I

Я до того разволновался, что, покинув Аннету, не нашел в себе сил принять участие в свадебном пире. Я вернулся домой. Меня мучили сомнения, должен ли я предупредить Лору. Я решил хорошенько обдумать дело, прежде чем нарушать ее спокойствие.

Тетушка, увидев, что я так рано вернулся, очень удивилась, но ни единым словом не выдала своего изумления: «Вот что называется хороший племянник! Ты подумал о том, что я весь день сижу одна, и пожертвовал обедом и танцами, чтобы развлечь меня!»

В продолжение целого часа она старалась развеселить меня и вызвать на откровенность. В конечном итоге она встала передо мной, положила обе руки мне на плечи и нежным голосом сказала: «Дорогое дитя, какая-то тайна тяготит тебя. Говори, откройся, ты же знаешь, что твоя старая тетка может дать тебе добрый совет».

Я дал клятву, это правда, но после недавних угроз жены Генёка благоразумно ли было хранить молчание? Я решился вверить все тетке, так как хорошо знал о ее умении молчать. Она выслушала меня с серьезным и задумчивым видом, не перебивая. Лицо ее оставалось печальным.

«Это все?» — спросила она, когда я окончил рассказ. «Все», — ответил я. «Ты ничего не пропустил? Ты не забыл сказать мне, что влюблен в Лору?»

Яркий румянец вспыхнул на моем лице.

«Очень… очень влюблен?» — спросила тетка, подчеркивая каждое слово. Я кивнул. Она остановила на мне грустный, нежный взор и после небольшой паузы произнесла: «А она?» Не получив ответа, она повторила с нетерпением: «Лора любит тебя?» Я решился, наконец, робко промолвить: «Надеюсь».

На этот раз молчание моей тетки было более продолжительным. Наконец, собравшись с духом, она резко сказала: «Довольно! Будь мужественным. Оставь ее, пускай выходит замуж за Монжёза. Близится гроза, так пусть же ливень разразится над маркизом».

При этом совете отступить, чтобы избежать опасности, грозившей мужу Лоры, я так встрепенулся, что тетушка поспешила изменить тактику.

«Если я отдам тебе половину моего состояния или даже три четверти, то и тогда ты будешь беден перед Лорой, твоя доля будет совершенным ничтожеством перед ее приданым. Кто знает, не обвинят ли тебя впоследствии в корыстолюбивых целях?..»

Это был удар по моему самолюбию, и я ответил с глупой наивностью влюбленных: «Если Лора меня любит, то она удовольствуется тем, чем я обязан вашей доброте». — «Да, — ответила тетка с насмешкой, — а что станет с состоянием девушки, на которое заглядывается Бержерон?» — «Мы отдадим его отцу в пожизненное владение».

Тетушка разразилась звонким смехом. «В пожизненное владение? — повторила она. — Ну и простак же ты! Вы не нашли бы ни гроша после смерти этого канальи Бержерона. Аннета и ей подобные обобрали бы его дочиста!»

Веселость тетки была наигранной. В ней сквозила печаль. «Поверь мне, — продолжала она, — нужно позволить ей выйти замуж за Монжёза. Послушай моего совета».

Лицо мое обнаруживало такую твердую решимость не поддаваться убеждениям, что в продолжение минуты тетка хранила молчание. Она смотрела перед собой, погруженная в задумчивость. С губ ее готовы были сорваться слова, которые она никак не решалась произнести. Наконец, тихим, растроганным, несколько дрожащим голосом она спросила меня: «Знаешь, почему я не вышла замуж?» — «Мой отец часто говорил мне о вашем отвращении к замужеству».

Она печально улыбнулась. «Да, так я утверждала до тридцати или тридцати пяти лет, но это говорили только мои уста, уверяю тебя. Впоследствии мои сожаления о том, что я так и не вышла замуж, смягчились при мысли о жертве». — «О жертве?» — прервал я ее, удивленный этим неожиданно прозвучавшим словом.

Но тетушка вместо того, чтобы объясниться, после некоторого колебания спросила меня: «Итак, дитя мое, решено? Ты последуешь моему совету — позволить мадемуазель Бержерон выйти замуж за маркиза?» Мое молчание было равносильно отрицательному ответу, поэтому тетка печально продолжала: «Я хотела, чтобы истину сообщили тебе лишь после моей смерти, но так как я вижу необходимость в этом, то сама расскажу тебе свою печальную историю».

В этом месте рассказа Либуа остановил Морера жестом. Как ни был художник любопытен, однако настоящее интересовало его больше прошлого. Имя Монжёза, произнесенное несколько раз, вызвало в нем желание узнать, что случилось с его приятелем у госпожи Вервен.

— Не проснулся ли мой слуга, доктор? Что-то не слышно храпа этого пьяницы. Нужно, чтобы он рассказал нам о проделке, которую выкинул с ним Генёк.

Доктор отправился к слуге, а художник приблизился к телескопу. И вот что он увидел. Окно открыли, но городских сержантов в нем уже не было. Теперь двое мужчин опирались на подоконник, и один из них объяснял что-то другому, показывая вниз.

«Гм… Судейские лица! — подумал художник. — Толстый — полицейский комиссар, а высокий — судебный следователь».

Взволнованный, Либуа покачал головой и пробормотал:

— Черт возьми! Неужели бедный Монжёз погиб?

Он продолжал смотреть в телескоп. Мужчины повернулись лицом в комнату. Тут художник увидел третьего господина. Этот третий, почтительно приблизившись к высокому мужчине, подал ему какую-то вещь.

— Это портмоне маркиза, из которого он доставал сегодня письмо Легру, — пробормотал Либуа.

Между тем высокий господин открыл портмоне и, вынимая бумаги одну за другой, просматривал их. Одну из них он читал и перечитывал несколько раз. Ее содержание, очевидно, показалось ему до того странным, что он прочитал текст другому господину, своему товарищу.

«Это мнимый апрельский обман производит свое действие», — подумал Либуа.

Он взглянул на часы и убедился, что до поезда остается еще больше часа.

— Наш пьяница все еще спит, — возвестил, вернувшись, доктор.

— Вы остановились на том, что тетушка начала вам рассказывать свою историю, — напомнил Либуа.

Для рассказчика, кроме собственно удовольствия говорить, не может быть ничего приятнее, как иметь внимательного слушателя. Морер тотчас продолжил:

— Итак, тетушка заявила мне: «Не стоит, дитя мое, судить об отце по тому, каким ты знал его, то есть серьезным, печальным, убитым летами и страданиями. В то время, о котором я говорю, ему было тридцать лет. Он был в самом расцвете сил…» Полагая, что таким образом она подготовила почву, тетушка продолжала снисходительным тоном: «Ему простительно было любить вино, игру и красивых женщин… Выйдя из пансиона, я поселилась у твоего отца, который просил меня вести хозяйство после смерти твоей матери».

Несколько лет все шло хорошо. Небольшого состояния, оставшегося после твоей матери, и жалования твоего отца было бы недостаточно на содержание дома, если бы я не делила с твоим отцом расходы — со своей стороны я вносила проценты с двухсот тысяч франков, оставленных мне по завещанию моей крестной матерью с условием, чтобы капитал вручили мне лишь по совершеннолетии или после замужества.

Прошло некоторое время, и я стала замечать в доме недостаток денег. Отец твой, когда я требовала денег на хозяйство, стал медлить с выдачей, потом начал давать мне деньги маленькими суммами, которые не соответствовали требуемой цифре… Следовательно, деньги уходили из дома без моего ведома.

Несколько встревоженная, я принялась искать причину нашей нужды. Моим первым открытием было то, что твой отец каждый вечер отнюдь не ложился спать после того, как мы расходились по своим комнатам, — через час он уходил из дома и нередко возвращался на заре.

Однажды утром я подкараулила его. Заря уже занялась, когда он вернулся, рассчитывая за несколько часов сна избавиться от хмеля. Не могу выразить тебе горестного удивления, охватившего меня при открытии, что твой отец предается низкому пороку, который до сих пор ему удавалось скрывать от меня.

Это было не веселое и шумное опьянение. У него хмель был тяжелый, делавший из доброго, умного существа раздражительное, злое животное. Доказательством могло служить то, что при первом моем упреке, обращенном к нему, он забыл, что перед ним его сестра, молодая девушка, и ответил мне грубым голосом: «Что такое? Не намерена ли ты поднять шум из-за нескольких часов, проведенных в обществе славного малого и веселых девушек? Что я, святой, что ли?»

Он похлопал по карману жилета, в котором зазвенели деньги. «К тому же, — прибавил он, — я не терял времени. Слышишь? Ты же постоянно требуешь у меня денег! Я принес их тебе благодаря пиковой даме, этой сатанинской прислужнице, которая наконец решила мне улыбнуться».

С грубым смехом он прошел мимо меня и лег спать, а я так и осталась стоять в горестном оцепенении. Пять часов спустя мы встретились за завтраком. Сон рассеял хмель. Мой любезный, мягкий, улыбающийся брат ничем не походил на человека, которого я видела несколько часов назад.

«Ах, да, — сказал он, — ты вчера просила у меня денег на хозяйство. Сегодня утром со мной расплатился один должник».

Хмель был так силен, что он ничего не помнил об утренней сцене. При этом открытии я не выдержала и залилась слезами.

«Что с тобой, сестричка? Что за горе?» — спросил брат с тревогой. Тогда я рассказала ему все. Бедняга! Я как теперь вижу его расстроенное лицо, на котором отражался стыд и смущение, — оттого, что его раскрыли, а главное, оттого, что он огорчил меня.

«Опьянение, лишая тебя памяти, лишает также и рассудка. Достаточно дурного товарища, чтобы толкнуть тебя на что-нибудь дурное. Кто знает, может быть, твой ночной друг станет причиной наших бед».

Эта последняя фраза заставила его рассмеяться. «Вот что ты думаешь о моем начальнике!» — «Так ты провел ночь с господином Бержероном?» — воскликнула я. «Я знаю, что ты его терпеть не можешь. Но будь искренна, скажи, что ты имеешь против него? Что он тебе сделал?» — «Ничего», — ответила я сухо.

В первый раз, когда Бержерон приходил к нам, я увидала его из-за оконной занавески, когда он звонил у дверей. Его физиономия внушила мне такую сильную неприязнь, что ни в этот раз, ни во время других его посещений я решительно не хотела общаться с ним.

«Но я видела его», — с отвращением заявила я. «Знаю, знаю, — продолжал брат, — ты опять будешь повторять, что его физиономия тебе не нравится, что он принесет нам несчастье».

Я действительно ненавидела этого Бержерона, не знаю почему, и боялась его. С той минуты, как твой отец сообщил мне, что был ночью с ним, я его еще больше возненавидела. Насмешливый тон, которым говорил мой брат, защищая этого ненавистного мне человека, вывел меня из себя, и я закричала: «Этот Бержерон, я уверена, бесчестный человек!» — «Ты слишком строга, сестра, — сказал твой отец серьезно. — Не стоит судить о людях, которых ты не знаешь».

Увы! И зачем я только устроила эту сцену твоему отцу и показала ему, что мне известно о его похождениях? Это привело к тому, что он сделался еще лицемернее и скрытнее со мной. Он дал мне обещание отказаться от кутежей и больше не выпивать, но посещать господина Бержерона не перестал.

Что усыпило мою тревогу, так это то, что деньги стали поступать регулярно. Оказывается, в продолжение двух или трех недель, я это узнала впоследствии, брату постоянно везло в карты. Если бы я узнала это тогда же, то, без сомнения, приписала бы это везение злому умыслу Бержерона. И была бы права. Последующие события доказали, что я не зря опасалась Бержерона.

Наконец, наступил час той катастрофы, которую я предчувствовала в глубине души. Однажды вечером, садясь за стол, твой отец сказал мне, смеясь: «Желал бы я быть двенадцатью часами старше». — «Зачем?» — «Завтра я сдаю свою отчетность. Пока такая большая сумма находится у меня в доме, я не могу спать спокойно. Как только сдам ее в должные руки, вздохну свободно». — «Так завтра придет господин Бержерон?» — «Непременно». — «Ну что же… Он всегда является в десять часов утра. Я уйду из дома еще до его прибытия — хочу навестить бедных».

Повторяю, я воображала, что брат ведет добропорядочную жизнь. Без малейшего сомнения я отправилась в свою комнату после того, как он объявил мне, что сегодня ему придется посидеть подольше, чтобы закончить работу. Ночью я вдруг проснулась от шума затворившейся двери. Моей первой мыслью было, что твой отец прошел к себе в спальню. Даже не взглянув на часы, я опять заснула.

Рано утром я оделась и собралась уходить. Едва мой брат вошел в свой кабинет, как я явилась к нему.

«Я пришла пожелать тебе доброго утра, мне пора», — заявила я. «Но Бержерон придет в десять часов, а сейчас только восемь», — возразил он.

В эту минуту появилась наша старая служанка: «Пришел господин Бержерон, говорит, что ему нужно видеть вас сейчас же. У него такой странный вид. Он говорит, что по весьма спешному делу, и требует, чтобы его приняли». — «Пускай войдет», — сказал брат, удивленный словами служанки.

Из кабинета был только один выход, а я уже слышала шаги своего врага. Отступление было невозможно. Итак, я должна была встретиться лицом к лицу с человеком, которого всегда избегала. В углу комнаты стояла ширма. Одним прыжком я очутилась за ней.

 

II

Брат, очевидно, не подозревал, в чем причина столь раннего посещения господина Бержерона. Его голос выражал искреннее удивление, когда он спросил у вошедшего: «Что привело вас ко мне так рано, мой любезный начальник?» Бержерон ответил серьезным тоном: «Ваш начальник придет в десять часов, Морер. В настоящую минуту к вам явился друг. Вы знаете зачем?»

Наступившее молчание свидетельствовало о том, что твой отец старался что-нибудь припомнить, но тщетно. Память не подсказывала ему ответа, и он искренне промолвил: «Клянусь богом, не знаю». — «Не могу поверить, — сухо возразил Бержерон и после некоторой паузы прибавил: — В таком случае я сильно ошибся, полагая, что поспешил сюда, чтобы спасти вас». — «Объяснитесь, любезный… Зачем, собственно, пришли вы сюда в роли друга, как вы заявили?» — «Я принес вам ваши деньги», — с ударением на каждом слове проговорил Бержерон. «Мои деньги? Какие деньги?» — «Которые вы проиграли ночью… несмотря на мое сопротивление… несмотря на многократные замечания, что опьянение лишает вас хладнокровия… несмотря в особенности на мой совет не ставить на карту больше, чем позволяет ваше положение». — «Какую сумму я проиграл?» В голосе брата зазвучала паника. «Которую я принес вам до последнего су, мой неосторожный друг. — Прервавшись на минуту, он прибавил: —То есть сто девяносто две тысячи».

Услышав размер суммы, твой отец расхохотался и воскликнул: «Вы шутите! Уходя отсюда вчера вечером, я взял с собой только шестьдесят золотых». Но Бержерон тотчас спросил его: «Давно вы находитесь в своем кабинете?» — «Нет, всего ничего. Вы, так сказать, пришли за мной по пятам». — «Так вы еще не отпирали кассу?»

Твой отец испустил отчаянный возглас при этих словах, ужасный смысл которых стал ему ясен. Я слышала, как он бросился к кассе. Замок затрещал у него под рукой, дубовая крышка заскрипела, и голос брата, дрожащий от отчаяния, закричал: «Ничего! Ничего! Я погиб!»

В эту минуту я готова была выскочить из своего убежища, но осторожность удержала меня. Нужно ли третье лицо в этой сцене? Нет! Появившись, я бы только усилила страдания твоего отца. Следует также сознаться, что ненависть моя к Бержерону заставляла меня подозревать, что он расставляет своей доверчивой жертве какую-то западню.

«Погиб! Погиб!» — твердил мой брат голосом, разрывавшим мне сердце. «Погиб, — повторил Бержерон более мягко. — Горе расстраивает ваш рассудок, Морер. Не сказал ли я вам, что в эту минуту явился к вам как друг, чтобы спасти вас от положения, о котором не должен знать начальник?» И он бросил на стол банковские билеты: «Вот сумма, которой недостает в вашей кассе». — «Вы меня спасаете, Бержерон! Как и чем могу я доказать вам свою признательность?» — произнес несчастный задыхающимся от радости голосом, в первую минуту думая лишь о бесчестье, которого избежал. «Эту признательность вы можете доказать мне сейчас же, — заявил Бержерон. — Поклянитесь, что не будете больше пить и играть в карты». — «О да! Клянусь!» — воскликнул твой отец с невыразимой искренностью.

Бержерон строгим тоном продолжал: «Не пейте больше, Морер. Ваше опьянение слишком опасно. Оно отнимает у вас и рассудок, и память. За ужином вы грубо отклонили мои советы не предаваться излишествам и выпили слишком много вина. Я не хотел больше играть, вы должны это помнить. Но, возбужденный опьянением и удачей, которая благоприятствовала вам в последнее время, вы так настаивали, что мне пришлось уступить». — «Я ничего не помню». — «Даже той бутылки, которую вы поставили возле себя за карточным столом? Мы стали играть. Вам не везло. Когда вы проиграли все деньги, которые были при вас, я вынужден был продолжать игру на слово. Так шло до десяти тысяч, которые вы проиграли. Вам все не везло. Тогда я положил карты, думая оказать вам услугу, прекратив игру. К несчастью, пытаясь вас образумить, я произнес неосторожную фразу». — «Какую?» — «Что сумма в десять тысяч франков превышает ваши средства, что для того, чтобы уплатить эту сумму, вы должны будете надолго поставить себя в стесненное положение. Ваше самолюбие было задето этим замечанием. „Подождите минуту“, — вскричали вы и ушли. После короткого отсутствия вы возвратились. Первым делом вы протянули мне десять билетов по тысяче франков каждый, говоря: „Вот, вам уплачено, а теперь я хочу отыграть у вас эти десять тысяч“». — «Так я ходил за деньгами в кассу», — пробормотал брат при мысли о поступке, о котором он решительно ничего не помнил.

Я с тревогой и страхом слушала рассказ Бержерона, все больше убеждаясь в том, что мошенник лжет. «Я должен был, не продолжая игры, справиться о том, откуда у вас взялись такие деньги. Но ведь я тоже не из мрамора! Хотя я лучше переношу излишество в вине, однако после ужина мысли у меня были далеко не ясны. К тому же игра опьяняет не хуже вина. Я играл и выигрывал, не считая. Только сегодня утром, после нескольких часов сна, удивленный размером своего выигрыша, я спросил себя, из какого источника попали в мои руки эти деньги. И вот я пришел к вам». При этом Бержерон весело прибавил: «Скорее! Положите скорее эти деньги в кассу, любезный друг». — «Да-да», — повторил брат, дрожа от радости.

Твой отец был очень честным человеком! Едва он успел закрыть кассу, как оторопело пробормотал: «Но…» — «Что но?» — спросил Бержерон, будто ожидавший этого восклицания. «Но эти деньги, которые вы принесли мне, чтобы спасти от бесчестья, были выиграны вами в честной игре». — «О да!» — воскликнул Бержерон. «Я ваш должник… Вся моя жизнь будет посвящена тому, чтобы расплатиться с вами». — «Ну что ж, решено, — отмахнулся Бержерон, словно недовольный тем, что они говорят об этом. — Что вы там делаете, любезный друг?» — спросил он вдруг с наигранным удивлением, в котором я уловила скрытую радость. «Пишу расписку в получении от вас взаймы суммы в сто девяносто две тысячи франков», — ответил мой брат. «К чему это! Между честными людьми достаточно слова. Не нужно этих формальностей», — заговорил Бержерон, делая вид, что сопротивляется. «Я прошу вас принять расписку хотя бы для того, чтобы позволить мне подняться в собственных глазах», — произнес мой брат решительным тоном. «Ну хорошо, только ради того, чтобы доставить вам удовольствие», — промолвил Бержерон, поспешно пряча бумагу в карман.

Он, без сомнения, посмотрел на часы, потому что сказал: «Без пяти минут десять! Через пять минут начальник забудет все, что сделал друг. Приготовьте ваши книги».

В десять часов он проверил счета, подписал их, выдал квитанцию о полученных деньгах и удалился.

«Он спас меня!» — пробормотал брат растроганно, когда дверь затворилась за Бержероном. «Он обокрал тебя, великий простофиля!» — вскрикнула я, опрокидывая ширму. Истина вдруг озарила мой ум. Увы! Слишком поздно! Расписка была в кармане у мошенника.

 

III

Находясь под влиянием беспредельной признательности, брат посмотрел на меня с состраданием. «Как упорна твоя ненависть!» — сказал он. «Это лучше, чем глупое легковерие! — ответила я в порыве гнева и, прежде чем он успел возразить, продолжила: — Так ты веришь тому, что наговорил этот человек? Ты допускаешь без малейшего сомнения все, что он приписывает твоему опьянению? Да и уверен ли ты, что был пьян?»

Тогда он поднес руку ко лбу. «Да… и больше чем когда-либо, потому что голова у меня тяжелая… Никогда еще после предыдущих кутежей я не чувствовал себя так… Обычно я ощущал боль в висках…» — «Между тем как сегодня?» — «Сегодня я чувствую какое-то странное оцепенение. Будто что-то сдавливает мне голову…» — «Так ты уверен, что был пьян?» — «Если бы я не был пьян, разве я взял бы деньги, которые не принадлежат мне?» — «Кто знает, не другой ли кто взял их вместо тебя?» — вскрикнула я, глядя ему прямо в глаза. «Но кто же?» — спросил он с изумлением. «Сам Бержерон».

Брат мгновенно вскочил на ноги в негодовании от подобного обвинения. Честный, простодушный человек! Строгим голосом он произнес: «Сестра! Сестра! Ненависть ослепляет тебя!» Вместо того чтобы уступить, я тихо продолжала: «Я готова отказаться от этой ненависти, если ты ответишь мне на несколько вопросов». — «Говори», — согла— сился брат, несколько успокоившись. «Вспомни хорошенько, где нынешней ночью находился ключ от кассы». — «Со мной, как и всегда, в кармане жилета».

Касса моего брата была сооружена из толстого дуба, окованного железными полосами, но будучи очень крепкой и прочной, отворялась весьма просто, без всякого секрета.

«Ты уверен, что прошлой ночью не оставлял ключ дома, в каком-нибудь секретном, тебе одному известном местечке?» — «Нет, я никогда этого не делаю, я постоянно ношу ключ в кармане». — «Следовательно, вчера ты унес его с собой?» — «Без сомнения… и сегодня утром нашел его на обычном месте». — «Так…» — промолвила я. «Что еще?» — «Теперь другой вопрос. Не сказал ли ты мне, что последствия твоего вчерашнего кутежа не такие, как обычно, что на этот раз ты чувствуешь необычайную тяжесть и оцепенение?» — «И сильное желание спать. Но к чему этот допрос? Окончен ли он?» — «Да, потому что я узнала все, что хотела знать». — «И какое же ты вывела заключение?» — «Если я скажу тебе, ты мне не поверишь».

Мне хотелось возбудить его любопытство. Сухой тон, которым я произнесла свою последнюю фразу, достиг цели, ибо мой брат воскликнул: «Говори же! Я требую!» Я посмотрела ему в глаза и спросила: «Поверишь ли ты мне?» — «Для начала я выслушаю тебя. Что же касается того, чтобы тебе поверить…»

Я не дала ему окончить. Желая ошеломить его, я проговорила быстро и без пауз: «Ты не был пьян, ты не играл и, следовательно, не проиграл. Ты вообще не приходил домой за деньгами».

Твой отец, действительно ошеломленный, указал мне взором на кассу и произнес только: «А это?» — «Ты хочешь спросить, почему сегодня утром твоя касса оказалась пуста?» Он кивнул. «Она пуста потому, что другой, усыпив тебя, взял ключ из твоего кармана и украл деньги».

Прежде чем брат успел возразить, я прибавила: «И этот другой — Бержерон». Только я произнесла эти слова, как дверь кабинета отворилась, и послышался веселый голос: «Дадут мне сегодня позавтракать?»

Это был молодой человек двадцати восьми лет по имени Реноден, несколько месяцев тому назад открывший контору нотариуса. Отец твой подружился с ним, когда был еще клерком в конторе, которую купил незадолго до этого.

«Да-да, милости просим», — сказал Морер, пытаясь возвратить себе хладнокровие. Так или иначе, а удар возымел свое действие. Твой отец не в состоянии был овладеть собой и скрыть смущение настолько, чтобы Реноден его не заметил.

«Что с тобой? — спросил нотариус. — Ты сегодня не в своей тарелке». — «Мигрень… Я не спал всю ночь. Отчетность заставила меня просидеть до утра». — «Да, я должен бы это знать… особенно после того, что видел сегодня ночью», — спокойно заметил Реноден.

Последняя фраза удивила нас. Мы с братом недоуменно переглянулись, а нотариус продолжал, смеясь: «Твой начальник, однако, уж очень спешил получить казенные деньги». И прибавил: «Я бы на твоем месте прямо заявил ему: „Ночь создана для того, чтобы спать. Приходите завтра утром“».

Я предчувствовала, что Реноден, сам того не подозревая, принес нам важные известия.

«Конечно, я не постеснялся бы сказать ему это! — продолжал нотариус. — На твоем месте я без церемоний отправил бы его спать, когда он пришел к тебе сегодня ночью». — «А ты знаешь, что он приходил ко мне нынче ночью?» — с усилием произнес брат. «Еще бы! Я видел, как он входил к тебе около двух часов ночи. Я шел от Туфло, куда меня позвали засвидетельствовать завещание моего умирающего клиента. Я шел по переулку, когда при лунном свете заметил Бержерона, переходившего улицу. Когда я дошел до поворота, то увидел, как он входит к тебе».

Сказав это и не подозревая, какое значение имели для нас его слова, Реноден обратился ко мне. «Посетители приходят один за другим, но отличаются друг от друга, — произнес он, улыбаясь. — Один является ночью, чтобы потребовать у брата казенные деньги, другой приходит днем, чтобы принести денег сестре».

Видя, что я не понимаю его, он продолжал: «Я принес вам проценты с двухсот тысяч франков, которые оставлены вам вашей крестной матерью». Возвестив, таким образом, о причине своего посещения, он печально покачал головой. «И вместе с тем я теряю возможность завтракать у вас раз в полгода… ибо через неделю вы будете совершеннолетней… а по завещанию назначено выдать весь капитал в ваши руки при вашем замужестве или по достижении совершеннолетия».

Сказав это, Реноден с улыбкой обратился к Мореру: «Однако долго же приходится ждать завтрака! У меня совсем живот подвело».

В середине завтрака Реноден, что-то почувствовав, отложил вилку, оттолкнул от себя тарелку, оперся локтями на стол и, пристально посмотрев на нас обоих, взволнованным голосом спросил: «Зачем нужны друзья?» Не получив ответа, он продолжил: «Да, зачем нужны друзья, если не для того чтобы доверить им свое горе? Я вижу, у вас случилось какое-то горе, которое вас душит, но эгоизм или страх не позволяет вам поделиться им… Полно! Кто из вас смелее, пусть первый покается!»

Мы были слишком уверены в дружбе молодого нотариуса и потому недолго колебались. Я рассказала Ренодену обо всем, но не стала делиться с ним своими мыслями в отношении Бержерона. Я удовольствовалась тем, что повторила рассказ Бержерона и описала последовавшую за тем сцену выдачи расписки.

Едва я закончила говорить, как наш друг, внимательно выслушавший меня, обратился к брату и ясно, отчетливо, без малейшего колебания заявил: «Тебя обокрали. Мастерски обокрали. Так обокрали, что ты не можешь выпутаться из петли, которую он на тебя накинул, словно на простака». — «Но ведь он принес мне всю сумму», — возразил брат. «В этом-то и заключается мастерство мошенника. Если бы он сохранил деньги у себя в каком-нибудь потайном местечке, что бы ты сделал? Подумал бы ты тогда, что сам обокрал себя?» — «Конечно, нет». — «Значит, ты решил бы, что кто-то другой тебя обокрал. Следовательно, ты первым делом заявил бы в полицию о краже. Первым вопросом, с которым обратились бы к тебе в полиции, было бы следующее: „Где вы провели ночь, когда была совершена кража?“ Что бы ты ответил?» — «Я бы сказал правду». — «Что ты кутил с Бержероном… А этого хитрец хотел избежать. Правосудие любопытно: оно разузнало бы всю подноготную о Бержероне и добралось бы до истины. Поступив же таким образом, он заставил тебя молчать. Нет никакой кражи — только оказанная им услуга. И какая услуга! Он спас твою честь! Документ, который ты ему выдал, свидетельствует о займе, и больше ничего. Но, знаешь ли ты, что бы случилось, если бы он показал его третьему лицу? Даже если бы Бержерон не сказал ни слова, не произнес ни малейшей жалобы, не привел никаких подробностей, третье лицо, само собой, увидев столь громадную сумму, решило бы, что ты пьянствовал. И как бы ты ни объяснял случившееся, все сказанное тобой сочли бы за клевету на благодетеля, спасшего твою честь».

Так же, как и Реноден, я была убеждена в бесчестье Бержерона, но для меня оставался загадкой один пункт, который я хотела разъяснить. Я сказала: «Зачем же он, имея деньги в руках, обменял их на расписку брата, скромное положение и скудные средства которого ему известны? Потребуются годы на то, чтобы вычетами из жалования собрать займ. К тому же, умри мой брат или лишись места, какое значение будет иметь эта бумага? Она не стоит ни гроша».

Реноден задумался. «Это правда, он выпустил из рук добычу ради ее тени», — согласился он. Но вдруг, подскочив на месте, вскрикнул: «Понял! Понял! Ах, хитрая бестия! При нем не следует ничего говорить!»

Мы с братом потребовали объяснения. Но Реноден, довольный тем, что нашел разгадку, продолжал восклицать: «Ах, бездельник! Ему не нужно дважды повторять одно и то же. Он чертовски сообразителен и идет прямо к цели!»

Наконец, чтобы объяснить свою мысль, нотариус заговорил серьезным тоном: «Полгода назад, когда контора еще мне не принадлежала, Бержерон приходил к моему патрону. Намереваясь жениться, он выяснял, кто в наших местах считается выгодной невестой. Первой названной моим предшественником особой были вы, мадемуазель Морер, так как по завещанию вы должны получить двести тысяч франков. Узнав об этом, Бержерон задумался, потом сделал презрительную гримасу, которая говорила о том, что он притязает на большее приданое. Это пренебрежение поразило моего патрона. Когда он передавал мне этот разговор, то я помню, что он сказал с насмешкой: „У этого сборщика аппетит акулы! Пренебрегает двумястами тысячами, когда у самого нет ни гроша за душой!“».

В эту минуту мой брат прервал Ренодена, вставив следующее замечание: «Твой патрон, любезный друг, ошибался насчет состояния этого охотника за приданым. Недавно еще Бержерон, разговаривая о женитьбе, сообщил мне, что со своей стороны имеет двести тысяч».

При этих словах молодой нотариус посмотрел на моего брата и с иронией воскликнул: «Да, он имеет их… но лишь с недавних пор, и благодаря тебе! Негодяй тщательно продумывает свои мошеннические проделки! С того дня, как он узнал, какую сумму должна получить твоя сестра, он только и думал о том, как запустить в нее лапу. Да, он принес тебе деньги, но с уверенностью, что вместо выданной тобой расписки овладеет капиталом твоей сестры!» — «Пусть заберет мое приданое! — воскликнула я. — Мы не в состоянии будем жить, зная, что нам постоянно грозит этот негодяй!»

Задыхаясь от волнения, твой отец сначала не мог вымолвить ни слова. Реноден же растроганным голосом произнес: «Я ожидал этого от вас».

Сказав это, он покачал головой. «Только, пожертвовав приданым, с чем же вы пойдете замуж?»

В подобных обстоятельствах простительно было солгать. Стараясь придать своему голосу искренности, я твердо проговорила: «Я питаю к браку глубокое отвращение». По лицу Ренодена я поняла, что он мне не поверил. Он, казалось, готов был опровергнуть мои слова, но внезапная мысль остановила его. Он вдруг повернулся к брату и спросил: «Что ты скажешь на это?» — «Я никогда не позволю, чтобы сестра лишилась всего ради меня!» — горячо воскликнул Морер. «В таком случае чем же ты заплатишь?» — холодно спросил наш друг, к величайшему моему удивлению, так как я ожидала, что он одобрит решимость твоего отца. «Я еще молод. Положение мое может улучшиться. Ценой великих лишений я заплачу…» — «Заплатишь сто девяносто две тысячи франков?» — с иронией заметил Реноден. «Да, пусть мне придется умереть на работе, но я расквитаюсь с Бержероном… Он, хотя бы из осторожности, даст мне время».

Реноден пожал плечами. «Это заблуждение! — сказал он. — Выслушай меня хорошенько: в тот день, как этот бездельник нацелился на приданое твоей сестры и приготовил тебе ловушку, в которую ты попался, он рассчитывал на немедленную уплату. Доказательством может служить то, что эти деньги он должен немедленно представить как свое личное имущество богатой вдове, которой он сделал предложение. И вот, когда он так нуждается в деньгах твоей сестры, ты будешь просить его об отсрочке! Полно! Такой неудачи он не потерпит. Если его женитьба расстроится, он в бешенстве сыграет с тобой такую штуку, от которой погибнут и твоя честь, и положение. Ты дал ему в руки слишком опасное оружие».

Потом Реноден обратился ко мне: «Вы действительно решились, дитя мое, пожертвовать капиталом, который должен быть выдан вам через несколько дней?» — «Твердо решилась». — «Подумайте хорошенько о том, что, потеряв приданое, вы не сможете выйти замуж». — «Я питаю отвращение к замужеству», — повторила я.

Уверенный, что я лгу, Реноден приблизился ко мне и шепнул на ухо: «Вы мужественная девушка». Потом, вернувшись к брату, заявил: «Плати… плати тотчас… лучше сегодня, чем завтра. Расписка должна как можно скорее вернуться в твои руки», — проговорил он отрывисто.

«Нужно заплатить», — твердо сказала я.

Сопротивление, которое собирался выказать мой брат, Реноден пресек следующими словами: «Да, заплатить… хотя бы для того, чтобы отомстить впоследствии, взять реванш». — «Реванш? Какой?» — спросила я. «О, я еще не знаю… но убежден, что случай для реванша представится… Надо уметь ждать». После этих слов он ушел.

 

IV

В день моего совершеннолетия, продолжала тетушка, брат заплатил Бержерону. Обменивая свою расписку на деньги, брат не сказал ни слова, которые могли бы заставить мошенника заподозрить, что его проделка раскрыта. При этом присутствовал и наш нотариус.

«Бедный друг мой, помните данную вами клятву — никогда больше не пить и не играть в карты», — строго проговорил Бержерон, получив мое приданое.

В тот же вечер Реноден сказал моему брату: «Покажи мне, пожалуйста, эту проклятую расписку». Он медленно прочел ее, потом серьезно, не говоря ни слова, сложил и опустил в свой карман, вместо того чтобы отдать Мореру.

«Что же?» — спросил твой отец, протягивая за ней руку. «Я оставлю ее у себя». — «Лучше ее уничтожить», — заметила я. «Э, нет! Кто знает, может быть, настанет день, когда с ее помощью мы устроим Бержерону весьма неприятный сюрприз». — «Вы уже нашли способ отомстить?» — оживленно воскликнула я. «О нет! — ответил Реноден с улыбкой. — Повторяю: необходимо запастись терпением. Как бы ни был ловок такой пройдоха, как Бержерон, все же он попадется».

Три недели спустя нотариус, обедая у нас, возвестил следующую новость: «Сегодня состоялась свадьба Бержерона». — «С той особой, на которую он имел виды?» — спросил Морер. «Да, он женился на молодой бездетной вдове одного фабриканта, который оставил ей более двухсот тысяч ливров годового дохода». — «Мошенник торжествует!» — вскрикнула я с гневом. «О! Это триумфатор, — засмеялся Реноден, — в колеснице которого окажется много палок в колесах!» — «Почему?» — «Потому что ему не придется удовлетворить свой аппетит двумястами тысяч ливров дохода. Его супруга, как женщина благоразумная и предусмотрительная, желая оградить свое состояние от длинных рук, поручила написать свадебный контракт нотариусу Тессье. Он составил такой акт, что и в настоящем, и в будущем денежки будут уходить из-под носа Бержерона. Мой старый коллега, встретившись недавно со мной, рассказывал мне, как пожелтела физиономия пройдохи, когда он читал этот контракт».

Однажды утром Реноден явился к нам взволнованный и сообщил новость: «Госпожа Бержерон родила дочь». — «Улучшит ли это положение отца?» — «Как бы не так! Это еще больше подтянет поводья. Мать станет оберегать денежки пуще прежнего, чтобы подготовить дочери блестящее будущее. Она еще урежет выдачи супругу, который время от времени вытягивал у нее тысячный билет. Какая досада для Бержерона! Ведь его страсть к игре и прелестницам сильно истощила украденные у вас деньги. Надо уметь ждать».

Стараясь верно передать рассказ тетки, доктор Морер, перебирая воспоминания, говорил медленно, что ужасно раздражало Либуа. Наделенный любопытством, но любопытством нервным, требующим быстрого удовлетворения, художник с нетерпением выискивал удобного случая прервать рассказ.

— И сколько лет вам пришлось ждать реванша?

— Лишь девятнадцать лет спустя наступило возмездие, — ответил доктор.

— Девятнадцать лет! — присвистнул Либуа. — Хоть и говорят, что месть — кушанье, которое можно есть и холодным, однако аппетит должен пропасть после такого долгого ожидания. Неужели ваши родственники питали столь сильную ненависть к Бержерону, что смогли насладиться даже таким поздним отмщением?

— Когда наступило возмездие, мой отец уже полгода как лежал в могиле. Реноден из-за него лишился жизни, а два дня спустя умерла тетушка.

Либуа вытаращил глаза от удивления.

— Как, — воскликнул он, — да вы говорите мне чуть не о вчерашних событиях! Ведь Реноден умер накануне свадьбы Монжёза, которая состоялась четыре месяца тому назад.

— Женитьба Монжёза и предоставила случай для столь долго ожидаемого реванша — благодаря жене Генёка, которая…

При имени блондинки, вновь появившейся на сцене, Либуа навострил уши. Но в эту минуту новое обстоятельство отвлекло его внимание. Жестом руки он остановил доктора.

— Тсс! Тсс! — промолвил он.

Дверь растворилась, и на пороге появился слуга.

— Расскажи, что с тобой стряслось, — обратился к нему художник. — Ты опять встретил Генёка?

— Он пытался убить меня… И знаете, каким образом?

— Кулаками?

— Нет, это было бы слишком просто для этого разбойника! Ему нужно было нечто более утонченное. Я готов пари держать, что вы не угадаете, какое средство он придумал, чтобы убить меня.

— Так скажи сам.

Слуга в порыве сильнейшего негодования прорычал:

— Он бросился на меня с пятого этажа!

— Черт возьми! — воскликнул Либуа, содрогаясь.

Слуга продолжал с воодушевлением:

— Вы еще не знаете, чем все окончилось… Представьте же себе, до чего был зол на меня этот Генёк! И все оттого, что я так ловко отпарировал носом удар его кулака. Да, знаете ли вы, до какого зверства довело его оскорбленное самолюбие?

— Нет, говори.

— Чего я не понимаю, так это каким образом он догадался, что я иду на улицу Кастеллан. Дело в том, что он пришел туда раньше меня, забрался на пятый этаж и ждал, когда я войду во двор, чтобы убить меня, бросившись на меня с высоты.

Либуа спросил:

— Что ты говорил о самолюбии Генёка, которое довело его до зверства?

— Ах, да! Я и забыл! Ему до того хотелось убить меня, что он сумел подговорить против меня другого, у которого тоже были ко мне претензии. Чтобы вернее попасть в меня, они соединились… и лишь только я вошел во двор, как оба бросились на меня с пятого этажа. Бах! Я почувствовал лишь порыв ветра, когда они пронеслись возле моего лица.

— А кто второй?

— Вы его знаете… Это тот невысокий брюнет, который завтракал у вас на днях. Он, вероятно, рассердился на меня за то, что я полил его спину соусом из-под спаржи.

Несмотря на волнение, от которого ему сдавило горло, Либуа вскрикнул, не подумав:

— А женщина?

— Женщина? Какая женщина? — повторил слуга, ничего не понимая.

 

V

Художнику и доктору была понятна драма, разыгравшаяся на улице Кастеллан. В бешенстве Генёк хотел выбросить маркиза из окна, но, увлеченный тяжестью Монжёза, отчаянно в него вцепившегося, вместе с жертвой полетел вниз.

Но какую же роль играла госпожа Вервен в этой трагедии? Может быть, садовник сразу бросился на маркиза? В таком случае его убийственное падение спасло жену.

«Это несправедливо, что она не пострадала в драме», — подумал Либуа, после рассказа доктора возненавидевший белокурую красавицу.

Художник выставил слугу и, желая узнать продолжение истории, спросил у доктора:

— Смерть Монжёза, я уверен, развязывает вам язык. Теперь вы можете открыть имя убийцы нотариуса?

— Да.

— Так кто же убил Ренодена?

— Бержерон.

— Его дочь, госпожа Монжёз, ничего не знает о преступлении?

— Ничего.

— Вы уверены, что убийца — Бержерон?

— Я своими глазами видел, как он совершил это преступление.

Оставляя подробности до другого, более удобного случая, Либуа, удовлетворенный полученными сведениями, провозгласил:

— Итак, в путь, в Кланжи!

Но не успел он сделать и шага, как в комнату вошел какой-то незнакомец.

«Где я видел этого господина?» — подумал художник, отвечая на поклон посетителя.

— Господин Либуа? — спросил пришедший, одетый в черное и державшийся прямо, точно аршин проглотил.

— Это я, — ответил художник.

— Мне нужно получить от вас некоторые весьма важные сведения.

— У меня нет времени. В ту минуту, как вы пожаловали, я как раз собирался отправиться на вокзал, — возразил художник.

— Я попрошу вас отложить поездку до следующего поезда, — произнес незнакомец настойчивым и несколько повелительным тоном.

— А вы не можете отложить разговор до завтра? — предложил, в свою очередь, художник.

— Нет, мне нужно поговорить с вами сейчас же.

Терпение никогда не входило в число достоинств Либуа. Этот назойливый гость пробудил в нем гнев.

«Я отправлю тебя к черту», — решил про себя художник. Он открыл было рот, чтобы озвучить свою мысль, как вдруг заулыбался и проговорил самым любезным тоном:

— В таком случае очень рад, что могу быть вам полезным, сударь… Потрудитесь пройти. — И, пропустив господина вперед, он повел его в свою мастерскую.

Морер, который был свидетелем этой сцены, очень удивился такой резкой перемене. Либуа из разъяренного превратился в мягкого и услужливого потому, что вспомнил, при каких обстоятельствах видел этого господина: это был один из тех служителей правосудия, которых художник заметил в окне уборной белокурой наяды.

«Этот — судебный следователь, другой был полицейским комиссаром… Как могло случиться, что он так быстро свалился мне на голову?» — подумал живописец, указывая следователю на стул, на который тот опустился. Вид у служителя закона был такой, точно он сел на острие бритвы.

Морер вошел вслед за ними в мастерскую и остался стоять, безмолвный и неподвижный, позади посетителя.

— Я к вашим услугам, — заявил Либуа.

— Как я уже говорил вам, мне нужны от вас некоторые сведения, — начал следователь.

— О чем? О ком?

— Об одном из ваших друзей.

— Как его имя?

— Баланке.

Либуа широко раскрыл глаза и повторил с изумлением:

— Баланке?

После продолжительной паузы он ответил:

— Не знаю такого.

Следователь подумал, что, отбросив свое инкогнито, он скорее развяжет язык художнику. Он назвал свое имя и звание. Либуа почтительно поклонился, однако повторил:

— Я не знаю никакого Баланке.

— Уверены ли вы в этом? — настаивал следователь.

— У меня так мало друзей, что я не могу забыть ни одного… Может быть, вы ошиблись в имени? — сказал художник.

— Вы один Либуа, живущий в этом доме? — спросил следователь и опустил руку в карман.

«Что за вещь у него в кармане?» — подумал художник.

— Да, один, — сказал он вслух.

— И вы утверждаете, что у вас нет приятеля по имени Баланке?

— Утверждаю.

— Поройтесь хорошенько в своей памяти, — с досадой произнес следователь.

Потом, как бы спохватившись, прибавил:

— Может быть, я необоснованно назвал Баланке вашим другом. В таком случае переберите ваших приятелей… или поклонников вашего творчества… или, наконец, случайных знакомых.

— Сколько ни перебираю, не могу вспомнить никакого Баланке… может быть, мне когда-то и встретился какой-нибудь Баланке, но не сказал мне своего имени… и случилось это, быть может, десять или пятнадцать лет тому назад.

