Монтескье прибежал в дом Сюрко прямо от Жозефа Фуше, пронырливого человечка, обещавшего прошлой ночью продать себя роялистам. Аббат посчитал, что тот никуда не денется и аккуратно прождал шесть недель.

Сегодня Фуше, получивший министерский портфель прозрачно намекнул ему, что время может быть упущено.

— Но, гражданин министр, в чем же изменились обстоятельства? Сегодня как и шесть недель назад, когда вы получили полицейскую префектуру, положение дел остается тем же.

— Вы думаете? — спросил Фуше, покачивая головой.

— Без сомнения! Бонапарт не может оставить свой пост без предписания Директории, а она слишком боится его, чтобы вызвать во Францию.

Вместо ответа министр наклонился к своему бюро, на котором отыскал бумагу, подал ее аббату и сказал:

— Взгляните, аббат, на этот рапорт полиции, отправленный одним агентом, который мне очень дорого стоит — из Неаполя, где, как вы знаете, английский адмирал Нельсон развлекается с милой леди Гамильтон.

Аббат схватил бумажку и пробежал ее глазами. Возвращая ее Фуше, он был бледен и мрачен.

Успех, в котором он не сомневался, теперь находился под сомнением. Агент доносил, что Бонапарт, не спрашивая ничьего позволения, внезапно дезертировал из армии и тайком пустился в море, чтобы возвратиться во Францию, куда его призывали партизаны, уверенные, что пришло время свергнуть Директорию. Генерал проскользнул мимо неприятельского флота, крейсировавшего перед Египтом. Как только англичане узнали об этом, они послали за ним погоню, но безуспешно.

Монтескье понял, что надо действовать срочно.

— Когда вам нужны четыре миллиона?

Фуше почесал за ухом и сказал с улыбкой:

— Четыре… мне кажется, что…

— Что вам кажется?

— Мне кажется, что в связи с новыми обстоятельствами это стоит пять миллионов.

— Согласен — отвечал роялист, раскланиваясь на прощанье.

Понятна поспешность, с которой Монтескье дошел до дома Сюрко.

— