоминаниях любое негативное событие интегрируется в позитивный процесс развития. Коснулись их репрессии или нет, мы не знаем, но это никак не влияет на тот факт, что обе стали убежденными коммунистками, с восторгом участвовавшими в строительстве нового государства, идентифицировавшими себя с новыми лозунгами. Подобно Тане Морозовой из фильма «Светлый путь», они горды тем, что стали инженерами и, сверх того, тем, что не только овладели технической профессией, но и стремились работать в самых трудных местах — в тоннелях метро и на аэродромах. Федорова сейчас живет в Москве, выступает с воспоминаниями о МИИТ, где училась, и о метро, которому посвятила жизнь, и полностью погружена в эти воспоминания. Она и сегодня подчеркивает то, что написала в своих мемуарах: «Именно такими — простыми и героическими… были… многие… первостроители… Какие люди, какие биографии!» Федорова и во время войны работала на Метрострое, в 1948 г. стала начальником участка, в 1961 г. — заместителем начальника Управления Метростроя. В 1940 г. вышла замуж за инженера, у них родилось двое детей. В 1983 г. М.С. Горбачев пригласил ее и других бывших стахановцев в Кремль, чтобы еще раз отметить их трудовые заслуги.
Кожевникова демонстрирует такой же несгибаемый энтузиазм: «В меня вливалось что-то мужественное, сильное, и мне казалось, что я все одолею, все смогу». Во время войны она продолжала работать техником на аэродромах, вместе с Красной армией дошла до Берлина, в 1942 г. вступила в партию. В 1944 г. вышла замуж за боевого летчика Анатолия Леонидовича Кожевникова, после войны полностью посвятила себя воспитанию троих детей.
Эти две женщины публиковали мемуары в условиях цензуры, Е.Ф. Чалых написал свои воспоминания только после распада Советского Союза, однако и он обнаруживает точно такие же взгляды: «Часто раздумываю о давно прошедших днях. Невероятно трудной была жизнь, но одновременно она была наполнена оптимизмом и инициативой». Он пишет это, хотя сам едва не попал в лапы НКВД и в 1940 г. вынужден был оставить пост главного инженера Челябинского электродного завода, поскольку ему дали понять, что беспартийного на такой должности больше не потерпят. В апреле 1940 г. он со всей семьей переехал в Москву, где нашел место на Московском электродном заводе (МЭЗ). Во время войны Чалых работал на том же заводе, который эвакуировался в Челябинск. После 1945 г. его карьера шла гладко: его посылали на строительство в Северную Корею, потом он занимал различные руководящие должности в московском филиале института по проектированию электродных заводов, с 1955 г. преподавал в Московском химико-технологическом институте им. Менделеева, откуда и ушел на пенсию в 1988 г. Свои воспоминания Чалых в 1996 г. завершил цитатой из Нильса Бора: «Свое повествование собираюсь закончить словами, высказанными Нильсом Бором за год до смерти: "Было замечательным приключением жить в ту эпоху…"» Примечательно, что он не был членом партии, не вступил в нее даже по оппортунистическим соображениям в 1940 г., когда от него этого требовали, и тем не менее позиционирует себя как убежденного советского гражданина. Хотя (или потому что) он писал воспоминания после распада СССР, Советский Союз под его пером предстает государством, создавшим бесценное культурное наследие, прежде всего в области техники и образования, которым он гордился и в 1990-е гг. А.А. Гайлит, доверивший свои воспоминания бумаге в 1980 г., судит о своей жизни в этой стране подобным же образом. Его судьба очень похожа на судьбу Чалых: с начала 1930-х гг. считался ценным специалистом, в 1937 г. попал в немилость, но ареста избежал. Его карьера продолжилась в 1939 г., когда его назначили главным инженером Главалюминия. Гайлит также был освобожден от военной службы, во время войны оставался в Москве, после войны получил очередное повышение — стал заместителем председателя Технического совета в Министерстве цветной металлургии. Но тут он чуть не пал жертвой третьей волны террора. Вследствие «клеветы» Гайлита в 1953 г. убрали из министерства за «антипартийное поведение» и в конце концов лишили даже должности обычного инженера. Лишь после обращения к Хрущеву в 1955 г. ему удалось очиститься от всех обвинений. Через два года посмертно реабилитировали и его брата. До выхода на пенсию в 1976 г. он занимал высокие посты в системе повышения квалификации работников цветной металлургии. В заключение своих мемуаров он в 1980 г. написал: «Охватывая взглядом свою жизнь, я горжусь, что в эти три четверти века, что я прожил, я никого не убил, не страдал подхалимажем, не клеветал на соседей, а, наоборот, защищал порядочных людей вне зависимости от обстоятельств, у государства ничего не хапал». Таким образом Гайлит пытается отмежеваться от беззаконий и преступлений своего времени. Он видел недостатки в окружающей его действительности, однако они не заставили его пересмотреть в целом положительное представление о Советском Союзе 1930-х гг. Смерть брата, собственные неприятности в начале 1950-х гг. в его глазах превратились в периферийные явления, следствия «культа личности» и злодеяний Берии. Главное для него в 1930-х гг. то, что он выплавил первый алюминии и создал новую отрасль промышленности.
Если Чалых и Гайлит с гордостью, но при этом с определенной дистанции оглядываются на прожитую жизнь, то Н.З. Поздняк, неунывающий советский энтузиаст, написал свои мемуары не просто так, а к 50-й годовщине революции. Хотя и он в 1938 г. попал под подозрение, а его жену лишили возможностей для дальнейшей карьеры, в его представлении все это мелочи в сравнении со страданиями и несправедливостями, которые он терпел, когда был батраком при царизме: «В мои приезды в Каховку мы с братом вспоминаем, как в этом теперь веселом и разросшемся городке полвека назад кипела безжалостная эксплуатация». Описывая свою жизнь при советской власти, Поздняк пишет историю собственного становления как человека и коммуниста. С этой точки зрения он осмысливает каждое явление и истолковывает каждое событие как важный элемент своего развития. Обнаруживая несправедливости, страдания, просчеты, он приказывал себе подогнать свои наблюдения под интерпретационную схему, заданную партией, и оценивать происходящее в соответствии с большевистской диалектикой. Поэтому его рассказ во многих местах получается «двуязычным».
Так же как Гайлит и Чалых, Поздняк не видел в терроре имманентный порок системы, он винил в нем «бывших кулаков», «завистников», «клеветников» и тем самым отграничивал его от собственного советского опыта: «Я всегда в первую очередь был, есть и буду коммунистом и лишь во вторую — ученым, инженером, пропагандистом и т. п. Партийные принципы я буду защищать всегда, везде и при любых обстоятельствах». Поздняк не имел брони от службы в армии, он воевал и в финскую войну 1939-1940 гг., и в Великую Отечественную. После войны работал над развитием порошковой металлургии в различных московских научных учреждениях и на металлургических предприятиях, в 1971 г. вышел на пенсию, но до 1982 г. оставался доцентом Всесоюзного заочного политехнического института. В 1982 г. Поздняк скончался. Л.И. Логинов напоминает Поздняка своей непоколебимой преданностью советской власти. Правда, различие между этими двумя людьми заключается в том, что Логинов не говорит о формировании самосознания, уверяя, что с 1918 г. являлся коммунистом и был убежден в правильности избранного пути. Как и Поздняк, он работал над записками в 1967 г. и, очевидно, еще находился под впечатлением потихоньку завершавшегося периода «оттепели», который наконец принес ему моральное удовлетворение. Объявление, что его арест был незаконным, восстановило порядок в его мире. Между тем его хождение по мукам в 1945 г. не закончилось. Когда Логинова выпускали из тюрьмы, майор НКВД Хомич предрек ему: «Все равно мы тебе спокойно жить в Москве не дадим». Его сразу же призвали в армию, но ввиду плохого физического состояния признали негодным. Новая жизнь Логинова в приборостроительной промышленности и в конструкторском бюро при МГУ внезапно оборвалась: он, подобно Гайлиту, стал жертвой третьей волны террора и осенью 1952 г. был выслан из Москвы. Для него наступило тяжелое время безработицы. Наконец, отважный главный инженер одного промышленного объединения доверил ему маленькую фабрику в Ивановской области. С помощью бесчисленных заявлений и протестов Логинов уже в августе 1953 г. добился, чтобы его полностью реабилитировали и снова приняли в партию. До выхода на пенсию в 1964 г. он работал в Государственном комитете Совета министров СССР по новой технике заместителем заведующего отделом приборостроения. Несмотря на все пережитое и на свою цель поведать потомкам о терроре, он вовсе не собирался разоблачать Советский Союз или отрекаться от него: «Мне, как, вероятно, многим товарищам по несчастью, хотелось в этом случае рассказать, что, находясь в тягостных и унизительных условиях, лишенных всего того, что мне было дорого и привычно, в условиях, в которых так легко потерять человеческий облик и человеческое сознание, все же я оставался по-прежнему коммунистом, членом великой организации, связанным даже здесь, в тюрьме или в лагере, той же ответственностью, теми же законами самоконтроля и дисциплины».
Те четверо, о ком шла речь выше, в большей или меньшей степени пострадали от террора, но, тем не менее, остались убежденными советскими гражданами или коммунистами, которые к сущности советской системы относили строительство новой жизни и возможности продвижения, а отнюдь не репрессии.
«Выиграли» от террора, заняв освободившиеся посты, К.Д. Лаврененко, Д.И. Малиованов, А.С. Яковлев и А.П. Федосеев, однако у них как раз поэтому нет единого мнения о жизни в СССР. Для Лаврененко карьерный рост начался в 1937 г. с московской конторы ОРГРЭС, где он контролировал электростанции, устранял последствия аварий или принимал новые предприятия. В 1938 г. он перешел в Главное управление энергетики Наркомата тяжелой промышленности, пославшее его в Донбасс в качестве диспетчера — специалиста по чрезвычайным ситуациям и кризисам. С 1943 по 1980 г. он работал в Министерстве энергетики и электрификации, последние 12 лет был заместителем министра. Лаврененко настроен значительно критичнее, чем, например, Чалых или Гайлит, и в своей критике не ограничивается преступлениями, которые власти признали таковыми в период «оттепели». Он не только ругает брата Кагановича, с удовольствием описывает, как Винтер сопротивлялся Сталину, не только осуждает культ личности — но рассказывает и о терроре против Промпартии, и о последствиях раскулачивания. Нигде он не идентифицирует себя с партией. Вместе с тем он — один из тех инженеров, которые наиболее подробно передают свое восхищение техникой, Днепростроем и великими стройками вообще. Преклонение перед техникой и желание «не остаться в стороне» настолько перевешивали все прочее, что Лаврененко не уехал из страны, помогал ее строить, а после войны даже стал заместителем министра.
Малиованов в некотором отношении демонстрирует сходную позицию. Он видел беззаконие, но, тем не менее, остался верен своей стране. Правда, в отличие от Лаврененко, он акцентирует внимание не столько на влюбленности в технику, сколько на факторе удовольствия: откровенно поясняет, какую радость доставляла ему возможность продвигаться по карьерной лестнице в этой системе, зарабатывать деньги, делать жене подарки, наконец, как польстила ему командировка на шахты Донбасса в качестве ценного специалиста. Малиованов показывает свою восприимчивость не только к материальным привилегиям, но и к лозунгам, с которыми партия обращалась к молодым людям, внушая им, что они — новые хозяева страны. Если воспоминания Федоровой можно заподозрить в тенденциозности, то Малиованов, рассказывающий об энтузиазме 1930-х гг. в 1997 г., не оставляет сомнений в том, что люди тогда были искренне увлечены этими лозунгами. Сам он в конце концов подчинился партии, предлагавшей ему ответственные посты, и в противоположность Чалых, когда потребовалось, без возражений вступил в нее в 1939 г. Во время войны Малиованов на фронт не попал, сначала продолжал работать в Белокалитинском районе, в 1942 г. его перевели в Караганду, а в 1948 г. — в Москву, в министерство, где он трудился в технических отделах и конструкторских бюро. Кроме того, он защитил диссертацию, стал профессором и неоднократно получал награды за свои разработки. Лаврененко и Малиованов — два наглядных примера того, как инженеры, не считавшие себя коммунистами, интегрировались в систему благодаря карьере, сделанной в годы террора.
Яковлев в своих мемуарах также очень ясно показывает, как действовало продвижение молодых инженеров и как пленяли их предоставленные им ответственность и власть. Сталин, по его свидетельству, производил на него чрезвычайно сильное впечатление. Хотя Яковлев вроде бы критикует сталинскую эпоху, сам генсек в его изображении предстает щедрым покровителем авиапромышленности, мудрым и всеведущим человеком, великим примером и «верховным отцом». При этом и Яковлев не был застрахован от нападок. В 1940 г. его назначили заместителем наркома авиационной промышленности, а в 1943 г. Сталин обозвал его «гитлеровцем», когда на сконструированных Яковлевым истребителях стала отставать обшивка с крыльев и большинство истребителей оказались небоеспособными. В 1945 г. Яковлев участвовал в демонтаже промышленных объектов в Германии; в 1946 г. «по собственному желанию», как он пишет, вернулся к конструкторской работе, а в 1948 г. стал жертвой интриг Берии, который снял с производства его самолеты. Только после смерти Сталина и ареста Берии в 1953 г. конструкторский авторитет Яковлева снова получил признание. В конечном счете Яковлев представляет себя в первую очередь энтузиастом авиации, жившим исключительно ради своих машин: «Только бы она полетела, больше мне в жизни ничего не нужно!» Он умер в 1989 году.
В то время как Яковлев лукавит и порой пишет о своем отношении к Сталину весьма противоречивые вещи, Федосеев открыто признается: он лишь позднее понял, что своим выдвижением в 1937 г. был обязан возникновению вакансий в результате массовых арестов. Собственную слепоту он объясняет следующим образом: «Такие отдельные, немногочисленные, известные мне факты политического террора я, как и многие другие, не имел основания связывать с системой как таковой. Если бы мне тогда это и разъяснили бы (а таких охотников разъяснять среди знающих практически не было), то я просто не поверил бы, настолько это расходилось с моими романтическими, но, правда, довольно смутными представлениями о будущем — моем и всей страны в целом». Здесь он, правда, вступает в противоречие с людьми, свидетельствующими, что аресты шли повсюду и не могли остаться незамеченными. Но в то же время его слова подтверждают существование людей, не готовых их замечать. Он помогает понять позицию инженеров (в том числе, например, и Логинова), которые соглашались рассматривать террор только как исключительное явление.
Во время войны Федосеев со своим заводом «Светлана» эвакуировался в Новосибирск, потом его перевели в Подмосковье. После освобождения Ленинграда ему не разрешили туда вернуться, и он жил вдали от семьи. По окончании войны участвовал в демонтаже промышленности в Германии, возглавлял конструкторско-исследовательскую лабораторию, в 1949 г. защитил докторскую диссертацию, в 1953 г. смог наконец поселиться в Москве, работал в НИИ, в 1960 г. стал профессором и ездил за границу на конгрессы. Несмотря на настойчивые требования, в партию так и не вступил.
Федосеев, по его словам, прошел три фазы в своем отношении к Советскому Союзу. Сначала он думал, что проблемы страны объясняются временными экономическими трудностями и недостатком квалифицированного руководства, потом начал сомневаться, размышлять, анализировать и, наконец, осознал, что порочна сама система. Весьма показательно: в тот момент, подчеркивает Федосеев, когда он понял, что систему невозможно реформировать и даже лучшие руководители ее не спасут, он перестал видеть для себя какие-либо перспективы в этой стране. Это говорит о том, что многие, вероятно, предпочитали не вникать в глубинную подоплеку террора или тяжелого экономического положения из чувства самосохранения, поскольку в итоге данного процесса они в прямом и переносном смысле лишались родины. Федосеев дает нам ключ, помогающий лучше понять поведение таких людей, как Логинов, Гайлит, Поздняк и др. Сам он после подобных размышлений видел только три выхода: стать диссидентом и оказаться в лагере, перестать думать и вести «растительное» существование либо эмигрировать. В 1971 г. он воспользовался поездкой в Париж на авиационную выставку и попросил убежища в английском консульстве. В.А. Богдан тоже в конце концов бежала из СССР. Правда, в отличие от Федосеева, ей не понадобилось много времени, чтобы прийти к выводу о виновности системы в лишениях и терроре; она настаивает, что видела это с самого начала. На ее воззрения никак не повлияло привилегированное положение: она была уполномоченной по технике безопасности, заместителем председателя завкома, в 1939 г. по требованию начальства вступила в партию и в начале войны заняла должность главного инженера.
Богдан описывает свою жизнь в СССР как «мимикрию», постоянную маскировку и старания приноровиться к окружающей среде. Она и ее техник Юсупов единодушно считали: «Мы… живем, как лисы в лесу, если хочешь чего добиться для себя лично, все время оглядывайся, принюхивайся, а когда ухватил что-либо, немедленно заметай хвостом след, чтобы не заметили и не назвали "рвачом и шкурником"». В представлении Богдан Россия находилась «в руках врагов», поэтому после нападения вермахта она надеялась, что Германия освободит Россию и даст ей автономное правительство. Она не стала эвакуироваться в глубь страны, дожидаясь «освободителей», а в 1942 г. бежала на Запад. В последние годы жила в Англии. Т.А. Иваненко, Л.С. Ваньят и Г.В. Розанов проживали в Петербурге и Москве. Ваньят с 1937 г. считалась «дочерью врага народа». В результате смена изучаемой специальности, о которой она мечтала, отодвинулась в область невозможного. Друг отвернулся от нее, как от прокаженной. В 1940 г. она вышла замуж за беспартийного спортивного журналиста, которого не интересовало ее прошлое: «Любовь не спрашивает». Она тотчас бросила институт и уехала с мужем в Омск, где произвела на свет двоих детей. Вернувшись в Москву в 1945 г., решила было пойти в педагогический институт, который советовала ей мать еще в 1930-е гг., но ни одного вступительного экзамена не сдавала: муж отговорил ее, сказав: «Мне не нужна самостоятельная женщина, мне нужна жена и мать моих детей. Работать я могу за двоих». Ваньят, по всей видимости, охотно вжилась в эту роль. Она целиком посвятила себя семье и общественной работе в Доме журналистов. С гордостью рассказывает она о том, как собственноручно мастерила шикарные наряды своим детям и организовывала общественную жизнь в «женсовете». Дома журналистов. Муж ее был известным спортивным обозревателем, ездил за границу освещать Олимпийские игры, так что и она в своей жизни пользовалась кое-какими привилегиями, встречалась со знаменитыми людьми. По поводу свое-го отношения к советской власти она говорит только, что мать после ареста отца всегда подчеркивала: «Отца арестовали плохие люди». Таким образом, и она готова, подобно Логинову и др., возлагать вину за террор на отдельных людей, но не на государство как таковое.
Иваненко во время войны работала на Адмиралтейском заводе в Ленинграде, после 1945 г. перешла в институт повышения квалификации, а последние десять лет перед пенсией была сотрудником научно-исследовательского отдела Горного института. В то время как Ваньят заключила с советской властью мир, во всяком случае, по примеру своих родителей, никогда не считала себя ее противницей, Иваненко настроена более критически. Правда, открыто на большевиков и она не нападает, но совершенно четко высказывает мнение, что с разгромом старой интеллигенции Россия понесла невосполнимую культурную потерю. Различие между новой и старой научной элитой, по ее словам, «колоссальное». Старая была «культурной, отзывчивой, честной и самоотверженной», новая представляет собой полную противоположность: вместо знаний тянется только к званиям.
Если все эти инженеры достаточно горячо высказывались за или против техники, за или против большевиков, за или против Советского Союза, то Розанов, единственный, совершенно равнодушен ко всем этим вопросам. Он говорит: «Я видел недостатки системы, но изменить ничего было нельзя». Всю свою жизнь Розанов с большим или меньшим успехом приспосабливался к обстоятельствам. В партию он стремился вступить (и вступил в 1943 г.) лишь в «доказательство, что чист». Он также сделал карьеру: в 1950 г. возглавил Куйбышевский авиационный завод, затем заведовал лабораторией, а позже стал директором Саратовского аккумуляторного завода, в 1959 г. его назначили начальником управления в химическом отделе совнархоза. В 1978 г. Розанов строил аккумуляторный завод в Северной Корее, потом работал в НИИ аккумулятров, где в 1990-е гг. был занят на полставки. Итог своей жизни он подводит фразой, которая часто звучит в устах инженеров, считающих себя далекими от политики: «Я всегда хотел принести как можно больше пользы».
2. Резюме
В 1937 г. «Вестник инженеров и техников» с гордостью объявил, что к началу первой пятилетки в крупной промышленности трудились 92 000 инженеров и техников, а уже в 1936 г. их стало свыше полумиллиона: «Если раньше, до 1928 года, инженерно-технические кадры состояли главным образом из выходцев из дворян и буржуазии, то теперь 80-90% — это наша советская интеллигенция, вышедшая из рабочих и крестьян. В составе нашей советской интеллигенции мы теперь имеем свыше 22% членов и кандидатов ВКП(б), около 8% комсомольцев, 12% женщин». Предметом гордости служило не только создание новой технической элиты, но и изменение состава населения. По данным официальной переписи 1897 г., в Москве насчитывалось 7 638 духовных лиц и только 374 техника. Сегодня, писал журнал, на одном заводе инженеров больше, чем во всей «купеческой Москве». Инженер стал индикатором, символом и олицетворением нового общества. Если раньше облик страны определяли «попы» и «купцы», то теперь на их место пришла техническая интеллигенция. Эти техники происходили не из привилегированных слоев, а из пролетариата, имевшего трудовые социальные корни и классовое сознание, с успехом воспитанного в советском духе и овладевшего знаниями (техническими). В лице инженера нового типа славился новый человек: «…Замечательнейшим достижением советского строя являются люди — кадры, строящие социализм, выкованные нашим непобедимым рабочим классом, большевистской партией… Вместе… со своим великим народом росла и крепла наша производственно-техническая интеллигенция». Быть инженером означало не только конструировать машины, лить металл и сооружать новые заводы. Понятие «инженер» символизировало время, когда все конструировалось, формировалось и творилось по-новому: металл, человек, природа. Основные достоинства идеального инженера в течение 1930-х гг. не менялись, однако его внешний облик и этапы его карьеры в ходе различных кампаний подвергались некоторым корректировкам. В начале первой пятилетки инженер носил рабочую спецовку и не брился, грязь под его ногтями служила свидетельством пролетарского образа мыслей. Но уже к ее концу он внешне походил на американца — в макинтоше, мягкой шляпе, жилете и галстуке. Неизменным его атрибутом являлась трубка. Новый инженер был симпатичным молодым человеком, стройным и спортивным, с густыми светлыми или каштановыми волосами, гладко выбритым, с открытым, устремленным вперед взором. Он всегда носил белую рубашку, рукава которой закатывал, принимаясь за грязную работу. Все проблемы решал на месте, не роясь в книгах. Предпочитал не болтать, а делать. О комфорте не заботился, но любил театр, музыку и мог похвастаться всесторонним образованием. Родился в провинции, учился в одном из центральных городов, затем прошел проверку делом на крупной стройке. Его биография также претерпела небольшие изменения: если идеальный инженер начала 1930-х гг. обязательно участвовал в Гражданской войне и в 1920-е гг. помогал создавать различные институты нового государства, то инженер конца 1930-х гг. уже не видел своими глазами ни царской России, ни революции. Вместо белых он сражался с «вредителями».
Наконец, «советский инженер» был мужчиной, а не женщиной. Образы женщин-инженеров тоже появлялись (вспомним, например, фильм «Светлый путь), но они в основном представляли женщину не как собственно инженера, а как символ взлета, развития и советского будущего вообще. Тем не менее все больше женщин устремлялось в технические вузы: в 1937 г. они составляли там 28% учащихся — вдвое больше, чем в 1928 г. Когда начались военные действия («зимняя война» 1939-1940 гг., Великая Отечественная война 1941-1945 гг.) и мужчин стали отправлять на фронт, доля женщин среди студентов технических вузов резко возросла и в 1940 г. достигала 40,3%.
* * *
Судя по воспоминаниям, пропагандируемый образ инженера множеством реальных инженеров, и мужчин и женщин, был воспринят, признан и интернализован. Речевые и зрительные символы, окружавшие этих людей, в значительной мере наложили отпечаток на их восприятие, мышление и поведение. Это относится отнюдь не только к тем, кто с малых лет считал себя большевиком. Считавшие себя далекими от политики или даже противниками системы также не избежали влияния своего окружения. Они пользовались общепринятым языком, мыслили официально насаждавшимися категориями, их система ценностей настолько совпадала с советской, что и они ставили индустриализацию во главу угла. Все эти инженеры, выходцы частью из рабочего класса, частью из мелкобуржуазной среды или семей крупных инженеров, объединились в новую техническую интеллигенцию. Неважно, публиковали они свои воспоминания в период «оттепели» или позже, записывали исключительно для архива или рассказывали после распада СССР, — в большинстве своем эти мужчины и женщины представляют себя гордыми строителями своей страны и создателями новой техники. Автопортрет, который они рисуют, рождался в сложном взаимодействии официально приписанной им роли с их собственными ощущениями. Их мемуары — продукт давней традиции жанра, актуальных культурных образцов и личного опыта. Для понимания просоветских мемуаров главное — иметь в виду, что в основе их лежит диалектическое мировоззрение. Их конструктивный принцип — создание тезы и антитезы, кульминацией борьбы которых становится синтез. Эту схему инженеры прикладывали и к своей жизни, и к трудовой деятельности. От нищеты детских лет при царизме их освободили революция и Гражданская война. После того как в 1920-е гг. они потрудились для партии или для нового государства, партия в награду послала их в технический вуз. Более молодые соответственно рассказывали, что бежали от разрухи Гражданской войны, стали рабочими, а затем получили направление на учебу. Испытав себя на производстве, они поднимались на более высокие посты. Эти инженеры четко проводят границу между бесперспективным и мрачным детством, проведенным в царской России или в водовороте Гражданской войны, и наступившей потом новой жизнью. Принципиальные люди, пережившие рабство и угнетение, демонстрируют, что такова адекватная и единственно возможная для них интерпретация их жизни. Более того: они показывают, как сами воспитывали из себя новых людей, учили себя «правильно» расставлять приоритеты и выбирать «правильные» критерии. Даже когда партия требовала от них поступков, идущих вразрез с их собственными интересами, они сами себя убеждали, что это единственно верный путь.
Инженеры-коммунисты принимали предлагавшиеся им способы и образцы интерпретации и передавали собственный опыт с помощью этих категорий. Но не только те, кто действительно родился и рос в бедности, находили отражение своего опыта в предлагаемом шаблоне, идентифицировали себя с новыми героями и соответственно систематизировали и оценивали свою жизнь. Дети из буржуазных кругов тоже усвоили точку зрения, что революция их освободила и дала им новые возможности. Они также структурировали повесть своей жизни как историю своего превращения в советского человека.
Они описывают стадии постепенной ассимиляции и заключительное преображение с той же уверенностью и в тех же категориях. Таким образом, и они адаптировали модель нового человека и в мемуарах представляют историю личного развития.
Помимо дискурсивных структур репрезентации, многие учреждения большевиков функционировали как интеграционные механизмы для молодежи. И дети мелких буржуа, и дети пролетариев пишут, что в комсомоле в первую очередь находили удовольствия и приключения. Коммунистическая молодежная организация многим служила клубом, местом встреч молодых людей, которым хотелось что-то делать, что-то пережить. Наконец, всегда находились отдельные лица, которые из ассортимента, предлагаемого большевиками, словно в магазине самообслуживания, выхватывали то, что их больше всего устраивало. При этом речь в первую очередь шла вовсе не о карьере, а о благосостоянии, потреблении и развлечениях. Система привлекла на свою сторону таким путем не одного и не двух человек. Это были не «интенциональные», а, так сказать, «функциональные» большевики, использовавшие ее структуры и сами функционировавшие в ее институтах.
Если «интенциональные» и «функциональные» большевики изображают свое детство темной страницей, на фоне которой выгодно выделяется их дальнейшая жизнь в Советском Союзе, то для выходцев из старой интеллигенции, привлеченных советской властью не слишком надолго, детство — чудесное, беззаботное время, бесповоротно оборванное революцией. Они и нэп описывают как пору, когда режим большевиков еще оставлял довольно много ниш свободы, так что до 1927-1928 гг. они могли вести приятную жизнь, пока с началом первой пятилетки их благополучный мир не рухнул окончательно. Столкнувшись с тем фактом, что их не принимают в вузы, они вынуждены были придумывать стратегические ходы и приспосабливаться к новым правилам игры. Представленные здесь инженеры показывают, как из подвергавшегося дискриминации буржуазного отпрыска получался пользующийся привилегиями рабочий. Порой дочерям инженеров удавалось обойти «шлюз» института, стать инженерами иным способом и таким образом сократить себе путь в советское общество. Детям из рабочей среды учеба на инженера представлялась исполнением заветной мечты, тогда как дети буржуазии иногда хватались за техническое образование как за последний шанс, поскольку других возможностей для них больше не существовало. Поэтому в мемуарах эмигрировавших и просоветски настроенных инженеров наблюдается «движение» в диаметрально противоположном направлении: последние рисуют свой подъем из темноты к свету, эмигранты же описывают закат светлого мира, а 1930-е гг. называют «самым темным временем в истории Советского Союза».
Еще одно коренное различие между рассказами про и антисоветски настроенных инженеров проявляется в описании частной жизни и ее условий. Если эмигранты подробно останавливаются на ситуации с жильем и продовольствием, одежде, организации досуга, то в мемуарах, написанных в Советском Союзе, обо всем этом упоминается лишь изредка и мельком. Здесь примечательны несколько моментов. Во-первых, эпоха «культурности» с ее феноменами не нашла отражения в воспоминаниях инженеров-коммунистов, как будто ее и не было. Очевидно, годы террора после «золотых лет» оказались настолько мрачны и произвели такой стойкий эффект, что от впечатлений периода, когда происходила культурная «шлифовка» инженера, ничего не осталось. Над ними возобладал «новый старый» образ инженера, рисующий технического специалиста невзыскательным, работящим, а главное — неразговорчивым человеком. Подобное представление подкреплялось и русской культурой, в которой личному и частному традиционно отводится не первое место. Тем не менее можно констатировать, что многие инженеры, по крайней мере обиняками или между строк, дают знать о своих притязаниях на определенный уровень жизни. Их служебный рост шел рука об руку с «жилищной карьерой». Во-вторых, как ни удивительно, но эмигрировавшие специалисты также выступают в роли «молчаливых инженеров». Хоть они и жалуются на жизненные условия, но не выдвигают их на передний план, а, присоединяясь к коллегам-коммунистам, в первую очередь говорят о своей трудовой деятельности. Характерно, что даже в сознании Д.И. Малиованова, откровенно ценившего главным образом связанные с «культурностью» стороны советской жизни, глубоко запечатлелся образ инженера, не распространяющегося о своих личных делах, и, когда о них заходила речь во время интервью, он всегда просил выключить запись. В-третьих, наконец, нужно отметить, что именно эмигранты описывают годы второй пятилетки как период подлинной «разрядки», вопреки часто звучащим сегодня утверждениям, будто лозунг Сталина «Жить стало лучше, жить стало веселее» — чистой воды цинизм. Можно предположить, что фаза «культурности», по-видимому, произвела на критически настроенных инженеров наиболее устойчивое впечатление. Вместе с тем представление о молчаливом, не говорящем о личной жизни инженере пустило столь прочные корни, что подействовало и на них, невзирая на все попытки от него дистанцироваться.
Власть советского образа инженера даже над теми, кто хотел от него отмежеваться, прежде всего заметна в отношении к технике и эйфории по поводу индустриализации. Когда новым инженерам в годы первой пятилетки и во времена стахановцев стали внушать представление о науке как о неприемлемой «теории границ», уверяя, что не существует обязательных для всех технических стандартов, предельно допустимых норм нагрузки машин и применяемых одинаково во всех странах производственных технологий, большинство инженеров, включая критически настроенных «буржуазных» отпрысков, с готовностью восприняли эти лозунги как отражающие реальное положение дел. Лишь немногие считали «большевистские темпы», «производственный риск» и разговоры о «политичности техники» «спешкой», халтурой и дилетантизмом. И мужчины, и женщины явно были воодушевлены стремлением первыми в России создать новые промышленные отрасли и опытным путем найти новые технологии и убеждены в том, что старые, испытанные производственные методы, хоть русские, хоть иностранные, вполне можно игнорировать. Почти никто из них не возражал против мнения, будто их предшественники, старые инженеры, погрязли в устаревших теориях. Они не желали «быть незрелыми передатчиками изложенного в сотнях книг, достигнутого за многие годы прошлого», а хотели творить «новое и свое». Идея о том, что необходимо сменить старое поколение инженеров, чтобы внедрять новую технику и развивать страну, с начала XX в. распространялась не в последнюю очередь благодаря литературным произведениям на соответствующую тематику и, таким образом, принадлежала к кругу всеобщих представлений, не зависевших от большевиков.