— Нет-нет, встреча эта произошла недавно, — настаивал следователь, продолжая держать руку в кармане.

«Когда же он, наконец, покажет, что у него там?» — подумал художник.

— Так вы утверждаете, что к вам дней пять или шесть назад не приходил посетитель, назвавшийся Баланке?

— У меня в это время был только мой сапожник. Если это и есть разыскиваемый вами Баланке, то я должен объявить вам, что он скрывается под именем Швейсгаузера.

Следователю не понравился ответ, и он сухо произнес:

— В таком случае, господин Либуа, потрудитесь объяснить мне то, что я вам покажу.

И он наконец достал руку из кармана.

 

VI

Либуа сразу узнал вещь, которую следователь держал в руке. Это было портмоне Монжёза. Следователь открыл его со словами:

— Совсем новая вещь, куплена, очевидно, недавно — почти все страницы записной книжки чисты; только на одной из них есть заметка карандашом: «Завтрак у друга Либуа». Ниже указан ваш точный адрес. Поэтому я и пришел сюда.

Либуа отлично помнил эту заметку, сделанную его товарищем в тот день, как они встретились с ним на углу улицы Сен-Лазар. Преисполненный важности и сознания собственной значимости, следователь продолжал:

— Неужели вы и теперь будете упорствовать, что не знаете никакого Баланке?

— Извините! — ответил художник насмешливым тоном. — Не вы ли упорствуете, сударь, настаивая на том, что я должен знать какого-то Баланке?

— Я опираюсь на доказательство, — сухо ответил следователь, указывая на портмоне.

— Так оно принадлежит человеку, который назвался Баланке? — спросил художник с простодушием ягненка.

— Назвался? О, нет! Это портмоне найдено у несчастного, умершего насильственной смертью.

— Его задавил омнибус?

— Нет, его убили.

— Убийца, если он пойман, сможет сказать вам больше, чем я.

— Он умер, бросившись вместе с жертвой из окна пятого этажа. Из квартиры одной содержанки, которая называла себя госпожой Вервен.

— Так почему же вы не допросите эту содержанку? Она должна вывести вас из затруднения.

— Она также умерла. Ее задушил этот же негодяй.

— Значит, вы благодаря этому портмоне узнали, что убитого беднягу звали Баланке?

— Я узнал это из показаний привратницы дома, где произошла эта драма. Она выяснила, что госпожа Вервен находилась несколько месяцев в связи с господином по имени Баланке… или называвшим себя так… госпожа Полишю знала его только под этим именем. Правосудие должно засвидетельствовать личность и положение умершего, следует уведомить семейство. Я надеялся найти сведения у вас, так как ваше имя и адрес значились в записной книжке убитого.

Либуа через плечо следователя бросил на Морера, неподвижно сидевшего в уголке, многозначительный взгляд, который, казалось, говорил: «Будьте настороже». Затем, указывая на портмоне, художник спросил:

— Содержимое этого портмоне разве ничем не подтверждает слов привратницы Полишю? На бумагах не значится имя Баланке?

— Увы, нет, — ответил следователь. — Некоторые бумаги, вместо того чтобы разъяснить мне хоть что-нибудь, только сбили меня с толку.

С этими словами следователь открыл портмоне и стал пересматривать документы.

— Банковские билеты на довольно большую сумму. Счета на бриллианты, вероятно, поднесенные покойным своей возлюбленной. Копия со стихов Ламартина… и… это письмо, — продолжал следователь, — самая глупая шутка, какую мне случалось видеть в жизни. Представьте себе, что это письмо человек будто бы написал через два месяца после своей смерти… Мнимого умершего звали Реноден.

Едва следователь произнес это имя, как Либуа подскочил на месте, воздел руки кверху и возмущенно вскрикнул:

— Что же вы сразу не сказали? Чего ради вы мучили меня этим Баланке?

— Что я должен был сказать вам сразу? — спросил следователь с неподдельным удивлением.

— Вместо того чтобы путать меня этим Баланке, не лучше ли было прямо сказать мне: «Потолкуем о вашем бедном друге, маркизе де Монжёзе, который завтракал у вас три дня тому назад».

— Что? — воскликнул следователь, подскочив. — Так вы говорите, что покойного звали маркиз де Монжёз?

— Точно вы не знали этого так же хорошо, как и я! — проворчал Либуа, а потом с горестным вздохом прибавил: — Как! Он умер! Мой бедный друг Монжёз!.. Сегодня утром он сидел на этом стуле, на котором сидите вы, и я тщетно твердил ему: «Не теряй времени, беги предупредить судебные власти». К несчастью, вместо того, чтобы пойти в полицию, он решил навестить любовницу… и убийца настиг его там.

— И начал с того, что убил женщину, — заметил следователь.

— Почему вы так думаете?

— Потому что затем он выбросился из окна вместе с маркизом, следовательно, женщину убил прежде.

— Значит, он сделал это для того, чтобы она не выдала его впоследствии, когда правосудие нападет на его след, — с апломбом произнес Либуа.

— Какое ему было дело до этой женщины, если он, убивая маркиза, решил убить и себя?

Либуа сделал изумленный вид.

— Самоубийство! — воскликнул он. — О нет, я не так объясняю себе этот факт.

— А как же?

— Случайностью. Монжёз был мал ростом, но мускулист, ловок, решителен, способен на сопротивление. Между ними произошла борьба, они приблизились к окну… И тогда — бац! Да, случайность, но никак не самоубийство! Вы сами доказали, что это невозможно.

— Я? Я доказал это?

— Как нельзя лучше, сказав, что убийца сначала задушил женщину… Он ведь никогда не видел эту несчастную. Какая еще причина могла заставить его убить ее, если не желание избавиться от опасного свидетеля? Потом он бросился на маркиза, и они вместе случайно упали из окна. Нет-нет, сто раз нет, тут не было самоубийства. Допустить его значило бы отступить от истины.

Либуа задумался.

— Убийца был человеком сильным? — спросил он.

— Настоящим гигантом!

— Так это он… — пробормотал художник.

— Кто он? — возбужденно спросил следователь, жаждавший узнать имя.

Но Либуа сделал вид, что не слышит, и продолжал бормотать:

— Бедный маркиз! И почему он не послушал моего совета и не отправился прямо в полицию? Сколько раз я повторял ему: «Поверь мне, негодяй убьет тебя, как убил двух других, чтобы скрыть тайну прошлого».

Петарда, лопнувшая под стулом следователя, не заставила бы его так быстро подскочить, как радость, охватившая его при этих словах.

— Двух других! — повторил он вне себя от радости.

И было чему радоваться! Этот бедняга уже шестнадцать лет страдал оттого, что ему не давали повышения. А теперь повышение было у него в кармане! За какое он взялся дело! Пять трупов! Целая серия убийств, связанных между собой. Его, разумеется, наградят за ловкое и быстрое ведение дела, и все благодаря этому болтуну, которого он заставил говорить. Какое счастье, боже мой! Одним ударом он убил двух зайцев.

— В самом деле? Значит, этот злодей совершил еще два убийства прежде? Этот злодей, которого вы называете?..

— Генёком.

— А кто был его первой жертвой?

— Нотариус Реноден.

— Садовник был сердит на него?

— Нет, он хотел получить большую сумму денег. И похитил их у нотариуса. Но у этого преступления был свидетель… которого он убил впоследствии.

— И которого звали?

— Господином Бержероном. Честный, достойный человек, тесть маркиза. Имено он написал зятю то странное письмо, которое вы нашли в портмоне. Эта неосторожность стала причиной его смерти. Он погиб от руки Генёка, который так ловко все устроил, что следователи поверили в самоубийство.

Как ловко Либуа ни запутывал следствие, все же его слова смутили Морера. Он устремил на художника тревожный взор. Либуа ответил ему взглядом, который словно говорил: «Устроим дело, свалив все на Генёка. В интересах госпожи Монжёз следует сделать так, чтобы правосудие не совало свой нос в прошлое ее мошенника отца».

Успокоив доктора, Либуа обернулся к следователю и жалобным тоном продолжил:

— Увы! За тестем последовал зять… День, когда Монжёз узнал об ужасном конце нотариуса Ренодена, должен был стать последним днем его жизни. Его нет больше, потому что он сегодня утром узнал тайну Генёка.

— Только сегодня утром, говорите вы? Однако он читал письмо, которое я нашел в портмоне, — возразил следователь.

Либуа подошел к следователю и, встав прямо перед ним, проникновенно заметил:

— Милостивый государь, в ваших глазах, которые выдают вас, я вижу неординарный ум и великие способности. Ответьте же откровенно на мой вопрос.

С человеком, который говорит подобные слова, нельзя не быть любезным. Следователь польщенно произнес:

— Говорите.

— Когда вы прочли это письмо, в котором говорилось о трагической кончине Ренодена, что вы подумали?

— Я решил, что это первоапрельская шутка.

— Так считал и покойный маркиз. Но у него была собака, которая очень любила жареных уток. Она так часто воровала из его кухни, что маркиз, наконец, обрек ее на смерть. Сегодня утром Монжёз взял ружье, подкараулил собаку…

Тут Либуа остановился, решив пощадить слух Морера. Он указал следователю на доктора и спросил:

— Нужно ли этому господину слышать все то, что я могу еще сообщить вам?

— О, господин может удалиться, когда ему угодно. Я не намеревался задерживать его ни на минуту, — ответил следователь.

— В таком случае в добрый путь, милый доктор, — прибавил художник, вставая, чтобы проводить Морера.

Оставив следователя, они вышли в прихожую. Либуа прошептал:

— Путь избран, и мы не должны отступать. Теперь Генёк — убийца и похититель шестисот тысяч.

Морер, подталкиваемый художником, при последних словах Либуа остановился.

— Похититель шестисот тысяч! — повторил он. — Да разве вы не знаете?..

— После! После! — в нетерпении воскликнул художник. — Поезжайте и предупредите вдову маркиза. Вечером я присоединюсь к вам в Кланжи. — И, не желая ничего больше слышать, он затворил дверь перед носом доктора, умолявшего хозяина дома:

— Выслушайте! Выслушайте меня!

Спровадив таким образом Морера, Либуа вернулся в мастерскую.

«Что хотел сказать мне Морер? — спрашивал он себя, пока следователь записывал его показания. — Разве деньги не были украдены у Ренодена? Может быть, знаменитый реванш был как-то связан с этими шестьюстами тысячами?»

Между тем следователь перестал писать. Он поднял голову и напомнил художнику:

— Так вы говорили, что у маркиза была собака, которая очень любила жареных уток.

Либуа продолжал рассказ:

— Монжёз вздумал закопать ее в том месте, где, согласно вышеупомянутому письму, было зарыто тело Ренодена, и действительно обнаружил там труп. Он приехал в Париж, чтобы дать показания, но потерял драгоценное время, и Генёк нашел его. Вот и все, что я могу сообщить вам.

Следователь улыбнулся и произнес:

— Я вам благодарен за ваши показания. Они подтверждают то, что я и сам знал.

— Позволите ли вы мне быть с вами откровенным? — спросил художник с напускной наивностью.

— Говорите!

— Когда вы вошли ко мне, я прочел в ваших глазах, что вам уже все известно.

— Этот Генёк был женатый, вдовец или холостой? — спросил следователь, приосанившись от комплимента и направляясь к выходу.

В свою очередь Либуа заулыбался:

— Я думал, что вы мне это сообщите.

Следователь был настолько самонадеян, что и не заподозрил насмешки. Он осведомился:

— А что стало с деньгами, которые были украдены у нотариуса?

Либуа не мог сказать ничего толкового, поскольку не дал договорить Мореру, и теперь беспокоился. Он чувствовал, что есть какая-то тайна, которую предстояло еще узнать.

— Я спрашиваю, известно ли вам что-нибудь о них? — повторил следователь.

Художник задумался и после некоторой нерешительности промолвил со вздохом:

— Да.

— Что же? — воскликнул следователь, весь обращаясь в слух. — Говорите, прошу вас! Что вам известно о пропавшей сумме?

— То, что я ее не нашел, — с сожалением признался Либуа.

Самодовольный следователь усмотрел в этом ответе только глупость опрашиваемого. Он важно направился к выходу, не заботясь о том, провожает его художник или нет. За его спиной Либуа посмотрел на часы.

«А что, если я отвезу его в Кланжи? — спросил он себя. — Так мы скорее от него избавимся. Есть пилюли, которые лучше глотать немедленно. Морер должен быть сейчас в вагоне, а следующий поезд отправляется через три часа. Доктор успеет принять меры и предупредить вдову. Напрасно я не выслушал, что хотел сказать Морер насчет шестисот тысяч».

Между тем следователь приблизился к двери. Он ликовал от радости. Завтра все только и будут говорить, что о его ловкости. Вся магистратура восхитится: «Какое чутье!»

В дверях он обернулся, чтобы проститься с художником.

— Я пойду с вами, — сказал Либуа. — Я спешу туда.

— Куда это туда? — спросил встрепенувшийся следователь.

— В замок Кланжи, куда не замедлят нагрянуть жандармы, мировой судья и все жаждущие начать следствие, которое поможет им выслужиться.

Следователь тотчас сообразил, что эти люди перебегут ему дорогу, если он не поторопится.

— Поедем вместе, — поспешил сказать слуга закона.

Три часа спустя они сидели в вагоне.

— Кстати, а женщина? — спросил художник спутника.

— Какая женщина?

— Несчастная, которую задушили на улице Кастеллан… эта госпожа Вервен?.. О ней у вас есть какие-нибудь сведения?

— Никаких, кроме тех, которые дала привратница.

— И вы этим удовлетворитесь?

— Что мне за дело до подробностей!

— Мне кажется, однако…

Следователь прервал его нетерпеливым жестом и с пренебрежением промолвил:

— Вам напрасно кажется. Занимайтесь живописью, сударь, и не давайте советы людям, которые в них не нуждаются.

 

VII

Через два месяца после описанных событий Либуа завтракал у доктора Морера, ставшего его задушевным другом. Ничто в докторе не напоминало того угрюмого и печального господина, которого мы видели в начале нашего рассказа. Самая искренняя радость отражалась на его лице, и он от души хохотал над шутками художника, только что прибывшего из Парижа.

Любители сплетен могли бы объяснить его счастье тем обстоятельством, что доктор по окончании траура женится на госпоже Монжёз. Если будущее сулило Мореру приятные надежды, то и настоящее было прекрасно благодаря новости, которую принес ему Либуа.

— Мы наконец-то освобождены от всех этих юридических дрязг. Дело кончено! — сообщил Либуа, когда принесли кофе.

— Вы в этом уверены?

— Чтобы вы могли в этом не сомневаться, садясь в вагон, я купил газету, которая, по утверждениям, лучше других осведомлена обо всем, что происходит в Париже.

Художник вынул из кармана газету и развернул ее:

— Послушайте, что я вам прочту. «Почтенный судебный следователь, господин Бишон де Шушу, утверждает, что жена Генёка бежала в Америку с шестьюстами тысячами франков, украденных мужем. Он должен был присоединиться к ней через полгода, а за это время усыпить подозрения… несчастная заблудшая девушка, называвшая себя госпожой Вервен, прошлое которой осталось тайной, несмотря на все расследования… Два года тому назад молоденькая и хорошенькая герцогиня покинула своего мужа, который боготворил ее, чтобы последовать за любовником. Расставшись с ним, она начала вести беспорядочную жизнь, а еще позже вступила в связь с маркизом, с которым и разделила его трагический конец. Что же касается честного и добродетельного Бержерона, тестя маркиза де Монжёза…» Заметьте, любезный друг, что эта газета — евангелие для множества людей. Бержерон теперь станет святым, — сказал художник; вместо того чтобы продолжить чтение, он поднял голову и, взглянув на доктора, спросил: — Кстати, ведь Монжёз, отправляясь в Париж к любовнице, говорил жене, что едет по делам о наследстве Бержерона?

— Маркиз лгал насчет наследства, — сказал доктор без малейшего колебания.

— Не может быть! — воскликнул Либуа.

— Да, лгал, потому что он знал, что его тесть не оставил ни одного су.

Художник с сомнением покачал головой:

— Позвольте мне вам не поверить, любезный друг.

— Почему?

— Потому что память вам, как видно, изменяет. Бержерон умер не с пустыми руками, как вы утверждаете. В них еще должен был оставаться если не весь куш, то порядочный кусок.

— Какой куш?

— А шестьсот тысяч франков, которые находились при Ренодене, когда он был убит? А приданое госпожи Монжёз, выдачи которого маркиз требовал при подписании контракта! Следовательно, убив нотариуса, Бержерон воспользовался деньгами.

Морер отрицательно покачал головой.

— Разве он убил не для того, чтобы обокрасть? — спросил Либуа, удивленный этим безмолвным ответом.

— Таково было его намерение, и он обшарил все карманы убитого, — подтвердил доктор.

— Из чего следует, что он нашел и взял деньги.

— Ошибаетесь! Он ничего не нашел.

— Как так? — вскрикнул пораженный Либуа. — Объяснитесь! Разве Реноден не получил приданого?

— Получил, и при многочисленных свидетелях, приглашенных на чтение контракта. Приданое было у него в кармане, когда он вышел из замка.

— А вы говорите, что Бержерон ничего не нашел, обыскав убитого!

— Да, потому что Реноден, хорошо знавший мошенника, прибег к хитрости.

Либуа, раскрыв глаза от удивления, попытался понять, но потом с нетерпением вскрикнул:

— Говорите, любезный доктор, дайте мне разгадку! Или лучше вернитесь к истории вашей тетушки. Я уверен, что она приведет к смерти Ренодена.

— Конечно.

— Так говорите. Я вас слушаю.

 

VIII

Либуа, облокотившись на стол, с нетерпением требовал продолжения рассказа.

— Я не встану с места, — заявил он, — пока вы не расскажете мне до конца историю вашей тетушки… или, вернее, реванша, обещанного Реноденом, которого так долго ждали ваши родственники.

И, чтобы напомнить Мореру, на чем он остановился, художник прибавил:

— Вы дошли до того момента, когда Реноден пообещал вашим родственникам в будущем отомстить Бержерону.

— Вот что случилось дальше. Я вам говорил, что вдова фабриканта, выйдя замуж за Бержерона, обладала громадным состоянием. Достойный супруг, надеясь запустить руку в ее миллионы, вертелся волчком, и порой ему удавалось выманить у нее пару тысяч франков.

Госпожа Бержерон, узнав, что нотариус, которому она доверяла, умер, обратилась к Ренодену. Она сообщила ему о своих планах на будущее. Ее иллюзии при вступлении в брак быстро рассеялись: она ясно поняла, что вышла замуж за негодяя. Ее сильно тревожила мысль, что будет с ее состоянием в случае ее смерти. Бедная женщина, страдавшая хроническим воспалением легких, знала, что дни ее сочтены.

Брачный контракт представлял собой само совершенство: не было ни единого двусмысленного пункта, к которому можно было бы придраться. Прежний нотариус точно из бронзы вылил его, не оставив ни малейшей трещинки.

«Хорошо, очень хорошо! — одобрил Реноден, принявшийся за чтение завещания, написанного матерью Лоры под диктовку ее нотариуса. — Есть только одно упущение, но его легко можно исправить. Вот тут, где я держу палец, напишите: „Исполнять немедленно и обозначать употребление“».

«А дальше?» — спросила госпожа Бержерон, написав. «Это все. Только пять слов. Теперь подпишите». Пока она подписывала, у нотариуса мелькнула новая идея. «Вашему мужу знакомо это завещание?» — спросил он. «До последней строчки». — «Вы читали его ему или давали прочесть самому?»

Госпоже Бержерон больше нечего было стесняться, потому она ответила без обиняков: «Бержерон подкупил одного из клерков прежнего нотариуса, тому удалось снять копию с акта. Молодой человек после признался в этом своему патрону. Вот каким способом муж узнал о завещании». — «О, значит, он прочел его целиком! — улыбнулся Реноден. — Кроме пяти слов, которые вы теперь прибавили и подписали. И так как это известно только нам двоим, то я советую вам в интересах вашей дочери никому ничего не говорить». — «Даже без вашего совета я никогда не открыла бы рта».

После этого свидания нотариус пришел к моему отцу и воскликнул в порыве радости: «Долго я подкарауливал негодяя, но наконец-то он попался!» — «Расскажи, пожалуйста, каким образом», — попросил отец. «Посредством пяти слов, — ответил нотариус. — И будьте спокойны, сыр в мышеловке: рано или поздно наша крыса неминуемо попадется».

На другой день после того, как госпожа Бержерон посетила нотариуса, в контору явился ее муж. Он остался доволен этим визитом. Вместо сердитого, неприступного нотариуса, отправившегося на тот свет, он встретил молодого, веселого человека, немного ветреного, небрежно относящегося к делам, любящего шутки, — одним словом такого, что Бержерон решил: «Этого не трудно будет провести».

До того не трудно, что ему не пришлось даже ничего выпытывать; нескромный и болтливый, нотариус сам похвастался своей новой, богатой клиенткой. «Госпожа Бержерон была у меня вчера и передала мне все свои дела», — заявил он. «Узнав о выборе жены, и я решил остановиться на вас. Я пришел просить вас заняться моими интересами», — сказал Бержерон. «Очень вам признателен!» — «Завтра же я вручу вам все мои бумаги».

Реноден простодушно засмеялся. «Вы тоже принесете мне свое завещание?» — спросил он. «А, она хотела изменить завещание?» — небрежным тоном спросил Бержерон, пытаясь выведать истину. «Изменить? Нет. Я даже не счел нужным прочесть его, зная, что покойный юрист промаха не давал, когда составлял какой-нибудь акт».

Едва заметная улыбка скользнула по губам Бержерона. Он знал теперь все, что ему было нужно, то есть что завещание жены осталось тем же самым, а у него хранилась копия.

«Глуп, болтлив и жаден! Этот нотариус не будет мешать мне, когда я решу взяться за дело», — решил он про себя.

Несколько месяцев спустя госпожа Бержерон скончалась. Как только нотариус узнал о ее смерти, он тотчас взял завещание, занес в свою записную книжку номера всего движимого имущества и час спустя отправился в Париж. Вернулся он в тот же вечер.

«Жадная крыса рано или поздно захочет попробовать сыра», — подумал он, ложась спать. Но сыр, как видно, оказался тяжел для крысиного желудка, так как неделю спустя Бержерон явился в контору, бледный от гнева.

«Чему я обязан удовольствием видеть вас?» — осведомился нотариус. «Обидной предосторожности, предпринятой против меня», — с видом оскорбленного достоинства ответил вдовец.

Реноден лишь пожал плечами, как человек, уверенный в своей невинности и не подозревающий, в чем дело. «Да, — продолжал Бержерон, — оскорбительной предосторожности в отношении ценных бумаг, составляющих состояние моей покойной жены. Вчера я явился в банк, чтобы продать одну из них, но мне ответили, что наложен запрет на покупку». — «Какие бумаги вам угодно продать?» — «Процентные, на четыре тысячи восемьсот и на пять тысяч семьсот пятьдесят франков дохода». — «Всего капитал в двести тысяч франков?» — «Так точно». — «Однако этот капитал был помещен на хороших условиях. По курсу покупки он давал пять с половиной процентов», — почтительно заметил нотариус.

Бержерон не мог признаться, что эту сумма нужна ему для кутежа с прелестницами. Он с апломбом ответил: «Да, но я рассчитываю поместить эти деньги так, что они будут давать семь процентов».

Нотариус поклонился чуть не с благоговением перед опекуном, который так истово соблюдает интересы своей воспитанницы, и спросил: «Когда вы хотите совершить продажу?» — «Если ждать, то можно упустить удобный случай». — «Значит, послезавтра я в качестве душеприказчика продам бумаги и приготовлю деньги к вашим услугам», — заявил Реноден.

Глупо было бы со стороны Бержерона сердиться на подобное предложение. Он не только получит желанную сумму, но еще и будет избавлен от всяких хлопот и скучных формальностей при продаже.

«До послезавтра», — сказал он и любезно раскланялся.

О, наконец-то он будет наслаждаться жизнью сполна и удовлетворять все свои прихоти! А когда кончатся эти деньги, он сможет черпать в наследстве. Разве он не опекун дочери, или, вернее, не хозяин завещанных ей миллионов?

Правда, со временем нужно будет отдать отчет в опеке. Но этот день еще далеко! Наступит он лишь через десять лет. Можно с уверенностью сказать, что за десять лет много воды утечет. Он удовлетворит свой аппетит миллионами после того, как жена держала его так долго на диете!

 

IX

Через два дня Бержерон явился к нотариусу. Едва отперли контору, как он вошел в нее с непринужденным видом гурмана, почуявшего аромат жаркого. Реноден, увидев гостя, воскликнул: «Деньги готовы!» При этом он указал на кассу, в открытую дверку которой видна была лежавшая на полке большая пачка банковских билетов.

При мысли, что эта сумма скоро перейдет с полки в его карман, вдовец почувствовал зуд в пальцах. «Вы мастер вести дела, любезный господин Реноден», — сделал он комплимент. «Я весь к услугам своих клиентов», — ответил учтиво нотариус.

Однако, произнося эти слова, он не спешил передать билеты. Напротив, нотариус затворил дверку кассы и сел напротив Бержерона по другую сторону письменного стола.

«Не сообщили ли вы мне три дня назад, что нашли способ очень выгодно вложить эти двести тысяч франков?» — «Да, под семь процентов», — подтвердил Бержерон. «Потрудитесь сообщить мне ваши распоряжения, я поспешу привести их в исполнение», — заявил любезно нотариус. «Нет-нет, — ответил Бержерон добродушным тоном, — я вас избавлю от труда — я сам займусь этой операцией».

Но каково было его разочарование, когда он увидел, что нотариус отрицательно покачал головой и после непродолжительной паузы объявил: «Невозможно!» — «Невозможно?» — повторил вдовец, подскочив от неприятного удивления. «Совершенно невозможно». — «Почему? Разве я не опекун дочери? Разве я не имею права по своему усмотрению перемещать капиталы несовершеннолетней дочери?» — «То, что вы имеете на это право, неоспоримо. Я ведь поспешил исполнить ваше желание и продать бумаги, которые вы хотели заменить другими, более выгодными. Повторяю вам, у меня готовы деньги для этой операции». — «В таком случае отдайте их мне», — настойчиво попросил Бержерон, протягивая руку.

Реноден посмотрел на эту протянутую к нему руку и спокойно повторил: «Невозможно!» — «Вы отказываетесь отдать мне деньги?» — спросил опекун с угрозой в голосе. Нотариус притворился огорченным: «О, господин Бержерон, как вы можете так думать? Я вверил бы вам все свое состояние! Но в настоящем случае я не могу поступать по своей воле».

Вдовец почувствовал некоторое беспокойство. Его тон был уже менее резок, когда он спросил: «Что же вам мешает?» — «Вы знаете это так же хорошо, как и я. Завещание вашей покойной супруги, которое я вам читал в присутствии всего семейного совета, назначившего вас опекуном. Неужели вы не помните этого чтения?»

О чтении Бержерон помнил очень хорошо, но он ничего не слушал, после первых же строк признав, что это тот самый акт, копия которого хранится у него. Ни один параграф не оправдывал отказа Ренодена выдать ему деньги.

«Это то самое завещание, которое было составлено вашим старым коллегой Тессье незадолго до его смерти?» — спросил он. «То самое. Я ничего не менял в нем, — с ударением на „я“ ответил Реноден. — Лишь прибавил самые пустяки… всего пять слов… и вот какая досада… эти-то пять слов и не позволяют мне исполнить ваше требование». — «Можно узнать эти слова?» — промолвил Бержерон, которого душил гнев. «Вот они: „Исполнять немедленно и обозначать употребление“». — «Что это значит?» — «Что вы не можете располагать ни одной ценной бумагой, не заменив ее тотчас другой. Сегодня вам угодно было продать одни бумаги, прекрасно! Но сумма, вырученная за них, должна быть немедленно употреблена в дело душеприказчиком, то есть мной, вашим покорнейшим слугой, который готов исполнять все ваши приказания относительно размещения капиталов по вашему усмотрению». — «Я могу распоряжаться состоянием, но никогда никакие капиталы не будут проходить через мои руки?» — «Вы верно изволили выразиться».

Бедный Бержерон был вне себя от ярости. Что в особенности бесило его, так это простодушный тон, которым Реноден заявил: «Вы освобождены от ответственности за чужие деньги». — «Так я опекун, которому не доверяют?» — «О! Какое нехорошее слово! Напротив, вы опекун, опыт и способности которого оценены по достоинству. Вам предоставлено право решать, как размещать деньги». — «Что вы будете приводить в исполнение вместо меня». — «О нет, не вместо вас, это выражение неверно. По вашему приказанию, как того требует моя обязанность душеприказчика». — «Значит, я не могу прикасаться к капиталам?» — повторил Бержерон. «Да. Если только…»

Бержерон навострил уши. Но — случайно или нет — именно в эту минуту нотариуса прервал клерк, который, просунув голову в полуотворенную дверь кабинета, доложил: «Жибо ждет». — «Что ему нужно?» — осведомился Реноден. «Он говорит, что должен получить сегодня деньги… сумму, вырученную за бумаги, которые вы должны были продать для него». — «Ах, черт возьми! Он прав, этот добрый малый, только я совсем забыл! Жибо очень спешит получить свои деньги?» — спросил нотариус. «Как мне кажется, да», — ответил клерк. «Не может ли он подождать до следующей недели, когда я опять поеду в Париж?» — «Он говорит, что хочет купить клочок земли, которая будет продаваться в воскресенье с аукциона». — «А, черт! — пробормотал Реноден. — Сегодня пятница. Мне придется поехать завтра в Париж, чтобы он вовремя получил свои деньги!» — «Почему вы не хотите выдать нужные Жибо деньги из вашей кассы? В таком случае вы могли бы поехать в Париж, когда вам будет угодно». — «А ведь правда! Иногда самые простые вещи не приходят в голову!» — воскликнул нотариус, вставая с места и направляясь к кассе.

Скрип кассовой дверки привлек внимание Бержерона. Вид банковских билетов, которые он надеялся получить, заставил его болезненно содрогнуться. «Вы правы, — говорил Реноден, — выдав Жибо нужную сумму из кассы, я дам малому возможность купить желанную землю и избавлю себя от поездки в Париж…»

С этими словами он протянул руку к полке, на которой лежали золотые и серебряные монеты. Вдруг нотариус остановился и, быстро заперев кассу, сказал: «Нет, нужно быть аккуратным в делах. Я не могу располагать этими деньгами, предназначенными для другой цели… Жибо получит деньги тогда, когда я продам его облигации. Ему придется подождать до следующей недели». — «Но аукцион в это воскресенье», — заметил клерк, защищая интересы Жибо. «Очень сожалею, но ему придется подождать».

Клерк возобновил приступ: «Почему бы ему не поехать завтра в Париж самому?» — «К чему? — возразил нотариус. — Я наложил запрет, деньги выдадут только мне…» — «Если только…» — начал клерк.

Бержерон почувствовал, как дрожь пробежала по всему его телу. Он уже второй раз слышал это «если только», но теперь в применении к другому. Следовательно, не мешало прислушаться. Но Реноден не дал клерку окончить фразу. Он ударил себя по лбу, вскрикнув: «Черт возьми! Вы правы. Где же у меня голова сегодня? Что с ней сталось?»

С этими восклицаниями он приподнял бювар и вынул лист гербовой бумаги. Безмолвный, взволнованный, Бержерон внимательно следил за всеми движениями нотариуса. Он видел, как тот взял перо и внизу листа написал: «Бон на получение». Потом под этими словами вывел крупными витиеватыми буквами свою подпись так, что ее можно было прочесть с расстояния в пять шагов. После чего протянул бумагу клерку, говоря ему довольным тоном, что освободился от поездки в Париж.

«Теперь над моей подписью напишите, что я снимаю запрет и уполномочиваю выдать деньги Жибо. С этой бумагой он получит их без возражений».

Когда дверь за клерком затворилась, Реноден радостно воскликнул: «Вот я и избавлен от труда! Теперь я весь к вашим услугам, любезный господин Бержерон». — «Так объясните мне, что значит ваше „если только“? Вы сказали это, когда вошел ваш клерк», — произнес Бержерон, стараясь казаться равнодушным. «В качестве душеприказчика я, несмотря на завещание, могу уполномочить другого получить деньги вместо меня. Может представиться такой случай, болезнь, например, когда кто-нибудь из моих собратьев по профессии или даже мой старший клерк вынуждены будут заменить меня. Нотариусу позволяется болеть лишь на том условии, чтобы не страдали интересы его клиентов…» — «Но этот Жибо, которому вы дали полномочие, не нотариус и не клерк». — «Да, но он прямой наследник. Деньги, которые он будет получать, его собственность. Ничто не препятствует ему делать с ними все, что ему заблагорассудится». — «Между тем как я?..» — «Вы, сударь, только опекун, то есть в ваших руках интересы другого лица, интересы, которые строго охраняются завещанием».

Как только он произнес эти слова, в кабинет вошел клерк; у него в руках была гербовая бумага, которую он подал своему патрону.

«Почему вы не написали то, что следовало?» — с удивлением спросил нотариус, увидев чистый бланк. «Пока я говорил с вами, в контору приходил продавец земли, и Жибо договорился с ним. Они отложили дело по взаимному соглашению на определенный срок. Вот почему я возвращаю вам чистый бланк».

Реноден взял лист, на котором красовалась его подпись, и положил в бювар со словами: «Что не послужило одному, может послужить другому».

Когда старший клерк удалился, нотариус обратился к Бержерону, внимательно следившему за всем происходившим. «Итак, окончим нашу беседу о завещании и распределим наши роли. На вас лежит забота подыскать хорошие акции для размещения капиталов, на мне — исполнять ваши распоряжения, вынимать и вкладывать деньги, принадлежащие несовершеннолетней девушке. Одним словом, вы совершенно избавлены от труда и формальностей. На мне одном лежит вся ответственность».

Бержерон почти не слышал этих слов. Мысли его были поглощены бланком с подписью нотариуса. Он обманулся в надежде получить деньги и должен этому покориться… Но он помнил, что жена оставила ценных бумаг на сумму в шестьсот семьдесят тысяч франков. Однако он не может их продать, не имея полномочий от Ренодена. Вот если бы ему добыть этот подписанный бланк!..

Между тем нотариус продолжал: «Что касается доходов от состояния, то, за исключением сумм, необходимых на содержание и воспитание несовершеннолетней, я буду получать их и присоединять к капиталу по вашему указанию».

Бержерон утвердительно кивнул, но сделал это совершенно машинально, ибо голова его была занята подписанной бумагой.

«Удовольствие беседовать с вами заставило меня забыть, что другие клиенты ожидают своей очереди… Позвольте мне пойти успокоить их». И Реноден вышел из кабинета. Отсутствовал он не больше двух минут. А возвратившись, встретился с Бержероном, который уже собрался уходить.

«Я ухожу, господин нотариус, не хочу злоупотреблять вашим временем… Непростительно было бы с моей стороны мешать вам принимать других клиентов. Я приду завтра». И Бержерон удалился легкой походкой.

Вернувшись в кабинет, Реноден подошел к столу и открыл бювар. Бумага с подписью исчезла.

 

Х

Убедившись в краже, Реноден предался неудержимому смеху.

«Поздравляю вас, любезный Мервиль, вы превосходно исполнили свою роль!» — воскликнул нотариус, когда в кабинете появился клерк. «Что, патрон, все получилось?» — «Вполне! Он попался». И, подведя клерка к окну, нотариус поднял занавеску.

«Смотрите, — сказал он, — через два часа Бержерон будет в Париже и постарается сбыть все бумаги на предъявителя». — «Разве вы не последуете за ним?» — «Зачем? Я поймаю его и так».

Дойдя до этого места, доктор решил перевести дух и промочить горло. Он взялся за свой недопитый кофе. Либуа воспользовался паузой.

— Так это Реноден решил поймать Бержерона в западню? — спросил он.

— Нотариус, хорошо знавший, с кем имеет дело, был до того уверен, что негодяй попадется, что заблаговременно обеспечил успех своему предприятию.

— Как так?

— Накануне похищения бумаги всюду, где только можно, он заявил, что у него украден бланк с подписью.

— Заявлять о воровстве за сутки до его совершения все равно что продавать шкуру с медведя, которого еще не убили! — засмеялся художник.

— Реноден был уверен, что не промахнется.

Либуа закурил новую сигару, облокотился на стол и, пуская дым, сказал:

— Продолжайте.

— На следующий день нотариус получил письмо из Парижа от комиссара, который просил его пожаловать к нему в бюро. Прежде чем отправиться в путь, Реноден зашел к Бержерону домой. Он увидел, что прислуга в большой тревоге. Вчера их господин, выходя из дома, заявил, что вернется к обеду, а между тем до сих пор не возвращался, и о нем не было никаких известий.

«Пройдоха под замком», — подумал нотариус.

Когда он явился к комиссару, тот предъявил ему украденную накануне бумагу. «Узнаете ли вы свою подпись?» — спросил он. «Нет, сударь». — «Как? Эта подпись не ваша?» — «Нет», — заявил нотариус убежденно. Потом, взяв на столе комиссара бумагу и перо, он расписался.

«Вот моя рука, — сказал он, — и вы найдете сотни таких подписей на актах в моей конторе». Действительно, настоящая подпись совершенно не походила на ту, что стояла на предъявленной ему бумаге.

«Однако вы заявляли, что у вас похищен бланк с вашей подписью», — возразил комиссар. «Да, но мое заявление не относится к этому листу, на котором стоит не моя подпись». — «В таком случае это подлог?» — «Да, сударь, подлог», — подтвердил Реноден.

Комиссар сделал строгое лицо, покачал головой и произнес: «Подлог, значит. Дело нашего арестанта усложняется». — «А, вы задержали человека, совершившего этот подлог?» — спросил нотариус с самым невинным видом.

«Да, вчера. Меня вызвал господин Ригу, чтобы арестовать господина, явившегося к нему продавать ценные бумаги на предъявителя. Этот господин с такой уверенностью утверждал, что получил это полномочие от вас, что я даже колебался выдавать приказ о его аресте. Я решил прежде повидаться с вами».

По мере того как комиссар говорил, Реноден обнаруживал признаки живейшего удивления. «Вы говорите о господине Бержероне?» — наконец, вскрикнул он. «Да. Так вы его знаете?» — «Разумеется. Он из финансового ведомства».

Довольный тем, что дело разъяснилось, комиссар продолжал: «Так все заявленное им, что он опекун, что бумаги, которые хотел продать, собственность его дочери, — все это правда?» — «Чистая правда». — «Тогда дело теряет свою важность», — заметил комиссар. «Гм! Вы так полагаете? — сказал Реноден. — А как же подлог?»

У комиссара был миролюбивый характер. Он заговорил голосом, взывающим к милосердию: «Подлог? Но уверены ли вы в этом?» — «Уж не намерен ли он отпустить негодяя?» — подумал Реноден, начиная раздражаться, а вслух сказал довольно сухо: «Я повторяю, господин комиссар, что на представленном мне документе стоит фальшивая подпись. Бержерон, слышавший от меня об украденном бланке, воспользовался этим… Эта подпись фальшивая, и я требую со всей строгостью наказать виновного».

Комиссар вновь попытался склонить нотариуса к снисхождению. «Подумайте о семье несчастного, о потерянном положении, о скандале, об осуждении, которое ему грозит». — «Нельзя питать жалость к преступнику». — «Вы очень немилосердны к своему другу!» — жалобным тоном проговорил комиссар, не зная, чем еще растрогать Ренодена.

Тот решил немного уступить. «Он — мой друг! Сомневаюсь!» — сказал нотариус со вздохом, как бы устав бороться. Комиссар заметил это. «Попробуйте! Выслушайте его! — продолжал он уговаривать. — Никто не хочет смерти грешника, и вы также, я думаю! Может быть, выслушав его, вы возьмете назад свое обвинение в подлоге».

Нотариус покачал головой, но в его сопротивлении не было прежней энергии. Комиссар возобновил приступ. «Повидайтесь с ним, — настаивал он. — Вместо того чтобы отправить его в префектуру, я задержал его здесь. Хотите, я велю привести его? Вы выслушаете его в соседней комнате, с глазу на глаз, без меня». — «Гм! Но к чему же это приведет?» — заметил Реноден, смягчаясь. «К тому, может быть, что вы возьмете назад обвинение в подлоге».

Тогда Реноден устало заявил: «Хорошо, пусть будет по-вашему!»

Десять минут спустя полицейские впустили в кабинет Бержерона, а сами остались ждать за дверью. Негодяй хотел взять дерзостью. «Хорошую шутку я сыграл с вами, любезный нотариус!» — воскликнул он с улыбкой. «Шутку, за которую вы поплатитесь двадцатью годами галер», — сухо ответил Реноден. Бержерон расхохотался.

«Двадцать лет галер! — повторил он с насмешкой. — В каком своде законов вы нашли такое? Я отец, пожелавший немного воспользоваться состоянием своей дочери, опекуном которой я являюсь. Закон не считает подобный поступок воровством. Тут, правда, есть ваша подпись, которая мне весьма пригодилась. Но я скажу, будто мы договорились, что я был уполномочен вами». — «А! Вот как вы хотите оправдать совершенный вами подлог?» — заметил Реноден холодно. «Подлог? Какой подлог?» — «Вы подделали мою подпись на этой бумаге для того, чтобы обокрасть свою дочь».

Бержерон перестал смеяться. «Подделал вашу подпись! — вскрикнул он сдавленным голосом. — Но подпись ваша! Вы писали это при мне… и при вашем клерке, который может это засвидетельствовать!» — «О, не стоит рассчитывать на моего клерка — у бедного малого памяти нет ни на грош». — «Но вы сами, разве вы отказываетесь от подписи?» — спросил Бержерон, задрожав от предчувствия серьезной опасности.

Реноден наклонился к его уху и прошептал: «Да, между нами, поскольку нас никто не может слышать, я сознаюсь, что подписывал я… Но так как я знал, что вы за птица, то я написал это почерком, который не имеет ничего общего с моей подлинной подписью. Так что я прямо обвиняю вас в подлоге».

И Реноден в свою очередь спросил: «Ну что, хорошую шутку я с вами сыграл?»

Нет, эта шутка была не по вкусу Бержерону, и теперь он уже не считал нотариуса простаком, которого легко провести.

«Но это же подлая западня!» — «Западня? Вы так думаете? — с иронией спросил Реноден, потом, после некоторой паузы, прибавил: — Впрочем, возможно. Вы знаток по этой части».

Эта фраза насторожила мошенника. На что намекал нотариус?

«Да, это западня, которую заранее подготовили», — настаивал пройдоха. «Только такие и удаются, вы ведь сами знаете», — ответил Реноден.

Последняя фраза била не в бровь, а в глаз. В ней скрывался намек на какую-то старую проделку, но Бержерон не мог вспомнить ни одной, от которой пострадал бы Реноден и за которую он хотел бы отомстить.

«Вы на меня сердиты?» — совершенно искренне спросил нотариуса Бержерон. «За что мне на вас сердиться?» — «В таком случае зачем вы расставили мне западню, в которую я попал? Ведь вы не отрицаете, что устроили мне ловушку?» — «Нет, не отрицаю». — «Зачем, спрашиваю я вас?»

Реноден улыбнулся и беззастенчиво заявил: «Я хотел провести эксперимент, хотел посмотреть, попадаются ли в западни сами любители ставить другим ловушки. Теперь я знаю, что нет такого хитреца, который не дал бы промах. А что, если нам немного порассуждать?» — «Хорошо», — согласился Бержерон. «Предположим, что вам нужно наличными искупить двадцать лет галер. Сколько бы вы дали за каждый год?»

При этих словах Бержерон вспомнил о желании нотариуса достать деньги, чтобы расплатиться за контору. «Пять тысяч франков в год», — ответил он. «Только и всего? Щедрым вас не назовешь! Подумайте, вас послали бы в Кайенну, не так ли? Сначала морское путешествие, которое может закончиться кораблекрушением. Ведь каждый месяц случается множество крушений парусных кораблей и пароходов. До ста восьмидесяти! Но, положим, вы доедете благополучно. Впереди вас ждут всевозможные эпидемии, которые уносят тысячи жизней. А дурная пища, а утомление, а грубое обращение — я уж и не говорю об этом. И все это ожидает вас там».

Бержерон заскрежетал зубами: «Десять тысяч франков!» — «Это приличная цифра, — искренне сознался Реноден, после чего принялся считать: — Значит, десять тысяч в год, что составит… если арифметика не изменилась с нынешнего утра… круглую сумму в двести тысяч франков». И, опустив руку в карман, воскликнул: «Ах, вот и отлично! У меня как раз есть гербовая бумага. Вы можете сейчас же выдать мне векселя. Всегда лучше как можно скорее заканчивать дела».