Индустриализацию «интенциональные» и «функциональные» инженеры рассматривали как процесс собственного становления в диалектическом развитии. В ходе этого процесса им надлежало пройти несколько ступеней; только преодоление кризиса вело к успеху. Метод «проб и ошибок» вполне отвечал такому подходу. Экспериментируя, ошибаясь, исправляя ошибки, инженеры брали барьер за барьером и в конце концов неизбежно достигали заветной цели.
В рамках подобной интерпретационной схемы любая неудача, авария, несчастный случай оказывались запланированными ступенями на пути к победе. Таким образом, даже взрыв был не трагедией, ведущей к фрустрации, а предвестником скорого и закономерного торжества. Только с этой диалектической точки зрения можно объяснить и понять советские мемуары, где описывается авария за аварией, однако общий уверенный тон не исчезает.
В тяжелых обстоятельствах, когда характерными для трудовых будней являлись не рутина и планомерность, а дефицит и аварии, инженеры выработали соответствующий этос. Быть советским инженером означало уметь справиться с любой ситуацией и всегда отыскать выход. Они стали мастерами импровизации, «ликвидации» последствий аварий и кризисного менеджмента. И гордились они не бесперебойным функционированием своей техники, а способностью, несмотря ни на какие трудности, при любых условиях обеспечивать работу производства и неизменно находить спасительное решение. Они не знали слов «нет» и «нельзя», встречая каждое новое задание с радостью и желанием выполнить его как можно скорее. Если эти инженеры все-таки чувствовали, что положение складывается опасное и чересчур тяжелое даже по меркам 1930-х гг., они возлагали ответственность за трудности на отдельных лиц. В данном смысле сообщения прессы, винившие во всех производственных проблемах те или иные тресты, некомпетентных директоров, партийных бюрократов или напряженную внутреннюю и международную обстановку, достигали нужного эффекта. За редкими исключениями, инженеры не видели повода искать другие объяснения помимо предлагаемых шаблонов.
Большевики удачно воспользовались всеобщей технической эйфорией, которая в период между двумя мировыми войнами царила не только в России, но и на Западе. Советский Союз сумел предстать Меккой для отечественных и зарубежных инженеров независимо от их политических взглядов. В первой трети XX в. во всем мире существовали непоколебимая вера в прогресс и глубокое убеждение, что правильные технические решения позволят решить и все прочие социальные и общественные проблемы. СССР с успехом изображал себя как страну, которая наиболее последовательно идет по пути инженерии (в том числе социальной), и за это ему аплодировали многие, не в последнюю очередь его собственные инженеры, как большевистски, так и критически настроенные. Дети старой технической интеллигенции еще сильнее, чем их отцы, чувствовали притягательную власть строек и заводов и проявляли еще больше прагматизма. Техника, машины, комбинаты были страстью по меньшей мере двух поколений. Часть из них при большевиках реализовывала свои технические мечты во всей полноте; часть «эмигрировала» в технику, ища здесь убежища от политики. Они считали себя «настоящими» инженерами и в глазах партии выглядели особенно ревностными участниками социалистического строительства. В результате бывшие «буржуйские» отпрыски становились кто инженером-стахановкой, кто техническим эмиссаром советского правительства в США, кто диспетчером в Донбассе. Таким образом, индустриализация представляется удачной попыткой операционализации социализма, которая предоставила возможность идентификации с ним даже инженерам, занимавшим нейтральную или враждебную позицию по отношению к советской власти.
* * *
Если культура — это «тот комплекс представлений», благодаря которому люди «различают важное и неважное, истинное и ложное, добро и зло, прекрасное и безобразное», то специфика культуры советских инженеров заключалась в том, что они считали созидательный труд важным, а личный комфорт неважным, безграничность своих технических возможностей — истинной, а старые ограничительные нормы — ложными, технику — добром, а природу — злом, большую стройку — прекрасной, а контору — безобразной. На вопрос Лорена Грэхема «Чему научил нас русский опыт в области науки и техники?» советские инженеры, правда, ответили бы, что и им вскоре отчасти пришлось признать: определенные ограничительные и превентивные меры и правила обязательны для всех и всегда, а не только при капитализме. Но вместе с тем они сказали бы, что отнюдь не считают советский технический эксперимент неудавшимся. С помощью метода «проб и ошибок» и кризисного менеджмента они разработали технологии и стратегии, позволившие им в конце концов создать промышленность, которой они до сих пор гордятся.
Далее они сказали бы, что для них служила идеалом американская техника. Конечно, величайшая уверенность советских инженеров в себе, твердое намерение после нескольких десятилетий зависимости взять индустрию своей страны в собственные руки и постоянно внушаемая им мысль об угрозе из-за рубежа приводили к тому, что зарубежные коллеги часто встречали с их стороны непонимание или недоверие. Однако при этом отчетливо видно, что безупречная организация американского производства вызывала у них некоторую зависть. Те, кто в рамках соглашения о технической помощи ездил в Соединенные Штаты, с восторгом рассказывали о существующих там возможностях. Они ясно давали понять, что считают уровень совершенства, задаваемый США, недостижимым для Советского Союза. Кажется, это тот редкий случай, когда дискурс, возникший с подачи властей, обрел самостоятельность. Разумеется, в какой-то степени он контролировался сверху, поскольку рассказы путешественников печатались в официальном органе — газете «За индустриализацию», и, тем не менее, все больше развивался в направлении фундаментальной критики советской хозяйственной системы. А это значит, что и накануне культурной революции, и в преддверии Большого террора инженеры начинали громко и безбоязненно порицать руководство партии в области экономики.