Увидев эти вексельные листки, выложенные нотариусом на стол, Бержерон почувствовал себя глубоко униженным. «Как он был уверен в успехе своего предприятия! О, я отомщу!» — подумал он вне себя от бешенства.

Реноден пальцем указал ему место на первом листке и сказал: «Чтобы написать двадцать векселей, пришлось бы потратить много времени. А потому достаточно написать на каждом листке вот в этом месте: „Бон на получение десяти тысяч франков“. А внизу подпишите свое имя и фамилию».

Когда все двадцать документов были подписаны, нотариус пересчитал их с торжествующим видом. Бержерону захотелось хоть немного расквитаться.

«Не знаю только, когда я смогу заплатить эти деньги. Вам знакома старинная пословица: где нет ничего, там король теряет свои права?» — сказал он и язвительно засмеялся. «Об этом не беспокойтесь! — любезно ответил Реноден. — Никогда не знаешь, что может случиться! Я так верю в ваше будущее, что, видите, не выставил никаких чисел. Уплата будет произведена по возможности».

С этими словами он спрятал билеты в карман и прибавил: «Вот, одно дело закончено, теперь приступим к другому. Но для этого необходимо присутствие комиссара». — «Какое еще другое дело?» — осведомился Бержерон, снова встревожившись. «Под предлогом занятости, или расстроенного здоровья, или под каким-нибудь другим, как вам будет угодно, вы напишете мне письмо, в котором откажетесь от обязанностей опекуна над вашей дочерью». — «Но разве я не могу написать его в отсутствие комиссара?» — спросил поверженный мошенник. «Да, но впоследствии вы, возможно, измените свои намерения, и будет очень кстати, если комиссар сможет потом рассказать, по какому случаю и при каких обстоятельствах вы писали это письмо. Вот почему я требую, чтобы письмо было написано при комиссаре».

Под диктовку нотариуса и в присутствии комиссара Бержерон написал требуемое письмо. Когда мужчины вышли из здания, Реноден решил объяснить мошеннику, которого он так ловко провел, за что он его наказал: «А помните, как вы украли у моего друга Морера двести тысяч франков приданого его сестры?»

 

XI

В течение нескольких лет Бержерон жил под дамокловым мечом в виде билетов, выданных на сумму в двести тысяч франков. Потом, видя, что нотариус не дает о себе знать, решил, что тот вытребовал векселя лишь как средство устрашения, а теперь успокоился и совсем забыл об их существовании.

Что касается Ренодена, он оставался скрытен с отцом и теткой и ни словом не обмолвился о пилюле, которую преподнес Бержерону. Всякий раз, как они расспрашивали его об обещанном реванше, он повторял одно и то же: «Вы обещали ждать». — «Но вы пришли однажды и возвестили, что ожидаемый случай представился и что вы наконец-то поймали негодяя», — робко возражала тетушка. «Да, это правда, — отвечал Реноден, — в тот день я посадил дерево, плоды которого еще не созрели. Подождите, пока можно будет сорвать их».

Время между тем шло. Лоре минуло восемнадцать лет, и она готовилась к выходу из пансиона. Что касается ее отца, то страсть к женщинам довлела над ним сильнее прежнего. Его последним увлечением была известная куртизанка. Хоть и говорят, что волки не едят друг друга, но пословица эта не всегда справедлива. Плутовка ловко накинула петлю: за то, чтобы отдаться ему, она потребовала пятьдесят тысяч франков.

Бержерон, чтобы добыть эту сумму, обегал всех ростовщиков и знакомых; две недели прошли в тщетных поисках денег. Оставалось одно — подать в отставку и забрать залог в двести тысяч франков, который он внес при вступлении в должность.

На что он будет существовать, когда истратит эти последние деньги? Пылая страстью к куртизанке, Бержерон ни на минуту об этом не задумался. Его волновали только наличные, благодаря которым желанная женщина будет завтра же принадлежать ему.

Итак, он подал в отставку. Но каковы были его ярость и негодование Бержерона, когда он пришел в министерство финансов за своими деньгами, а чиновник, к которому он обратился, с удивлением посмотрел на него и сказал: «Но вы должны знать, что у вас ничего не осталось».

При таком известии Бержерон подскочил от изумления: «Как ничего не осталось?» — «Да, не осталось ни единого су. Весь ваш залог принадлежит теперь нотариусу Ренодену. Он накладывал на него запрет постепенно, по мере того как вы выдавали ему перевод платежа по десять тысяч франков».

С этими словами чиновник вынул из синего конверта пачку сколотых билетов, которые Бержерон подписал в кабинете полицейского комиссара, когда Реноден предложил ему заплатить за двадцать лет пребывания в Кайенне. Итак, выиграв партию у моего отца, Бержерон проиграл нотариусу.

«Ничего, со временем я сыграю другую партию и отплачу проклятому нотариусу», — подумал он.

Когда вечером он явился с пустыми руками к куртизанке, ожидавшей от него пятьдесят тысяч, она позвонила и приказала горничной: «Жюли, избавьте меня от этого господина».

Нет денег — нет и женщины! Было отчего скрежетать зубами, а потому Бержерон, возвратившись домой, был в неописуемом бешенстве. Но его злоба мгновенно исчезла при виде девушки, открывшей ему дверь.

Это была особа лет восемнадцати, с белокурыми волосами, великолепным цветом лица, изящными формами — одним словом, прелестное создание. При виде такой дивной добычи развратник сразу же забыл куртизанку с ее наигранными интонациями и напудренным лицом.

Пока он, безмолвный от восхищения рассматривал белокурую красавицу, та, скромно опустив глаза, сказала ему робким голосом: «Господин Бауэр нанял меня сегодня утром в услужение мадемуазель Лоре».

Бауэр был опекуном, заменившим Бержерона. Человек умный и честный, он так хорошо управлял состоянием малолетней сироты, что почти удвоил его. Он хотел, чтобы по выходе ее из пансиона, что должно было совершиться завтра, Лора нашла свой дом обставленным соответственно ее доходам. Были заранее наняты кучер, повар, лакеи и другие слуги. Хорошенькая служанка была взята последней.

«Как вас зовут, моя прелесть?» — спросил Бержерон самым нежным голосом. «Аннета. К вашим услугам, сударь», — ответила девушка, делая реверанс.

Помня, как он некогда ошибся в нотариусе, Бержерон, казалось бы, не должен был доверять первому суждению о людях, однако он вновь ошибся. «Воплощение невинности и простоты», — подумал Бержерон, глядя на девушку.

Чистосердечный смех Либуа прервал рассказ Морера.

— А! Хороша невинность! И простота! — воскликнул художник.

Морер улыбнулся и продолжил рассказывать:

— Бержерон, желая подразнить нотариуса, отказывался выдать ему залог. Ренодену пришлось добиться этого судебным порядком, на что потребовалось несколько месяцев. Спустя две недели после смерти моего отца Реноден явился к моей тетке.

«Вот, любезный друг, — сообщил он ей, — ваше приданое вернулось к нам!»

После этого он в подробностях рассказал ей о своих походах на врага и о хитром маневре, на котором тот, наконец, попался. Тетушка, выслушав все до конца, печально покачала головой: «Вы нажили себе опасного врага». — «Полно! — отозвался нотариус. — Не думайте об этом. Со своей неистощимой жаждой денег Бержерон сосредоточит всю ненависть на Бауэре, опекуне своей дочери до дня ее свадьбы или до наступления совершеннолетия. Впрочем, с чего ему сердиться на Бауэра? Поскольку Бауэр хотел, чтобы его воспитанница подыскала себе мужа, равного ей по состоянию, он решил преобразить дом, так что папаша теперь живет в довольстве. Голод делает собаку злой, а если кормить ее потрохами да костями, то она смирится, отяжелев от жира. Так и Бержерон толстеет от куропаток и не думает о том, чтобы кусать меня. Со времени отставки он живет в Париже вместе с дочерью. Мы далеко друг от друга, не имеем ничего общего — чего же мне его бояться? Пусть наслаждается покоем». — «Вы так думаете?» — спросила тетушка, услышав последние слова нотариуса. «Конечно, — ответил Реноден, усмехнувшись. — Он уже стар, чтобы бегать за женщинами».

На другой день после этого разговора тетушка позвала меня к себе. Когда Реноден говорил, что он живет далеко от Бержерона, ему и в голову не приходило, что судьба так скоро вновь сведет их вместе и что ему придется за обедом у тетушки, когда у нее собрались все ее друзья, сообщить ей неприятную новость. Замок Кланжи перешел в руки нового владельца — бывшего сборщика податей по имени Бержерон.

Бержерон, поселившись в замке, имел дерзость, как я вам уже рассказывал, явиться с визитом к тетушке, которая, высматривая его из-за занавески, предупредила меня, что я должен остерегаться этого мошенника, смертельного врага нашего семейства. Вам также известно, что на другой день меня пригласили в замок.

 

XII

Теперь, когда доктор разъяснил прошлое и коснулся известных ему событий, Либуа счел за лучшее во избежание всяких повторов, которые лишь разжигали его любопытство, приступить прямо к развязке, то есть к смерти Ренодена.

— Да, — прервал он доктора, — и когда вы прибыли в замок, то совершенно случайно узнали о власти Аннеты над Бержероном. Власти ужасной, которая была направлена на то, чтобы выйти замуж за отца, для начала обогатив его за счет наследства дочери, которую намеревались отравить до вступления в супружество.

— Планы эти я расстроил. Жизнь Лоры была спасена, а виновные застигнуты на месте преступления. Таким образом я разрушил надежды Аннеты, метившей в супруги Бержерона, — добавил доктор и потом, покачав головой, медленно продолжил: — Когда Аннета заставляла Бержерона всыпать мышьяк в чашку дочери, она говорила ему: «Она или я!» Теперь же Аннета, став супругой Генёка, в ответ на мольбы любовника покинуть мужа и бежать с ним отвечала ему: «Богатство или ничего!»

Зачем ей следовать за человеком, у которого ничего нет, который беден, как Иов? Аннета была женщиной расчетливой и практичной, а потому оставалась глуха ко всем мольбам Бержерона, снедаемого сластолюбием.

«Богатство или ничего!» — твердила она. «Где же мне взять богатство?» — скрежеща зубами, отвечал Бержерон, задыхаясь от собственного бессилия. «Это твое дело». — «По крайней мере дай мне совет!» — «Снова обратись к тому средству, которое я не одобряла сначала, но при настоящих обстоятельствах им не следует пренебрегать». — «К какому средству?» — «Выдать Лору замуж за какого-нибудь голодранца, который бы за четыреста или пятьсот тысяч приданого дал квитанцию на все ее состояние». — «Где найти такого человека?» — «Я уже указывала вам на Морера, этого доктора без единого су за душой. Он любит Лору. Это, быть может, сделает его сговорчивее…» — «Попытаюсь», — пообещал Бержерон.

Либуа прервал Морера вопросом:

— Он сделал попытку?

— Нет, ибо тут на сцене появился господин, который, как собака среди кеглей, расстроил все планы.

— Кто же это?

— Маркиз де Монжёз.

«Не мешай ей выйти замуж за Монжёза», — советовала мне тетушка, выпытав у меня признание в любви к Лоре.

Тогда, видя, что, увлекаемый страстью, я не слушаю ни советов ее, ни просьб, она решилась объяснить мне причину своего отвращения к Бержерону и рассказала историю из своего прошлого, вызвавшую в ней ненависть к этому человеку — ненависть, распространившуюся и на его дочь.

Разве тетка не заслуживала, чтобы я принес для нее жертву, эта добрая, мужественная женщина, оставшаяся на всю жизнь старой девой из-за того, что пожертвовала своим приданым ради моего отца?

Когда она надтреснутым голосом, в котором звучала глубокая скорбь, умоляла меня отказаться от моей любви, я скрепя сердце ответил ей: «Будь по-вашему».

В тот же вечер нас навестил Реноден. Когда в разговоре было случайно упомянуто имя Монжёза, нотариус разразился искренним смехом, потом объяснил нам взрыв своей веселости так: «Решительно, этот Бержерон — просто наглец!» — «Что еще он выкинул?» — спросила тетушка. «Вчера я представил ему господина Монжёза, а сегодня утром он уже пытался обмануть его!» — «И преуспел?» — поинтересовался я. «Это вряд ли!» — промычал нотариус, покачивая головой. «Что же, нашла коса на камень? Господин Монжёз — большой хитрец?»

Реноден знал, что может говорить откровенно и слова его останутся между нами, а потому сказал без обиняков: «Монжёз — хитрец? Да это дурак, каких мало!.. И он выглядит еще глупее оттого, что считает себя очень умным и беспрестанно твердит: „Хитрым же должен быть тот, кто меня проведет!“ И говорит это с таким апломбом…» — «Друг мой, оставьте Бержерона в покое, особенно когда дело вас не касается», — посоветовала тетка.

Нотариус возразил: «Это свыше моих сил! Я не могу допустить, чтобы у меня на глазах мошенник отхватил огромный куш». — «И велика сумма?» — «Шестьсот тысяч франков». — «Не может быть! — воскликнула тетушка. — Шестьсот тысяч!» — «Ни больше ни меньше». — «И нужны они ему, конечно, для того, чтобы разделить их с женой Генёка».

При упоминании о белокурой бестии Реноден снова разразился безудержным смехом.

«А, кстати, об Аннете! — воскликнул он. — Знаете ли вы, что из-за нее мне три дня назад чуть не переломали ребра?»

Мы с удивлением взглянули на него.

«Да-да, чуть все ребра не переломали. И кто же? Ее болван супруг. Угадайте, за что! За то, что, увидев меня беседующим с его женой, приревновал ко мне и вообразил, что я за ней ухлестываю».

И, весело повернувшись перед нами на одной ноге, Реноден продолжил: «Заметьте, однако, какой я обладаю ловкостью и осанкой соблазнителя! В мои-то годы я становлюсь грозой мужей и любимцем женщин. Как ревность Генёка возвысит меня в глазах окружающих! Благодаря ему будут говорить, что старый волк нотариус искушал бедную овечку Аннету!»

По дружбе тетушка позволила себе заметить: «Невероятно, чтобы Генёк приревновал к вам. Вы слишком стары для нее!» — «Эге! — промолвил нотариус. — Не так уж я и стар! Генёк, чтобы спасти свою дражайшую половину от созерцания моих прелестей и моего красноречия, отправил ее в Куандре, к одной из своих родственниц». — «Значит, Аннеты нет больше в замке. Следовательно, она не видела маркиза де Монжёза?» — спросила тетушка. «Нет, она уехала еще до его прибытия, эта бедняжка, очарованная мной», — продолжал глумиться Реноден. «Однако, — заметила тетушка, — чтобы приревновать к вам, Генёк должен был увидеть, как вы расточаете любезности Аннете». — «Да, он застал нас в тихом уголке сада, где мы беседовали…» — «О любви?» — договорила тетушка с сомнением и насмешкой. «Не совсем: Аннета спрашивала меня, как законным порядком развестись с мужем, чей ревнивый и грубый характер делает ее жизнь чересчур тяжелой. Как видите, Генёк, намереваясь переломать мне ребра, не угадал, за кого ему взяться».

Реноден, снова посерьезнев, задумчиво промолвил: «С одной стороны, жена Генёка, решившая бросить мужа, с другой, Бержерон, пытающийся вытянуть шестьсот тысяч франков у маркиза, — есть о чем подумать тому, кто знаком с этими мошенниками. Они определенно задумали что-то… Я еще позабавлюсь», — прибавил он, потирая руки.

Тоном Иеремии, когда тот пророчил бедствия, тетушка проговорила: «Реноден! Реноден! Берегитесь! Оставьте плута с его плутнями!»

Если Реноден ничего на это не ответил, то только потому, что за ним пришел старший клерк.

«Маркиз де Монжёз ожидает вас в конторе, ему нужно немедленно переговорить с вами», — доложил клерк.

 

XIII

Кто говорит «глуп», подразумевает «хвастлив». Одно от другого неотделимо. Робер де Монжёз был настолько глуп и хвастлив, что заткнул бы за пояс любого гасконца. К тому же он был скуп и жаден. В тридцать лет, в возрасте, когда всякий богатый и здоровый мужчина думает лишь о наслаждении жизнью, маркиз, владелец большого состояния, заботился лишь о его увеличении и при всяком удобном и неудобном случае кичился этим.

Была у него лишь одна заноза, не дававшая покоя. Лучшим замком в окрестностях считался замок Кланжи. Он был больше, красивее и древнее, чем тот, что принадлежал маркизу. Монжёз не мог смириться с этим. Желание стать хозяином замка Кланжи превратилось у него в навязчивую мысль, в настоящую манию.

Владельца замка, человека проницательного, страшно раздражала глупость маркиза. Он говорил: «Если бы он предложил вымостить мой двор золотом, то и тогда бы я не продал свой замок этому тщеславному дураку».

Владелец замка, помимо того что отличался упрямством, был заядлым игроком и любителем женского пола. Поэтому Монжёз решил, что наступит день, когда, промотавшись окончательно, тот рад будет продать имение. И такой день однажды наступил. Узнав, что замок Кланжи продан другому, маркиз поднял шум у нотариуса Ренодена, которому еще десять лет назад поручил следить за его продажей и вести дело от его имени.

Нотариус выслушал Монжёза с хладнокровным видом и ответил, что сделка совершена втайне, в Париже, и что он узнал о ней уже после ее совершения. Правдивый ответ должен был бы прозвучать иначе: «Я первый узнал о продаже. Но, когда явился к продавцу от вашего имени, тот закричал: „Ни за что не продам замок вашему маркизу! Этому павлину! Этому чучелу, набитому золотом! Я лопну от злости, если узнаю, что мой замок оказался в руках этого тщеславного дурака!“».

Вынужденный примириться с продажей замка, Монжёз лелеял еще одну, последнюю надежду. Чтобы исполнить заветное желание, он заставил замолчать свою жадность.

«Если мы предложим хорошую выгоду новому покупателю, не перепродаст ли он замок?» — спросил он. «Сомневаюсь, — ответил нотариус. — Покупка сделана на имя несовершеннолетней девушки. Вряд ли опекун бросится на деньги. У девушки большое состояние. Тем более что такое помещение капитала весьма выгодно, а со временем в искусных руках может стать еще выгоднее, потому что в настоящее время земли проданы за третью часть своей стоимости — предшествующий владелец пренебрегал делами».

Монжёз отлично знал, какое золотое дно представлял собой замок. Оттого он еще больше злился, что упустил его. Тогда-то в виде шутки Реноден сказал: «Есть еще одно средство — завладеть замком, женившись на дочери Бержерона».

Услышав этот шутливый совет, маркиз даже не спросил, не безобразна ли, не кривонога ли, не глупа ли эта девушка, — он тотчас мысленно согласился на этот вариант, лишь бы завладеть замком.

Наконец-то его тщеславие будет удовлетворено! За тщеславием было на очереди корыстолюбие, которое даже не ожидало столь прекрасной добычи. Когда зашел разговор о взаимных интересах и Монжёз объявил двести тысяч ливров дохода, а опекун Лоры стал перечислять ценные бумаги, принадлежавшие девушке, у маркиза слюнки потекли.

Чтобы получить в свое владение замок, он готов был бы жениться на девушке, которая принесла бы в приданое лишь несколько тысяч дохода. Но замок Кланжи и в придачу к нему три миллиона — такого он просто не ожидал! С великолепной рыбой ему предлагали еще и вкуснейший соус! Можно было задохнуться от радости.

В эту минуту маркиза охватил мучительный страх, что женитьба сорвется. Если бы он обращал больше внимания на Лору, то заметил бы, что при мысли об этом браке глаза девушки блестят отнюдь не от удовольствия. Но могло ли прийти в голову самолюбивому Монжёзу, что Лора, выходя за него замуж, не чувствует себя на седьмом небе от счастья! Ведь он — молодой, красивый, титулованный, элегантный, умный, любезный! При этом маркиз воображал, что относится к себе не только справедливо, но даже несколько преуменьшает свои достоинства.

Как? В тот день, когда его представили Лоре, она была неподвижна, точно деревянная, но ведь это она оцепенела от восторга, а отнюдь не от неприязни. Она застыла в восхищении… Ни на минуту не сомневаясь, что девушка может отвергнуть его предложение, Монжёз и не думал о каких-либо препятствиях со стороны Лоры.

Бауэра, опекуна, которого занимала лишь финансовая сторона дела, Монжёзу бояться было нечего. К тому же готовность, с которой опекун изложил ему мельчайшие подробности относительно состояния несовершеннолетней девушки, ясно доказывала его желание увидеть свою воспитанницу маркизой. Не стал бы он таким тщательным образом демонстрировать богатство Лоры, если бы имел что-нибудь против этого брака.

Следовательно, подвоха можно ждать лишь от отца Лоры — этого внушавшего уважение господина с прямой осанкой и величественным выражением лица.

«Отец Лоры!.. У него чересчур строгий вид, нужно его умаслить», — подумал Монжёз, раскланиваясь. И в продолжение целого часа он расписывал перед Бержероном картины будущего счастья той, на которой он женится и которая принесет в семью столько добродетели, заимствованной ею у отца.

«Однако он не легко поддается!» — думал маркиз, сбитый с толку холодным видом Бержерона.

На все предположения и похвалы Монжёза тот только одобрительно покачивал головой. После первого свидания маркиз бросился к нотариусу. «Ну что? — спросил Реноден. — Уладили дело, не так ли?» — «Да, я только одного боюсь: потерпеть неудачу», — произнес Монжёз взволнованно.

Нотариус ошибся в причине волнения и сказал, улыбаясь: «А! Вы познакомились с Лорой и влюбились? Попались! А отец? Вы его видели? Как он вам?»

Маркиз считал Ренодена близким другом семейства Бержерона, а потому нашел за лучшее сказать: «Какой почтенный человек! Сразу видно, сама добродетель!»

Согласно пословице, аппетит приходит во время еды. Жадность Монжёза сначала была обращена на замок Кланжи, потом устремилась на миллионы Лоры. Но, как видно, и этого было еще недостаточно, потому что он спросил: «Состояние девушки, которое было мне представлено во всех подробностях, досталось ей после матери. А отец разве ничего не даст дочери?»

Пожав плечами, как человек, который ничего не может утверждать, нотариус закинул удочку ненасытному маркизу: «Господин Бержерон очень щедр!» После этих слов Монжёз простился с нотариусом.

«Ступай, пусть тебя ощиплют, дурак!» — проворчал ему вслед Реноден.

Всю ночь маркиз думал о будущем тесте, этом бдительном страже семейного очага. «Уж он от меня не уйдет, — повторял он мысленно. — Я вытяну из него несколько сот тысяч в приданое дочери».

Кстати сказать, в это самое время страдавший бессонницей Бержерон рассуждал о том, как бы хорошенько попользоваться деньгами дурака Монжёза. На следующий день после завтрака маркиз отправился верхом в замок Кланжи, чтобы поухаживать за Лорой. На пути к замку он увидел прогуливающегося господина, погруженного в глубокую задумчивость. Заложив за спину руки, тот медленно брел с обнаженной и опущенной головой. Услышав стук лошадиных подков о мостовую, он поднял голову, и Монжёз понял, что перед ним Бержерон.

Человек, которому с неба валятся в рот жареные жаворонки, не мог бы выразить большего удивления, чем то, которое появилось на лице у Бержерона при виде Монжёза. Похоже было, что старик не ожидал встретить маркиза.

А между тем Бержерон, еще издали завидев Монжёза, радостно пробормотал: «Попался, простофиля!»

 

XIV

При виде Бержерона маркиз остановил лошадь и рукой, свободной от поводьев, почтительно снял шляпу. Он встревожился: почему этот человек, которого он так жаждал назвать своим тестем и который имел к своим услугам тенистые, зеленые аллеи своего парка, бродит озабоченный и задумчивый по пыльной дороге под полуденными лучами солнца?

«Вы едете в замок, господин Монжёз?» — с важностью спросил Бержерон. «Я еду засвидетельствовать свое почтение вашей дочери», — ответил Монжёз.

Отец Лоры устремил на маркиза грустный взор; его лицо выражало некоторую нерешительность, в особенности губы, которые шевелились, но ничего не произносили. Наконец, собравшись с духом, он сказал: «Поезжайте».

«Он хотел сказать мне что-то, но потом раздумал. Что бы это могло быть?» — подумал маркиз.

Между тем Бержерон взором знатока окинул лошадь и всадника.

«Позволите ли дать вам совет, господин маркиз?» — «С большим удовольствием». — «Вот что: когда подъедете к замку, не въезжайте во двор, а сойдите с лошади у парадного подъезда. Из окон салона моя дочь увидит вас в седле: вы прекрасный наездник».

Грубая лесть была принята за чистую монету, и простофиля радостно ответил: «Благодарю! Я воспользуюсь вашим советом».

«Гусь у меня в руках, нужно только ощипать его так, чтобы он не закричал», — подумал Бержерон.

А между тем Монжёз тоже размышлял о том, как бы заставить почтенного старца раскошелиться. Маркиз решил без промедления приступить к делу.

«Вы могли бы найти для прогулки сотню более приятных мест, чем это». — «Это правда. Но в парке меня отыскали бы, а я намерен придерживаться нейтральной стороны — я не из тех отцов, которые навязывают дочерям женихов. Я не хочу, чтобы Лора впоследствии сказала, что я сделал ее несчастной. Моя обязанность состоит лишь в том, чтобы навести справки об избранном ею человеке и предупредить ее, если она приняла мишуру за золото. Вот роль, которую я избрал себе».

И, не дав маркизу ответить, старик снова заговорил: «Да, моя обязанность сказать Лоре: „С одной стороны, тебе предлагаются благородство, изящество, ум, хорошее образование, прекрасные манеры, красота, умение держать себя, великодушие, честность и при всем том богатство, почти равное твоему, что исключает всякую мысль о корысти при сватовстве…“»

Монжёз понял, что речь идет о нем, поэтому выразил свою признательность любезной улыбкой.

«Благодарить меня, господин маркиз, значило бы оскорблять меня. Истина! Одна истина у меня на языке! Ничего, кроме нее… У меня такой характер… Я всегда говорю, что думаю. Вы не вырвете у меня ни слова, которое не шло бы от сердца!» — воскликнул Бержерон и приложил руку к сердцу.

«Этот старик — образец честности и добродетели», — подумал Монжёз.

«С другой стороны, человек также молодой, но холодный, наружности не очень приятной, без особенных талантов и без состояния. Это заставляет предполагать, что его великая любовь скорее относится к богатству девушки, чем к ней самой».

Монжёз был слишком высокого о себе мнения, чтобы после рассказа о его сопернике хоть на минуту подумать, что тот может с ним состязаться.

«В выборе мадемуазель Лоры, — сказал он, — не может быть сомнений, в особенности когда здравый рассудок говорит ей вашими устами». — «Сами посудите, прав ли я, когда дочь отвечает отцу: „Да, ты говоришь правду. У него нет ни благородства, ни изящества, ни ума, ни прекрасных манер, ни состояния, равного моему, но есть нечто, все это превышающее. А именно то, что я люблю его“». — «Она его любит?» — пролепетал маркиз, вне себя от изумления, что могут любить кого-нибудь, кроме него.

Чтобы убедить его, что он не ослышался, Бержерон прибавил печальным голосом, свидетельствовавшим, насколько он сочувствует маркизу: «Разве вы не замечали, что женщины всегда больше любят бедняков?»

Монжёз задрожал от бешенства. Как! Прекрасный замок Кланжи и миллионы, которые он уже считал своими, навсегда уйдут из его рук? В его голосе звучал гнев, когда он, после минутного молчания, произнес с укором: «Господин Бержерон, позвольте вам заметить, что это преступная слабость. Облеченный родительской властью, вы…»

Но отец прервал его с горькой усмешкой: «Разве вы не знаете, что мое положение не дает мне никакой власти. Есть лишь одно средство!» — «Что это за средство?» — алчно произнес маркиз. «К чему вам оно? Оно все равно неисполнимо… Так как у меня нет состояния…»

 

XV

Последние слова разрушили мечты Монжёза и воздушные замки, которые он с такой любовью выстраивал. Приходилось отказаться от мысли выманить что-либо у человека, у которого ничего нет. Но как при виде неминуемого крушения стараются спасти остов корабля, жертвуя рангоутом или его частью, так и маркиз тотчас отказался от этой части своего плана, продиктованной его жадностью.

Между тем Бержерон, исподтишка наблюдавший за маркизом, продолжал подливать масла в огонь: «Ах, если бы у меня было состояние! Тогда бы я без труда заставил восторжествовать своего протеже». С этими словами он сжал руки маркиза. «А кто этот протеже, я полагаю, говорить без надобности, не правда ли? Вы знаете, что это вы, господин Монжёз…»

Испустив тяжелый, горестный вздох, он прибавил: «Да, но увы! Нет у меня состояния, нет и голоса! Следовательно, нет возможности настаивать на своем выборе».

Он несколько минут помолчал, а затем медленно продолжил: «Но, если бы я был богат, если бы я мог по крайней мере прибавить к приданому Лоры пятьсот или шестьсот тысяч, тогда я имел бы голос, имел бы право заявить о своей воле. И злые языки не могли бы ничего сказать против отца, который заботится о дочери и настаивает на том, чтобы состояние ее пошло в добрые руки».

Маркиз слушал, задыхаясь от негодования, и думал: «А ведь он прав».

«Гусь не глотает наживку, — в свою очередь, думал Бержерон. — Погоди же, я заставлю тебя разинуть клюв!»

Он задумчиво произнес: «Выслушайте меня. Я могу занять нужные мне шестьсот тысяч у какого-нибудь приятеля. Я сообщу ему истину, я скажу: одолжи мне шестьсот тысяч на сутки; мне нужно только представить их при подписании контракта, а на следующий день они будут возвращены тебе мною или маркизом де Монжёзом».

Бержерон был так восхищен своей выдумкой, что не дал маркизу вставить ни слова и продолжал, улыбаясь: «Эти шестьсот тысяч франков не разорят меня и не обогатят вас, это правда, но благодаря им Лора принесет вам замок Кланжи и свои миллионы. А! Что скажете вы об этом средстве?»

Задыхаясь от счастья, маркиз не успел перевести дух, как тот продолжил живописать: «Да, я обращусь к другу. Если этот откажет, то найдется десять, двадцать других, которым я откровенно объясню причины своего поступка. Я найду того, кто будет счастлив помочь маркизу де Монжёзу составить блестящую партию».

Тщеславие маркиза, как известно, равнялось его глупости и жадности. Его покоробило при мысли, что имя его будут таскать туда и сюда, что он сделается притчей во языцех и предметом насмешек, что его будут считать обнищавшим горемыкой, который хочет таким подозрительным средством поправить свои дела. Он готов был отказаться, но в нем, в свою очередь, заговорило корыстолюбие. Если он откажется от этого предложения, придется отказаться и от замка Кланжи и трех миллионов. Нет! Это невозможно!

Тогда жадность и тщеславие сотворили чудо. Они расшевелили его мозги, отяжелевшие от глупости, и внушили ему мысль, которая, по его мнению, улаживала все. В этот момент Бержерон повторил: «Ну, так что вы скажете?» — «Средство хорошее, но его можно еще упростить», — ответил Монжёз с хитрым видом.

«Наконец-то мой гусь раскрыл клюв», — подумал Бержерон.

Как ни велико было в эту минуту его удовольствие, он ничем не обнаружил его; на бледном лице старика выразилось лишь удивление, вызванное ответом маркиза.

«Упростить? — повторил он. — Я не понимаю». — «А между тем все очень просто. Вы даете мне в одну руку то, что я должен немедленно отдать другой рукой, не так ли?» — «Да, вернуть приятелю одолженную им сумму».

Маркиз с хитрым видом и лукавой улыбкой спросил: «Почему же не исключить третье лицо?» — «Опять-таки я вас не понимаю». — «Одним словом, я дам вам эту сумму, которую вы отдадите в приданое и которая естественным образом вернется ко мне».

Бержерон был ошеломлен простотой идеи. Если бы Монжёз открыл Новый свет, он не мог бы смотреть на него с большим изумлением.

«Это не пришло мне в голову, — с притворной наивностью признался он, — но я должен вам покаяться, что, если бы у меня и появилась подобная мысль, я никогда не осмелился бы высказать ее вам». — «Почему же?» — «Потому что я испугался бы возбудить в вас недоверие, испугался бы, что вы подумаете, будто я хочу выманить у вас эту сумму. Одним словом, доверие нужно прежде заслужить, и вы были бы вправе подумать…» — «Как? Не доверять вам, господин Бержерон?» — воскликнул Монжёз.

И, приблизившись к бедному человеку, столь щепетильному в своей честности, он положил ему руку на плечо, говоря благосклонным и покровительственным тоном: «Я не легковерен, и никакой хитрец не смог бы меня одурачить. В назначенный день я передам вам шестьсот тысяч».

После этих слов Монжёз сел на лошадь и приготовился продолжить путь в Кланжи. Будущий тесть остановил его благоразумным советом: «На вашем месте я не ехал бы сегодня в замок. Дайте мне время похлопотать о ваших интересах и подготовить поле для ваших действий». — «С большой охотой», — согласился маркиз.

Проехав пол-лье, маркиз свернул в сторону, рассуждая: «Не мешает предупредить Ренодена, чтобы он приготовил мне деньги».

Бержерон не пошел к замку, а направился в деревню, куда Генёк отослал свою жену, опасаясь нотариуса, которого по глупости вообразил влюбленным в нее. Дом, где жила теперь Аннета, стоял в ста метрах от деревни, что позволяло Бержерону оставаться незамеченным. При условленном знаке его возлюбленная появилась у изгороди, окружавшей сад.

«Что?» — спросила она сухим тоном, показывавшим, что ей надоело ждать. «За неимением дочернего состояния я готов предложить тебе порядочную сумму. Ты последуешь за мной?» — спросил Бержерон. «Какую сумму?» — «Шестьсот тысяч».

Аннета, как видно, уменьшила свои требования и решила, что за неимением перепелов следует довольствоваться дроздами. Без малейшего колебания она ответила: «В тот день, когда ты должен будешь получить эти деньги, предупреди меня несколькими часами ранее. Я покину Генёка и отправлюсь ждать тебя в Париж».

 

XVI

Подобно всем крупным землевладельцам, только и думающим о том, как увеличить свои владения приобретением новых земель, Монжёз постоянно осведомлялся о продажах и хранил для этой цели у нотариуса большие суммы денег.

Он восхищался своей находчивостью, этот простофиля маркиз! Не во сто ли раз лучше вверить на несколько часов эту сумму гордому и честному старику, который будет его тестем, чем позволить ему бегать по приятелям и таким образом компрометировать славное имя Монжёза! Вечером после подписания контракта или на следующий день Бержерон вернет ему деньги, и все будет кончено.

«Старик прав, — рассуждал он. — Давая за дочерью приданое, он будет иметь право руководить ее выбором. Отец, который прибавляет шестьсот тысяч к контракту, может настаивать на выборе зятя, который ему нравится. Уверен, что Реноден будет одного со мной мнения».

Действительно, лучшее, что мог бы сделать маркиз, — это рассказать все Ренодену. Но его глупая гордость вдруг восстала против этого намерения. К чему советоваться? Неужели это необходимо, чтобы нотариус водил его на поводке? Разве он сам не в состоянии принять верное решение?

Когда Монжёз сошел с лошади перед домом нотариуса, то принял твердое решение ни слова не говорить ему о своих замыслах.

«Мне нужны шестьсот тысяч франков, любезный нотариус», — проговорил маркиз с достоинством. «Ах, понимаю, — сказал нотариус. — Приготовления к свадьбе, потом вы, вероятно, отправитесь в путешествие, которое займет недель пять-шесть, объедете Италию… Значит, деньги будут вам нужны месяца через два». — «Нет, через две недели». — «Хорошо. Через две недели деньги будут готовы».

«Какую еще глупость он хочет совершить перед женитьбой?» — думал нотариус.

Заинтригованный молчанием маркиза, обыкновенно очень болтливого, он принялся выяснять: «Ну что сватовство? Все идет успешно?» — спросил он. «Как по маслу!» — «Мадемуазель Лора, не сомневаюсь, от вас без ума! — продолжал нотариус. — Вчера, насколько мне помнится, вас тревожило другое: вы жаловались на суровость господина Бержерона. Этот почтенный старик, по вашему выражению, холодно отнесся к вам…»

Монжёз выпрямился и с самодовольной улыбкой ответил: «Да, но то было вчера. Сегодня он уже не тот. Вы знаете Цезаря?» — «Какого? Мою собаку или славного римлянина?» — «Конечно, римлянина. Знаете, что он писал?» — «Напомните». — «Veni, vidi, vici. То есть пришел, увидел, победил. Бержерон хочет, чтобы его дочь вышла именно за меня. Я подозреваю, а вам известен мой нюх, что в день заключения контракта он намерен преподнести мне небольшой сюрприз».

Все это Монжёз проговорил с многозначительной улыбкой. Нотариус закусил губы, чтобы не разразиться смехом. «Если Бержерон сделает тебе сюрприз, то, клянусь, он будет неприятный», — подумал он.

«Правда, вы сумеете очаровать кого угодно, господин Монжёз», — произнес нотариус вслух. «Должен заметить, что это вы нашли мне великолепную партию». — «А потому надеюсь, что вы поручите мне составлять акты. Всякий труд заслуживает вознаграждения», — заметил Реноден.

Маркиз был невеликого ума, а потому ему показалось, что в последней фразе заключается скрытый намек. С самоуверенностью дурака он поспешил ответить: «Неужели я принадлежу к числу людей, великодушие которых нужно возбуждать напоминанием об оказанной ими услуге? Нет, любезный нотариус, я не забыл обычая, который требует, чтобы посреднику давали премию — деньги или драгоценную вещь. Я знаю, что я у вас в долгу, и буду счастлив расквитаться с вами, как только вы решите, что предпочитаете — подарок или деньги».

Желчь закипела в Ренодене. «Какой идиот», — подумал он. Но рассудок подсказывал ему, что лучше петь на его лад, нежели растолковывать ему, в чем заключается его глупость.

«Лучше подарок».

Ренодену надоел звон брелоков, которыми беспрестанно потряхивал Монжёз, и, указав на один из них, он сказал: «Вот, я был бы доволен, если бы вы подарили мне эту печать». — «Полно вам! Эта вещь не имеет никакой цены». — «Подарок, господин Монжёз, становится ценным благодаря руке, которая его преподносит». — «Но это печать с моим гербом… Не могу ли я вам предложить другую, на которой велю вырезать ваш вензель?»

Но Реноден решительно хотел прекратить бряцание этого брелока, действовавшего ему на нервы.

«Ваш герб на печати удвоит ценность сувенира», — заявил он. «Раз вы настаиваете…» — сказал маркиз, отцепляя безделушку от связки и подавая нотариусу.

Пять минут спустя Монжёз уехал. Едва он успел уйти, как нотариус позвал клерка и отдал ему следующее приказание: «Бегите в замок Кланжи и скажите, чтобы попросили маркиза де Монжёза заехать в мою контору, когда он поедет обратно». — «Но, — возразил клерк, — господин маркиз поехал не в замок. Я видел, как он удалялся: он направился в противоположную сторону». — «Я знаю, потому и посылаю вас туда».

Час спустя клерк вернулся и доложил нотариусу, что господин Монжёз не был сегодня в замке.

«Отлично, — подумал Реноден, — это все, что мне было нужно. Мне кажется, что эти шестьсот тысяч предназначаются Бержерону… Нет, голубчик, погоди! Я помешаю твоим аферам!»

В тот же вечер во время визита к мадемуазель Морер он рассказал о своем намерении разыграть своего старого противника.

«Берегитесь, Реноден! Оставьте плута с его плутнями!» — сказала тетка. На что нотариус ответил, смеясь: «Нет-нет, я хочу, чтобы этот негодяй еще раз попался в мои сети».

 

XVII

А что между тем происходило с Лорой? На предложение своего опекуна господина Бауэра, который любил пословицу, что деньги всегда идут к деньгам, и который расхваливал ей Монжёза как партию, равную ей по состоянию, она не отвечала ни да, ни нет. Такую сдержанность добрый опекун приписывал скромности и застенчивости молодой девушки.

Когда же Реноден говорил в пользу представленного им маркиза, Лора улыбалась, но не произносила ни слова, которое демонстрировало бы ее желание выйти за Монжёза или отвращение к нему.

Почему Лора не хотела откровенно высказать свое мнение? Воспоминание о прошлом внушало ей глубокий ужас и страх перед будущим. После покушения на ее жизнь она думала, выдав Аннету замуж, вырвать отца из-под роковой власти этой женщины. Но, как искусно ни скрывал Бержерон свою игру, все же Лора вскоре признала, что предложенное ею средство, вместо того чтобы погасить эту пагубную страсть, только разожгло ее. Девушка по-прежнему чувствовала себя в опасности.

Предстоящий брак должен был освободить ее из-под родительской власти, и она хотела опереться на руку защитника. Но защитник должен быть выбран ею самой. А человек, которого она любила и которого ждала, чтобы отказать Монжёзу, этот человек не являлся.

Между тем что поделывал доктор Морер? Более чем когда-либо влюбленный в Лору, он старательно избегал ее. Связанный клятвой, данной тетке, питавшей к этому браку непреодолимое отвращение, он решил пожертвовать собой ради той, которая принесла такую же жертву ради его отца. К тому же его гордость, продиктованная бедностью, поддерживала его в этом решении. Не могли ли обвинить его впоследствии, что он ухаживал только за миллионами Лоры?

Не раз случалось, что во время посещения больных Морер издали видел мадемуазель Бержерон, навещавшую бедных. В таких случаях он сворачивал в сторону, чтобы избежать встречи с обожаемой им девушкой.

Оглашение в церкви было сделано, свадьба назначена на завтра, когда доктора позвали к одному опасно больному.

«Я видел вчера Потрю. Он косил свой луг. Откуда взялась так внезапно эта серьезная болезнь?» — спросил он у пришедшего за ним посланного. «Должно быть, на косьбе подхватил горячку или что-то другое. Он требует привести вас и ревет как бык», — ответил посланный.

Когда Морер вошел в хижину больного, он лицом к лицу столкнулся с Лорой. Слышно было, как во дворе мнимый больной распевает песню, натачивая свою косу. Доктор попал в западню. Лора подошла к нему, бледная, с дрожащими губами, тщетно пытаясь побороть волнение. Вид у несчастного доктора был не лучше. Глядя на приближающуюся к нему Лору, он призывал все свое мужество на борьбу против любви.

Молодая девушка откровенно сказала: «Я вас вызвала сюда обманом, господин Морер, потому что это было единственное средство увидеться с тем, кого я прежде встречала ежедневно».

Бедный Морер задыхался от горя и ничего не мог ответить.

«Я хотела, — продолжала Лора, — чтобы вы из моих уст услышали подтверждение моего согласия на брак с Монжёзом…»

Боль пронзила сердце доктора, он пробормотал: «Я это знаю».

И только. После короткого молчания, в течение которого Лора надеялась, что он скажет еще что-нибудь, она прибавила с ударением на каждом слове: «Завтра моя свадьба».

Доктор не отличался красноречием и только повторил: «Я это знаю, мадемуазель».

Она смотрела на него большими глазами, печальными, умоляющими, которые, казалось, говорили: «Скажи хоть слово. Не могу же я сама предлагать себя. Я знаю, что ты меня любишь так же сильно, как и я тебя люблю. Говори же!»

Но доктор дал клятву. Опустив глаза, чтобы не видеть ее взора, предлагавшего ему счастье всей его жизни, он храбро ответил: «Я знаю также, что сегодня вечером подписывают контракт, который сделает вас завтра маркизой де Монжёз».

Лора сделала новую попытку. «Нет брака, который нельзя разорвать до произнесения священного „да“», — сказала она.

Морер чувствовал, что он слабеет, и пытался устоять против искушения, но он был жесток в своем сопротивлении. Он вынул часы, посмотрел на них и холодно промолвил: «Время идет, позвольте мне отправиться к страждущим, которые ожидают моей помощи».

Он хотел обратиться в бегство, несчастный, когда вдруг задрожал от прикосновения маленькой руки, которую Лора положила на его ладонь.

«Господин Морер, я считала вас своим другом», — сказала вдруг девушка оживленно.

Доктор остановился, удивленный такой переменой в голосе и самой фразой.

«Но я действительно ваш друг, мадемуазель Лора, и навсегда им останусь, — подтвердил он. — Я от души желаю, чтобы представился случай доказать вам мою преданность». — «Это правда?» — спросила Лора. «Можете ли вы сомневаться в этом?» — «Мне хочется подвергнуть испытанию эту преданность». — «Извольте. Я в вашем распоряжении. Что бы вы ни приказали». — «Что бы я ни приказала?» — повторила Лора с улыбкой.

После минутного молчания она спросила: «Клянетесь ли вы исполнить мое требование, сколь бы необычным, чудовищным и компрометирующим оно вам ни показалось?» И с улыбкой повторила: «Клянетесь ли?»