Фигура инженера в 1930-е гг. была отнюдь не чисто позитивной, а в высшей степени амбивалентной. Идеальному портрету советского инженера постоянно противопоставлялся образ вредителя и предателя, от которого официальная пропаганда никогда полностью не отказывалась, так что инженеры находились в состоянии перманентной неуверенности. В литературе и кино образ старого спеца, бюрократа или вредителя, даже превалировал. Инженер пользовался скверной репутацией еще со времен царизма, на чем большевики и построили свою антиинтеллигентскую пропаганду. При этом портрет инженера-врага не только воскрешался при любом удобном случае, но и переносился на молодое поколение. «Старого инженера» ославили канцелярской крысой, бесплодным теоретиком, не интересующимся ничем кроме собственной карьеры. Он сроду не бывал на стройке, не видел завода изнутри, не имел ничего общего с машинами и механизмами. Его мир составляли пыльные книги с бесконечными и бесполезными формулами и расчетами. По своей сущности он являлся продажным рвачом и карьеристом. Его отличительным признаком служила инженерная форма; маленький и сутулый или толстый и неуклюжий, он зачесывал поперек лысины несколько сальных прядок, носил закрученные усики и не мог видеть без очков. Он слишком много говорил, речь его изобиловала вставными словечками и изобличала его раболепие и хитрость.
Дилемма большевиков заключалась в том, что, несмотря на проповедуемую «диктатуру пролетариата», именно инженеры обладали необходимыми для строительства нового государства знаниями, умели находить нужные решения и соответственно получали материальные привилегии. Волны террора в эпоху культурной революции и в 1937-1938 гг. выполняли несколько функций. Они способствовали созданию (в 1929-1931 гг.) и утверждению (в 1937-1938 гг.) новой (технической) элиты. При этом они же препятствовали возникновению устойчивых руководящих слоев и структур, помогая держать общество в состоянии «текучести» и избегать «нормальности», как отмечает Ханна Арендт. Наконец, в их преддверии разжигались социальные конфликты, дабы создать у рабочих масс впечатление, во-первых, что в неудовлетворительных условиях их жизни виноват не кто иной, как инженеры, а во-вторых, что теперь-то они могут почувствовать себя на заводе настоящими хозяевами. Подобные настроения провоцировались и в конце 1920-х гг., и с 1935 г., когда развернулось стахановское движение, которое еще сильнее, чем культурная революция, внушало рабочим, что они могут обойтись без инженеров. Таким образом, инженерам предназначалась функция своеобразного «громоотвода».
Инженер прекрасно подходил на роль козла отпущения, поскольку именно он руководил заводами, которые давали слишком мало товаров широкого потребления, производили недостаточно тракторов, чтобы свозить хлеб в амбары, выпускали негодные швейные машинки и безобразные сковородки. И по рассказам инженеров, и по газетным сообщениям видно, что как вредительство и саботаж расценивались главным образом обычные производственные неполадки и невыполнение плана. После первой фазы террора в 1928-1931 гг. инженеры потребовали: «Разрешите честно ошибаться». И до второй волны они имели некоторую возможность «честно ошибаться», не подвергаясь за это уголовному преследованию. Но в принципе в 1930-е гг. считалось, что в любой проблеме всегда должен быть кто-то виноват. Любое явление официально рассматривалось как результат намеренных действий. Это относилось даже к природным катастрофам: вместо того чтобы предвидеть и предупреждать их, все сетовали на «коварного врага» — природу.
С тех пор как в 1933 г. вышел закон об ответственности за бракованную продукцию, инженеров снова могли привлекать к суду за производственные огрехи, не объявляя, правда, «вредителями» или «врагами народа». По сути, призрак лагеря или тюрьмы неотступно маячил перед инженером, составляя неотъемлемую часть его «профессионального риска». Этот риск повышался для тех, кого правительство посылало за границу: в 1937-1938 гг. многих из них подозревали в том, что они «шпионы» или «иностранные агенты».
Представленные здесь инженеры в большинстве своем до 1937 г. закрывали глаза на перманентные угрозы — преследование старой интеллигенции во время культурной революции, раскулачивание, голод, исключение из института, аресты — или «вытесняли» их. Они замечали террор, только когда он касался их самих либо их непосредственного Окружения. 1937-й год в этом отношении во многих мемуарах обозначает некий перелом. Многие инженеры-коммунисты, которые этот перелом увидели и пожелали отразить, изображали наркома Орджоникидзе своим покровителем, сделав из него символ «хороших лет», предшествовавших «грехопадению» СССР в 1937 году.
Наконец, рамки осмысления и преодоления террора наметил доклад Хрущева на XX съезде партии в 1956 г. Он рекомендовал считать преступниками отдельных лиц, вынося их тем самым за скобки общего советского опыта. С советского государства все обвинения таким образом снимались, его строй и основные принципы оставались в неприкосновенности. В целом же на теме террора по-прежнему лежало табу, поэтому людям трудно было найти адекватные слова, чтобы отобразить его. По воспоминаниям Л.И. Логинова видно, что он с благодарностью взял на вооружение предложенный Хрущевым прием: все случившееся с ним охарактеризовал как «беззаконие» и в результате обрел мир со «своим» Советским Союзом. Отныне пережитое не угрожало бросить тень на истины, в которые он верил. С одной стороны, признать террор отнюдь не экстраординарным явлением для многих инженеров означало забраковать собственную историю, объявить дело своей жизни проигранным. С другой стороны, их замкнутый мир, оплетенный коконом из глубоко усвоенных дискурсов и личных впечатлений, почти не давал возможности взглянуть на него извне.
Новые инженеры были продуктом системы, но и она, в свою очередь, была их творением. Они сформировались под воздействием лозунгов, образов и повествовательных шаблонов 1930-х гг. и твердо придерживались этих дискурсов, передавая их следующим поколениям и защищая от нападок. Покуда они обороняли свой мир, оставался незыблемым и фундамент, на котором стоял Советский Союз.