Ее улыбка успокоила доктора. Счастливый, что может доказать свою дружбу, отказывая в любви, он вскрикнул в порыве неизъяснимой искренности: «Да, клянусь!» — «В таком случае выслушайте меня», — сказала Лора.

Наклонившись к самому его уху, она прошептала короткую фразу. Это, судя по всему, было в самом деле очень необычным, чудовищным и компрометирующим для молодой девушки, потому что она уже успела покинуть дом крестьянина, а Морер все стоял в оцепенении, словно прикованный к месту.

 

XVIII

В то время как доктор виделся с Лорой в доме крестьянина, маркиз находился в кабинете у нотариуса. Он был в сквернейшем расположении духа, этот милый Монжёз, надувался как петух и кричал нотариусу визгливым от бешенства голосом: «Как! У вас еще не готовы деньги! Я вам дал срок две недели, а прошло уже три, и вы постоянно откладываете до завтра, повторяя при этом, что непредвиденные формальности задерживают выдачу денег!»

Реноден только пожимал плечами с видом человека, который ни в чем не виноват, и спокойно отвечал: «Вы видите, я в отчаянии, но, если это невозможно, что же поделаешь! На нет и суда нет». — «Получу ли я сегодня свои деньги?» — спросил Монжёз, расхаживая взад-вперед по комнате. «Надеюсь, хотя и не уверен. Клерк уехал за ними в Париж». — «В котором часу он вернется?» — «Между семью и восемью часами вечера».

От этого ответа Монжёза всего передернуло, к тому же хладнокровие нотариуса страшно раздражало его.

«Вы, кажется, забываете, — сказал он сухо, — что в это время должно происходить чтение брачного контракта». — «Да, действительно! В таком случае если клерк успешно исполнит поручение, то я отсчитаю вам сумму завтра. — И, как бы одумавшись, нотариус прибавил: — То есть не завтра, в день вашей свадьбы, когда у вас не будет ни минуты времени, чтобы думать о делах. Мы отложим это до послезавтра или до более позднего срока, как вам будет угодно».

Маркиз хотел получить деньги сейчас же, чтобы передать их Бержерону. Перспектива получить деньги через два или три дня вывела его из себя.

«Я хочу, — слышите ли вы? — я хочу получить деньги сегодня вечером до чтения контракта», — заявил он резким, повелительным тоном. Реноден лишь пожимал плечами, глупо моргал и холодно повторял: «На нет и суда нет». И вдруг спросил удивленным тоном: «Неужели операция, для которой предназначены эти деньги, должна быть заключена непременно перед подписанием контракта?» — «Да», — резко заявил маркиз, воображая, что таким образом избавится от любопытства нотариуса.

При этом ответе Реноден вынул из стола тетрадку, сшитую из листов пергамента, взял в руки перо и, приготовившись писать, сказал: «В таком случае, господин маркиз, нужно сделать изменение в одном из параграфов контракта, в котором обозначена эта сумма. Потрудитесь назвать мне операцию, на которую должны пойти эти деньги». — «Разве это необходимо?» — спросил маркиз, смягчаясь. «Столь образцовому джентльмену, как вы, я не позволю себе давать урок честности», — почтительно промолвил Реноден.

И, держа перо над полями контракта, он ждал, пока маркиз начнет диктовать. Монжёз был пойман. Его гордость сдалась. Несмотря на то что вначале маркиз намеревался обойтись без совета нотариуса, он понял, что все же придется довериться ему.

«Хорошо, я вам признаюсь во всем, любезный друг», — уступил он.

Реноден и бровью не повел, только подумал: «Я знал, что заставлю тебя проболтаться, простофиля».

«Помните ли вы Мерлере, графа де Мерлере, о котором я вам говорил несколько месяцев тому назад?» — начал он. «Мерлере?» — повторил нотариус, тщетно взывая к своей памяти. «Это мой друг, обманутый тестем. Неужели вы не помните? Я рассказывал вам эту историю». — «Ах, да! Это тот, который при чтении контракта не обратил внимания на фразу: „Будущий супруг признает полученной в качестве приданого сумму такую-то… в чем венчание служит квитанцией“». — «Именно. Сегодня вечером Мерлере будет присутствовать у меня при чтении контракта. Я хочу показать моему другу, что я не так глуп, как он, и не так легковерен. В особенности мне хочется доказать ему, что не все тести одинаковы. Я покажу графу де Мерлере, обманутому тестем, что мой тесть не ограничивается одним обещанием приданого, а дает его наличными, тут же, при подписании контракта». — «Откуда же он возьмет наличные, если у него нет ни су, как вы говорите?» — возразил Реноден. «Неужели вы и теперь не понимаете? — Удивляясь недальновидности нотариуса, маркиз прибавил: — Он представит мои шестьсот тысяч франков».

Нотариус от удивления подскочил на стуле. Его восхищенный взор остановился на маркизе, и наконец энтузиазм его излился в словах: «Я понял! Фиктивное приданое! Господин Мерлере примет его за настоящее! Ах, господин маркиз! Откуда у вас берутся такие искусные комбинации?» — «Они приходят на ум сами собой, — сознался без излишней скромности маркиз. И вслед за тем прибавил сухо: — Да, но, чтобы дать урок этому хвастуну Мерлере, мне нужны мои шестьсот тысяч франков сейчас же». — «Вы получите их, маркиз, поверьте мне. У меня есть предчувствие, что клерк успешно исполнит поручение и привезет нужную сумму. Не беспокойтесь, я уверен, что, когда я появлюсь на чтении контракта, деньги будут у меня в кармане». — «Только, пожалуйста, передайте мне их за пять минут до начала чтения, чтобы я успел вовремя вручить оговоренную сумму моему тестю», — сказал Монжёз. «Непременно, непременно», — заверил его Реноден.

Потом, немного поразмыслив, спросил: «А вы сообщите господину Бержерону, что открыли мне секрет?» Монжёз вздрогнул от удивления при таком глупом вопросе. «Помилуйте! После необычайных усилий, которые мне пришлось приложить для того, чтобы заставить этого честного старика взять на себя подобную роль, я вдруг скажу ему, что посвятил третьего в наш секрет? Он сразу откажет мне, и тогда его ничем уже не переубедишь. Нет, сделайте вид, что вы ничего не знаете».

Едва Монжёз вышел за дверь, как нотариус покатился со смеху. «Я был уверен, что этот дурень попался на удочку Бержерона! Старик хочет стянуть у него эту сумму! Слишком хорош кусочек для тебя, обжора! Погоди, я запущу в тебя косточку, которой ты подавишься!»

Возвращаясь к себе, маркиз встретил по дороге Бержерона, занятого невинной забавой — ловлей бабочек. Старость не есть ли возврат к детству?

«Господин Бержерон, вы как-то говорили мне о мучениях, которые испытываете, держа в руках большую сумму денег, вам не принадлежащих, и я, чтобы сократить эти мучения, передам их вам в самую последнюю минуту», — сказал маркиз. «Благодарю! У вас благородное и великое сердце», — ответил тесть со слезами благодарности.

«Ты можешь ехать в Париж. Сегодня вечером я получу деньги», — заявил он белокурой красавице, вновь посетив ее в деревне. «Ты в этом уверен?» — «Так, как если бы она уже была у меня в руках». — «Хорошо! Через полчаса меня здесь не будет, — пообещала Аннета и добавила: — Мне бы хотелось хотя бы раз увидеть твоего зятя, а то я даже не знаю, как он выглядит». — «После, после, теперь тебе нужно поскорее уехать отсюда. Нынче ночью или завтра утром я присоединюсь к тебе в Париже», — настаивал Бержерон.

В восемь часов вечера Реноден входил в зал замка Кланжи, наполненный гостями. «Деньги у меня в кармане. Отойдем в сторону, чтобы я мог передать их вам», — пробормотал он Монжёзу, подошедшему к нему, чтобы пожать руку.

 

XIX

Монжёз тотчас увлек нотариуса к проему окна. Толстые стены замка образовывали уютный уголок, скрытый полуопущенными тяжелыми занавесками. Реноден вынул из портфеля пакет и, не дав маркизу протянуть к нему руки, опустил его в боковой карман его камзола, тихо сказав: «Готово, никто ничего не видел. Там шестьдесят розовых банковских билетов, каждый в десять тысяч. Впрочем, цифра обозначена на обертке».

Но, как ни быстро было его движение, Монжёз все же увидел пакет.

«Зачем вы его запечатали? — спросил он. — Это был лишний труд, пакет перейдет из моих рук в руки моего тестя». — «Тем лучше. Вы сказали, Бержерон не должен знать, что я в курсе дела, поэтому я так и поступил». — «Что вы хотите этим сказать?» — «Когда господин Бержерон получит от вас пакет, запечатанный вашей фамильной печатью, он и не догадается, что пакет находился в моих руках». — «Фамильной печатью? Каким же это образом?» — с удивлением спросил Монжёз. «Да, вашей фамильной печатью. Общаясь с вами, господин маркиз, и сам становишься находчивым! Мне пришло в голову использовать подаренную вами на память печать. Благодаря этой невинной выдумке Бержерон будет убежден, что деньги в пакет положили вы сами». — «Мысль превосходная!» — одобрил маркиз. «А теперь вернемся к гостям. Пока я буду усаживаться за стол, передайте пакет Бержерону».

Реноден неторопливо направился к столу. Весьма понятно, что перед свадьбой маркиз мог сообщить нотариусу что-нибудь нужное, прежде в хлопотах позабытое. Никто из присутствующих не нашел ничего странного в том, что Реноден обменялся несколькими словами со своим клиентом.

Раскладывая на столе бумаги, нотариус искоса следил за маневром Монжёза; он видел, как тот приблизился к Бержерону, и по быстрому движению последнего понял, что тот спрятал пакет в карман не глядя. Перед всеми этими свидетелями у будущего тестя не было времени даже взглянуть на переданную вещь — он боялся, что кто-нибудь заметит.

«Мошенник не видел печатей на конверте», — подумал нотариус.

Ощупывая дрожащей рукой пакет с ценными бумагами в своем кармане, Бержерон заходился от беспредельной радости.

«Мой гусь снес яичко!» — думал он.

Между тем Реноден искоса поглядывал на него и размышлял: «Теперь, когда деньги при нем, он спрашивает себя, не бежать ли сейчас же. Беги, уходи, пройдоха, куда тебе угодно. Я принял меры предосторожности на случай, если ты захочешь испариться. У тебя целых двадцать минут. Если же ты останешься, я преподнесу тебе еще одно угощение».

Чтение документа должно было происходить у продолговатого стола. У одного его конца сидела Лора с опекуном, у другого — маркиз. Кресло подле него ожидало Бержерона.

Бесполезно прибавлять, что в числе свидетелей находился граф де Мерлере, которому Монжёз собрался доказать, что не все тести одинаковы. Что касается Лоры, то она, бледная, неподвижная, безмолвная, сидела откинувшись на спинку кресла, с полузакрытыми глазами. Опекун извинился за нее перед гостями, заявив, что девушка страдает от сильной головной боли и удалится в свою комнату немедленно после прочтения контракта.

«Ох уж мне эти мигрени! Не верю я им. Это она притворяется, а сама просто задыхается от счастья», — подумал Монжёз. «Это продлится чуть больше часа. В полночь я буду уже в Париже у Аннеты», — решил Бержерон, усаживаясь.

Началось чтение. При именовании каждой части имущества жениха и невесты Реноден останавливал клерка, вынимал из портфеля документы и раскладывал перед свидетелями.

«Как Мерлере взбесится! — думал сияющий Монжёз. — Какую гримасу он состроит, когда мой тесть преподнесет ему сюрприз!»

Через полчаса маркиз толкнул ногой Бержерона. «Пора», — шепнул он.

В ту же минуту Бержерон поднял руку, и Реноден остановил клерка. В полной тишине послышался растроганный голос отца: «Ко всему перечисленному имуществу, принадлежащему моей дочери, потрудитесь, господин нотариус, прибавить еще сумму в шестьсот тысяч франков, которую я даю за ней».

Взоры гостей с удивлением обратились на Бержерона. Что касается Ренодена, то он, отвесив почтительный поклон Бержерону, обратился к клерку и приказал: «Запишите на полях. — И принялся диктовать: — Ко всему вышеперечисленному господин Бержерон, отец невесты, объявил, что отдает в пользование дочери со дня ее свадьбы шестьсот тысяч из своего капитала…»

При этих словах Реноден прервал диктовку и, обратившись к Бержерону, самым любезным тоном сказал: «Вы предъявите сумму, не правда ли, господин Бержерон?»

Это было жестоко. Но дела требуют аккуратности. Среди приглашенных были люди, которые находили, что нотариус таким поступком проявляет недоверие, но граф де Мерлере был другого мнения и, не выдержав, воскликнул: «Прекрасно! Меня бы не надули, если бы у меня был такой нотариус!»

При требовании представить деньги Бержерон испытал весьма неприятное ощущение. Но, впрочем, показать их еще не значит расстаться с ними. Его будущий зять, благоговеющий перед его честностью, не позволит себе обнаружить недоверие. Он гордо выпрямился и сухо сказал: «Разве меня принимают за такого тестя, который желает надуть зятя?»

Проговорив это, он резким движением вынул из кармана пакет и гордо бросил его на стол: «Вот деньги».

Вдруг он широко раскрыл глаза и разинул рот при виде двух печатей с гербом маркиза, которые не заметил в ту минуту, когда поспешно опускал пакет в карман. Между тем Реноден, не дотрагиваясь до пакета, который, будучи неловко брошен Бержероном, упал рядом с ним, с удивлением посмотрел на печати и спросил: «Но на этих печатях ваши гербы, господин де Монжёз!»

Нет дурака, у которого хотя бы раз в жизни не случалось просветления. Удовлетворенное тщеславие маркиза вдохновило его.

«Да, — сознался он. — Господин Бержерон пытался сегодня из рук в руки передать мне эту сумму. Согласиться на это было бы с моей стороны неблагодарностью. Для аккуратности я уговорил господина Бержерона передать деньги при чтении контракта, на что он в конце концов согласился, потребовав предварительно, чтобы я пересчитал их, сложил в конверт и запечатал своей фамильной печатью. Сумма выставлена на обертке. Так что потрудитесь, господин нотариус, вскрыть конверт».

Но последний вместо того, чтобы повиноваться, почтительно ответил: «Я не позволю себе пересчитывать деньги после вас, господин маркиз».

Отвесив почтительный поклон Бержерону за его щедрость, Реноден взял пакет, прочел надпись и, сунув его в карман, продолжал диктовать клерку: «Переданная сумма присоединяется к прочим ценным бумагам, документам и актам, которые все вместе составляют имущество будущей супруги и которые будущий супруг признает полученными, а венчание будет служить квитанцией».

Позеленев от бешенства, Бержерон не спускал глаз с кармана Ренодена, куда тот положил пакет с банковскими билетами. Аннета ждала его в Париже! Она выгонит его вон, если он явится с пустыми руками!

Если бы он украл эти шестьсот тысяч, Монжёз не осмелился бы требовать их у него после венчания. Тесть Мерлере обокрал зятя, не дав ему ничего. Он же, напротив, обокрал бы своего, похитив у него шестьсот тысяч франков. И маркиз был бы прав, повторяя, что не все тести одинаковы!

Сжав кулаки, Бержерон с ненавистью смотрел на нотариуса, который непременно унесет с собой деньги. Реноден же ликовал. Не глядя на побежденного врага, он и так знал, какая ярость кипит у него внутри. Встав из-за стола, он тихо пробормотал: «А в сущности жаль, что он не сбежал, получив пакет из рук маркиза. Это было бы куда забавнее».

 

XX

После того как нотариус встал из-за стола, поднялись и приглашенные. Разделившись на группы, они беседовали между собой о предстоящей свадьбе.

«Доброго вечера, папа!» — обратилась к Бержерону Лора. «Доброго вечера, дитя. Желаю, чтобы сон прогнал мигрень, ибо завтра великий день, и тебе не следует быть больной, моя красавица. Ты не можешь себе представить, как радует меня этот брак!»

Несмотря на мучившую ее боль, Лора засмеялась и с иронией заметила: «Я верю, что вас радует этот брак. Вы совершили чудо — эти шестьсот тысяч приданого, которые вдруг возникли из вашего кармана!» — «Тридцатилетние сбережения!» — ответил Бержерон, умиляясь при мысли об этой жертве, принесенной им для своего дитяти.

Лора слишком хорошо знала финансовое положение отца, чтобы хоть на минуту поверить в то, что эта сумма принадлежит ему. Она нисколько не сомневалась, что это деньги Монжёза. Маркиз хотел сделать из отца союзника и открыл ему свой кошелек.

Чтобы убедить дочь, Бержерон имел глупость настаивать на своих словах: «Да, тридцатилетние сбережения, которыми я пожертвовал, чтобы устроить этот прекрасный брак, который сделает тебя завтра маркизой де Монжёз. Ибо теперь уж отступать нельзя, моя дорогая».

При этих словах Лора взглянула на стенные часы, показывавшие десять, и насмешливым тоном возразила: «Нельзя отступать? Иногда за два часа совершаются события, которые избавляют от труда отступать».

И после легкого поклона повторила: «Доброго вечера, папа!»

Не успел Бержерон промолвить слова, как она уже упорхнула. Вместе с уходом Лоры Бержерона покинула сила воли, исчезла с лица его и улыбка. Мрачный и грозный взор его остановился на нотариусе, который в углу зала непринужденно болтал с одним из гостей, большим любителем шуток.

«Аннета ждет меня, а этот проклятый Реноден положил шестьсот тысяч в свой карман», — ворчал старик вне себя от гнева. Тут его снова вывели из зловещей задумчивости — на этот раз Монжёз.

«Все кончено! — заявил он. — Чтобы сократить путь, я проводил клерка с портфелем его патрона через калитку парка… Контракт, документы, процентные бумаги — все у него. Я бы оставил клерка ужинать, но побоялся, что это не понравится Ренодену, который, пожалуй, скажет, что я развращаю его помощника. — Помолчав немного, маркиз прибавил: — Однако предупредили ли вы Ренодена, что мы ужинаем? Я, кажется, со своей стороны совсем забыл об этом. Вы позволите мне пригласить его, не правда ли? В отсутствие прелестной невесты, похищенной у нас проклятой мигренью, я думал сделать вам приятное, похозяйничав за вас. Вы, может быть, найдете, что я слишком спешу, проявляя некоторую власть у вас в доме…»

Говоря все это, Монжёз не глядел на Бержерона. Стараясь быть как можно любезнее со всеми приглашенными, он раскланивался с мужчинами, улыбался дамам. Но, не получив ответа, он обернулся и взглянул на Бержерона.

«Ого! Что это с вами? — воскликнул он. — Вы нездоровы? Вы бледны как смерть!»

Действительно, Бержерон был бледен, и если бы Монжёз смотрел на него во время разговора, то заметил бы, что бледность разлилась у него по лицу, когда речь зашла о клерке, ушедшем домой со всеми актами и документами, порученными ему патроном.

«Это правда, господин Бержерон, вы очень бледны», — сказал Реноден, случайно услышавший слова маркиза. «В мои годы радость так же утомляет, как горе. Особенно если радость так велика. Завтра я доверю счастье дочери благородному и во всех отношениях достойному человеку».

«Старый мерзавец!» — подумал нотариус, однако сделал вид, что разделяет общее умиление, вызванное словами нежного родителя.

«К тому же я должен вам признаться, — промолвил Бержерон робко, — что старость не любит долго бодрствовать. Скоро одиннадцать часов. В любой другой день я уже два часа как лежал бы в постели. Но сегодня, в отсутствие моей заболевшей дочери, я собирался заменить ее…» — «Да разве я не справлюсь? — прервал его дружески Монжёз. — О, батюшка, предупреждаю вас, мы поссоримся, если вы будете так со мной церемониться. Ложитесь же в постель! Вы едва держитесь на ногах!» — «Правда, правда. Я чувствую себя слабым», — сознался Бержерон, разыгрывая комедию и слегка покачиваясь.

Маркиз поспешил подать ему руку. «Обопритесь на меня, — сказал он. — С другой стороны вас поддержит Реноден, и мы вдвоем проводим вас до постели». — «Принимаю предложение, но только до прихожей, где меня ждет камердинер», — ответил старик.

Реноден по знаку маркиза поспешил подойти и предложить старику руку. Бержерон оперся на нее.

«Ого! — воскликнул Монжёз, заметив, что его будущий тесть вздрогнул. — Неужели вы так слабы, что не можете идти?» — «Нет! Нет! — ответил Бержерон. — Все в порядке. С вашей помощью я дойду хоть на край света».

Монжёз не ошибся, тесть его действительно вздрогнул, но от радости: его пальцы случайно нащупали под сукном камзола Ренодена туго набитый боковой карман.

«Пакет еще у него!» — догадался он, задрожав от ликования.

«Крепкий сон восстановит ваши силы перед завтрашней церемонией. За ужином мы все будем пить за ваше здоровье, — сказал старику Монжёз. Потом, обратившись к нотариусу, продолжил: — Кстати, господин Реноден, вы знаете, что мы ужинаем? Я вас звал, чтобы сообщить об этом. Будет весело, я вам обещаю, ибо Легру расскажет нам что-нибудь смешное». — «Кто этот Легру?» — «Один из моих приятелей, который будет у меня завтра свидетелем. Не знаю, откуда у него берутся такие забавные шутки. Впрочем, вы сами убедитесь в этом… ведь вы останетесь с нами отужинать, не так ли?» — «Нет-нет, — ответил нотариус. — Хоть я и не любитель так рано ложиться, как господин Бержерон, но не люблю и засиживаться, а ваш ужин продлится далеко за полночь». — «Вовсе нет, мы закончим в двенадцать часов, клянусь вам, и двадцать минут спустя вы будете в постели; как раз столько времени нужно вам, чтобы дойти до дома». — «Черт возьми! — рассмеялся Реноден. — Двадцать минут! Сразу видно, что вы только верхом проезжали расстояние, отделяющее замок от моего дома. Чтобы преодолеть его пешком, нужно по крайней мере три четверти часа!.. Нужно обойти кругом эти бесконечные стены парка». — «Ну же, полно вам! — сказал маркиз, смеясь. — Откуда вы взяли три четверти часа?» — «Вымерил их своими ногами». — «Я сказал двадцать минут и утверждаю это, потому что вы пойдете тем же путем, которым отправился ваш клерк». — «А каким путем отправился мой клерк?» — «Он пересек парк и вышел через маленькую калитку, которую я ему отпер». — «И вы будете так любезны, что отопрете ее и мне?» — «Нет, но вот вам ключ. Завтра вы мне его принесете или пришлете».

Реноден взял ключ, протянутый ему Монжёзом, и ответил: «Если так, то я остаюсь, но не до полуночи, я выпью чашку чаю и уйду потихоньку». — «Вы знаете тропинку?» — «Как нельзя лучше», — сказал Реноден.

Так они потихоньку довели Бержерона до прихожей. Передав его на руки камердинеру и пожелав старику спокойной ночи, они вернулись в зал. Бержерон проводил их взглядом.

«Пакет у него, и он пойдет по тропинке парка», — подумал старик.

 

XXI

Пять минут спустя Монжёз уже вел гостей в столовую, где их ожидал роскошный ужин.

«Позвольте мне выбрать для вас место», — сказал маркиз Ренодену в ту минуту, когда садились за стол, и он указал ему место возле молодого человека с веселым лицом.

«Мой милый Легру, рекомендую тебе господина Ренодена, моего нотариуса. Постарайся задержать его, так как он намеревается быстро нас покинуть».

Садясь за стол, нотариус посмотрел на часы, висевшие на стене напротив него. Они показывали десять.

«Как ни забавен господин Легру, однако пусть попробует удержать меня дольше одиннадцати часов», — подумал Реноден.

Его сосед ловко орудовал вилкой. Громадные куски одни за другим с феноменальной быстротой исчезали в его необычайно широком рту. Однако это ничуть не мешало ему говорить.

Он обратился к Ренодену. «Вы нотариус Монжёза? Это вы нашли ему столь великолепную партию?» — «Да, господин Легру». — «У вас счастливая рука». — «К вашим услугам, если вас соблазняет пример вашего друга», — сказал нотариус, смеясь. «Будь любезен, Легру, — крикнул Монжёз, — расскажи нам какой-нибудь из твоих анекдотов». — «Да-да, расскажите, господин Легру», — хором подхватили гости, которым маркиз расхвалил своего приятеля.

Легру обладал прекрасной чертой характера, а именно: никогда не заставлял долго просить себя.

«Хорошо!» — согласился он тотчас.

Реноден посмотрел на часы. «Я думал лечь в постель в одиннадцать, но четверть часа уж куда ни шло. Послушаю историю».

И он остался послушать Легру, который начал рассказ, назвав его так: «Христос по заказу».

Два моряка марсельца по возвращении из долгого и опасного плавания пришли к своему приходскому священнику и заявили ему, что они во время бури дали обет сделать приношение в церковь.

«Что вам необходимо?» — спросили они. «В церкви мало икон. Я хотел бы иметь изображение Христа», — ответил священник второпях — он спешил на поезд в Париж.

Явившись к одному из парижских живописцев, моряки поступили весьма просто — выложили на стол горсть золотых, сказав: «Нарисуйте нам Христа». — «Да, Христа, блестящего, смазанного салом», — прибавил другой. «Хорошо, — ответил живописец. — В каком виде вам нужен Христос?»

Заметив, что моряки его не понимают, он спросил: «Какой он вам нужен — живой или мертвый?» — «Живой», — ответил старший. «А я предпочел бы мертвого», — возразил младший. «Сделаем его живым, — прервал спор живописец. — Я изображу его в оливковом саду». — «В оливковом! Нет, в Марселе только и видишь что оливки, они нам уже надоели. Товарищи скажут, что мы пожалели денег. Пускай он лучше прогуливается между грядами спаржи, но чтобы спаржа была толще кулака, такая, какую я видел на столе у нашего адмирала», — заявил старший.

Но другой возразил: «А по-моему, лучше изобразить его на осле, как я видел в одной из церквей в Вальпораисо». — «На осле! — повторил живописец. — Пожалуй, но осел усложнит картину. Нужно будет доплатить».

Тогда старший вскрикнул: «Как! Вы не можете за восемьсот франков нарисовать нам Христа и осла? Сколько же стоят ослы в Париже? Пожалуйте в Марсель, и я представлю вам их сколько угодно по двести пятьдесят франков. Остается пятьсот пятьдесят франков за Христа».

Младший, видя сомнения живописца, поспешил на помощь товарищу: «Черт возьми! Пятьсот пятьдесят франков — цена хорошая. В Марселе можно было за пятьсот франков купить человека. Сильного и здорового!» — «Вот еще пятьдесят франков, но чтобы Христос был на осле». — «За эту цену я не хочу осла», — сказал старший моряк. «Чего же ты хочешь? Слона?» — «Нет, я хочу Магдалину». — «Вот что дело, то дело! Ты прав! Магдалину! Да, господин живописец, сделайте нам Магдалину, полную, с роскошной грудью, чтобы товарищи пришли в восторг, когда придут смотреть вашу картину. Вы ее посадите у ног Христа». — «В таком случае она помнет вашу спаржу, — заметил живописец, подтрунивая над заказчиками, и прибавил серьезным тоном: — Жаль, что вы не хотите мертвого Христа, это стоило бы вам дешевле… Я нарисовал бы вам Христа в гробу, самом простом, каменном. Положим, три метра кирпича по три франка за метр, итого девять франков. И поверх — плиту в тридцать франков. Итого тридцать девять франков».

Сначала морякам такая цифра показалась соблазнительной. Однако, подумав, старший спросил: «Да, но Христос?» — «Что Христос?» — с удивлением спросил живописец. «Он сколько будет стоить?» — «Нисколько. Он будет закрыт в гробу, его не будет видно». — «Но наш священник хочет Христа. Нам нужен Христос». — «В таком случае возьмите Христа на кресте. Это пятьдесят франков за дубовое дерево, два франка за гвозди. Итого пятьдесят два франка Если за Христа, положим, триста франков, всего выходит триста пятьдесят два франка». — «Прежде было пятьсот пятьдесят франков. Почему теперь так дешево?» — спросил старший матрос. «Да ведь на кресте он голый. Я не считаю одежду», — ответил живописец. «Это справедливо», — решил младший, тронутый честностью художника.

Но, как мы уже говорили, матрос был упрям. Он воскликнул: «Но нет! Я решительно не хочу мертвого Христа, это слишком печально. Я хочу живого!»

Живописец, мечтая сбыть картину, которая у одного из его собратьев лет двадцать висела в мастерской, опять предложил: «Тогда возьмите его в оливковом саду. При лунном свете оливки можно принять за бересклет. Пожалуй, чтобы сделать вам приятное, я уничтожу лунный свет. Только вы мне прибавите три франка за облако, которым я закрою луну». — «А сколько это будет нам стоить?» — «Четыреста франков и три франка за облако». — «Но, если будет полнейшая темнота, ничто не помешает вам изобразить его голым. Следовательно, нужно вычесть одежду», — заметил старший матрос.

Остановились на трехстах франках. На следующий день живописец принес картину Христа, взятую у товарища, который даже заболел от удивления, что его шедевр нашел покупателя.

Полотно завернули, отдали в багаж, и моряки отправились домой. Но по прибытии на место полотна не оказалось! Потерялось или украли — как бы то ни было, а оно исчезло из багажного вагона. Младший моряк огорчился, а старший насмешливым тоном заметил: «Это твоя вина! Я хотел, чтобы его нарисовали мертвым. Ты же захотел живым, вот он и вернулся к своему продавцу. Я уже купил однажды собаку, которая сыграла со мной такую же штуку».

Слушатели громко смеялись, награждая Легру аплодисментами. Реноден в третий раз посмотрел на часы.

«Ого, — пробормотал он, — скоро полночь, пора и честь знать». И, воспользовавшись овациями, которые отвлекли общее внимание, он незаметно удалился.

Выйдя в сад, нотариус пересек лужайку и вскоре достиг тропинки. Ступив на нее, он вдруг остановился и прислушался. Ему показалось, что хрустят ветви в кустах, точно там кто-то пробирается. «Наверно, я вспугнул какого-нибудь кролика», — подумал он и пошел дальше.

 

XXII

Не успел Реноден пройти пятидесяти метров, как опять остановился. Сначала он слышал шаги перед собой. Теперь такой же шум раздавался позади. Ошибиться было невозможно: человек, нагонявший его, не пытался заглушить шаги. Он шел очень торопливо. Первой мыслью нотариуса было, что маркиз де Монжёз послал вслед за ним слугу, чтобы передать какое-нибудь поручение.

Увы! Он ошибался. Сильная рука схватила нотариуса сзади и всадила ему между плеч нож по самую рукоятку. Глухо вскрикнув, Реноден сделал еще несколько шагов, зашатался и безжизненной массой рухнул на землю. Тогда из тени вышел человек, осторожно приблизился к телу, наклонился над ним и хриплым голосом пробормотал: «Умер, умер, умер!»

При виде жертвы испугался ли он своего преступления? Дрожа всем телом, он стоял, не осмеливаясь прикоснуться к трупу. В эту минуту часы на замке медленно пробили полночь.

«Полночь! Аннета ждет меня в Париже. Последний поезд отходит через час!»

Смелость вернулась к нему при этой мысли. Подобно тому как дикий зверь бросается на добычу, он наклонился к своей жертве, чтобы обшарить ее карманы. Потом выпрямился и сказал: «Прежде нужно спрятать труп». И тотчас удалился по направлению к замку.

Реноден умер не сразу. Когда убийца удалился, он пришел в себя. Нотариус почувствовал, что кто-то приподнял его и говорит взволнованным голосом: «Это я, мой бедный господин Реноден, я, доктор Морер. Я был рядом, но не смог подоспеть вовремя, таким неожиданным был удар… Я все видел! Я отнесу вас в замок или к вам!» — «Нет-нет, это бесполезно, я чувствую, что погиб! — с трудом промолвил Реноден. — Если вы все видели, то скажите, ведь это Бержерон на меня напал?» — «Да». — «Куда он подевался?» — «Он убежал».

Умирающий слабой рукой ощупал боковой карман и голосом тихим, но выражающим удивление, сказал: «Зачем же он ушел, не окончив своего дела? Пакет все еще в кармане, следовательно, он возвратится…»

Морер опять попробовал поднять Ренодена, чтобы унести. «Нет-нет, — повторил нотариус. — Мне осталось жить несколько минут. Выслушайте мою последнюю волю».

Он остановился на минуту, чтобы собраться с силами, которые покидали его, и медленно заговорил: «Я не хочу, чтобы вы доносили на него. Предоставьте случаю открыть это преступление. Пускай Монжёз и Лора не знают ничего. Рано или поздно негодяй будет наказан. Я не знаю, зачем он ушел, но уверен, что он вернется, ведь он не забрал пакет из моего кармана… Пускай он унесет его, через это начнется его наказание и будет продолжаться, если вы поклянетесь повиноваться мне». — «Клянусь». — «Наклонитесь к моим губам, мне изменяет голос…»

Морер повиновался — без этой предосторожности он действительно ничего не услышал бы. Реноден прошептал ему свою последнюю волю и опять повторил: «Не доносите правосудию. Предоставьте все случаю».

Умирающие, как говорят, приобретают в последние минуты двойное зрение. Судя по словам нотариуса, это так.

«Я вижу его… он возвращается… теперь я знаю, зачем он уходил… он уходил за заступом, чтобы вырыть мне яму». Потом едва слышно, но с насмешкой умирающий прибавил: «Ваша тетушка, Морер, была права, когда говорила мне: „Остерегайтесь, Реноден“. Но я одурачил негодяя и одурачу еще после смерти, если вы исполните мою последнюю волю…»

Больше Реноден не смог ничего произнести. Последняя конвульсия сотрясла его тело. Он был мертв.

Когда минуту спустя явился Бержерон с заступом и лопатой в руках, труп неподвижно лежал на том месте, на котором он оставил его.

«Аннета ждет меня в Париже!» — твердил он, работая заступом.

Наконец, яма была вырыта. Вынув из кармана убитого пакет, запечатанный фамильной печатью Монжёза, Бержерон, столкнув труп в яму и бросив туда нож, стал засыпать ее.

«Деньги у меня! Аннета моя! Через час я буду с ней!» — повторял он в исступлении. Засыпав яму, он убежал, отнес инструменты на место, где взял их, и вернулся в замок.

Прежде чем отправиться в Париж, нужно было убедиться, не оставило ли убийство следов на его одежде. Но, когда Бержерон очутился у себя в комнате, им овладело непреодолимое желание посмотреть на долгожданное сокровище.

Все тело его содрогалось от радости, глаза жадно сверкали, когда он трепетной рукой сорвал печать с гербами и развернул обертку. При виде того, что содержалось в пакете, он как сноп повалился на пол — его хватил удар. Вместо банковских билетов он увидел пачку старых газет!

Вот почему во время чтения контракта покойный, получив пакет, отказался исполнить требование Монжёза вскрыть его и, глядя на взбешенную физиономию мошенника, мысленно проговорил: «Напрасно кипятишься, любезный. Если бы я оставил тебе пакет, недалеко бы ты ушел, не разбив себе носа».

 

XXIII

На следующий день в замок съехались гости. Все учтиво преклонялись перед серебристыми волосами и почтенным видом отца новобрачной. Он был очень бледен, черты его сурового лица были странно искажены, но все приписывали это волнению.

Чтобы сделать приятное и угодить двум богачам, деревенский мэр готов был на любую услугу. Он велел принести гражданскую метрическую книгу в замок, где должно было происходить бракосочетание.

Когда мэр задал Лоре вопрос: «Принимаете ли вы в супруги находящегося здесь Робера де Монжёза?» — девушка медленно поднялась с места, повернулась к собравшимся в зале и долго осматривала всех, отыскивая взором любимое лицо. Но поиски ее были тщетными; на глаза ее навернулись слезы, и она, упав в кресло, произнесла: «Да».

По окончании церемонии гостей ожидал завтрак. Они умирали с голода. Первые двадцать минут все усердно работали челюстями. Но, заморив червяка, гости с удивлением воззрились друг на друга: в зале царило печальное настроение.

Мрачный вид Бержерона, размышлявшего о бесполезном преступлении, совершенном прошлой ночью, не мог развеселить гостей. Всякое желание смеяться исчезало и при взгляде на Лору, бледность и уныние которой свидетельствовали о глубоком отчаянии. Только один Монжёз истолковывал в свою пользу состояние женщины, ставшей его женой. «Она не верит еще своему счастью», — думал он.

Неожиданно раздался страшный рев и за ним стук разбившейся посуды. Слуга, которого Монжёз послал узнать о причине шума, явился доложить, что Генёк, садовник, взбесился, узнав, что его супруга исчезла вчера вечером.

Едва слуга успел договорить эти слова, как появился старший клерк Ренодена. Он спрашивал о своем начальнике, которого не видел со вчерашнего дня. Тогда-то почтенный Бержерон с негодованием заявил: «В шестьдесят-то лет! Замарать безупречную жизнь из-за какой-то прелестницы — жены Генёка!»

Пять минут спустя все вспоминали сцену ревности, когда Генёк застал жену в саду с нотариусом. Только и говорили за столом, что о Ренодене, шестидесятилетнем старике, влюбившемся и похитившем чужую жену, а что еще важнее — шестьсот тысяч, подаренных дочери великодушным Бержероном.

 

XXIV

Его преступление не принесло ему ничего, зато он освободил себя от подозрений.

«По своему обыкновению, правосудие вначале будет извергать гром и молнии. Потом, ничего не открыв, успокоится. А тем временем труп сгниет в земле», — рассуждал он.

Неприятный сюрприз ожидал его вечером. Ложась в постель, Бержерон читал письма, пришедшие за день. Когда он запер дверь, первым, что бросилось в глаза злодея, было письмо, лежавшее на ночном столике. На нем был парижский штемпель и на уголке приписка: «В собственные руки». Он открыл его и стал читать. Волосы встали у него дыбом на голове, дрожь пробежала по телу. Вот что он прочел: «Каково это, подлый убийца? Три старых газеты вместо шестисот тысяч! Даю тебе два месяца на то, чтобы ты совершил над собой правосудие. Нет денег, нет и Аннеты — следовательно, нет необходимости жить дольше меня. Я жду тебя. Реноден».

— Как вы узнали о существовании этого письма и кто сообщил вам его содержание? — воскликнул Либуа с насмешливой недоверчивостью.

Читатель, вероятно, не забыл, что все вышеописанное было рассказано живописцу доктором Морером два месяца спустя после трагической смерти бедного маркиза. Напомним, что Либуа приехал из Парижа завтракать к приятелю.

Продолжать эту историю в виде рассказа значило бы растянуть ее, к тому же встретились бы повторения, которых лучше избежать. А потому мы просто вернемся к разговору молодых людей.

— Да, — повторил живописец, — как же вы узнали содержание этого загробного письма?

— Очень просто: это я написал его, — рассмеялся доктор.

— Странная фантазия! — заметил Либуа.

— Да, но она принадлежала не мне: это была последняя воля бедного Ренодена. И он не ошибся в своей мести, придумав такое наказание своему убийце. После восьми или девяти таких писем, посланных мною Бержерону, этот последний в припадке помешательства застрелился. Вы понимаете, что он был слишком умен, чтобы верить в письма покойного нотариуса. Мысль, что где-то есть человек, которому известно о его преступлении и который может предать его в руки правосудия, причиняла ему невыносимые мучения. Прибавьте к этому его безумную страсть к исчезнувшей Аннете, которую он никак не мог отыскать, и вы поймете причину его самоубийства.

— Мне первому вы рассказали тайну убийства Ренодена? — спросил Либуа.

— Нет, в день, когда было совершено преступление, я в порыве отчаяния рассказал тетке истину о смерти ее старого друга. Я не подумал о том, какой нанесу ей удар, сообщив об убийстве. Час спустя в ее мозгу началось воспаление, вызванное ужасным потрясением, и на следующий день ее не стало.

— А зачем вы написали Монжёзу письмо, подписанное Реноденом, которое маркиз счел первоапрельской шуткой?

— Убийца умер, следовательно, избежал наказания, которое опозорило бы Лору. Сверх того, указать место, где находится жертва, не значит указать убийцу. Я хотел только, чтобы тело нотариуса нашли и похоронили… Вы-то знаете, что из этого вышло…

— Монжёз, приняв это письмо за розыгрыш, носил его в своем портмоне. В день погребения собаки-воровки был обнаружен труп Ренодена, и преступление Бержерона было приписано Генёку, — договорил Либуа и, засмеявшись, прибавил: — Крепкая была спина у свирепого садовника! Следствие все свалило на него: убийство госпожи Вервен, Монжёза, Ренодена, Бержерона, всех… Забавнее всего смерть Бержерона, приписанная Генёку!

— Нужно же было как-то объяснить судье письмо, найденное в портмоне Монжёза. Тогда судья решил так: Генёк, убив Ренодена, покончил с Бержероном, который, зная о совершенном преступлении, известил о нем зятя письмом, а на это письмо последний напрасно не обратил внимания и принял за глупую шутку.

Так обычно пишется история. Оба приятеля расхохотались при воспоминании о сцене, когда Либуа направил следствие по ложному пути.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — резюмировал Либуа, вставая с места: ему пора было отправляться на поезд, который шел в Париж.

Доктор проводил его до деревни. Путь их шел вдоль стены кладбища, где два месяца тому назад похоронили маркиза де Монжёза под великолепным мраморным мавзолеем.

— Бедный маркиз! Бедный Баланке! — произнес Либуа. — Если бы он решил быть любимым за свои собственные достоинства и назвался настоящим именем, он избежал бы смерти! Жена Генёка, узнав, кто он, бежала бы от него как от чумы. Госпожа Вервен и господин Баланке сошлись, и не подозревая о том, что у них были все причины избегать друг друга. Если бы Монжёз узнал, что его возлюбленная — супруга Генёка, он бы точно заболел!

Через решетку кладбища, перед которой остановились приятели, Либуа бросил взгляд на мавзолей, возвышавшийся над человеком, оставившим после себя жену, которую Морер утешит без труда. Потом художник повторил:

— Хорошо все, что хорошо кончается.

В минуту расставания с доктором Либуа вдруг сказал:

— Мне хочется задать вам вопрос, который так и обжигает мне губы, но я боюсь показаться нескромным.

— Говорите.

— Как вы попали в парк в момент убийства Ренодена? В полночь, в чужом владении, обнесенном стеной, ваше присутствие на месте преступления могло бы удивить всякого.

Морер с минуту колебался, но наконец решился ответить:

— Я как раз вышел из комнаты мадемуазель Лоры, которая должна была на следующий день обвенчаться с маркизом де Монжёзом.

— Вот как! — удивленно воскликнул художник.

Но доктор, покачав головой, серьезным тоном продолжал:

— Не подумайте обо мне дурно, друг мой. Я был любим Лорой так же, как и сам любил ее. Накануне мы встретились в доме одного крестьянина. Она дала понять мне, что стоит мне сказать слово, и рука ее, обещанная Монжёзу, будет отдана мне… Связанный клятвой, которую я дал своей тетке, я сделал вид, что не понял. Тогда она заставила меня поклясться, что я исполню ее требование, как бы оно ни было необычно или чудовищно. Я поклялся. Она потребовала, чтобы я пришел в ее комнату вечером после чтения контракта.

В назначенный час я был у нее. Сославшись на мигрень, она удалилась из зала. Еще раз Лора предложила мне свою руку, и еще раз, хотя менее энергично, я воспротивился. Она назначила мне последний срок. «Завтра, — сказала она, — в тот момент, когда я должна буду произнести „да“, приходите в зал. Ваше присутствие будет означать, что я должна отказать маркизу». Я ушел от нее, обезумев от любви и отчаяния, решившись броситься к ногам тетки и умолять ее избавить меня от клятвы. Она любила меня, добрая женщина! Мое горе, страдание, я уверен, тронуло бы ее.

Оставив Лору и возвращаясь домой, я направился по тропинке, которая должна была привести меня к калитке. Вдруг я услышал шаги за спиной. Боясь быть замеченным, я притаился в чаще, чтобы дать пройти помешавшему мне человеку. Это был Реноден. Выдать ему свое присутствие значило бы скомпрометировать Лору. Я остался неподвижен. Вдруг появился Бержерон. Он накинулся на нотариуса так быстро, что я не успел помешать злодею. Остальное вам известно.

Оцепенев от ужаса при виде этого преступления, я не мог решиться вступить в брак с дочерью человека, обагрившего свои руки в крови, и на следующий день не явился в зал. Тщетно поискав меня между присутствующими, Лора произнесла «да», связавшее ее с маркизом.

— Это «да» она повторит через несколько месяцев для вас, — заметил Либуа.

Беспечный художник любил пословицы и потому не удержался, чтобы не сказать:

— Все дороги ведут в Рим.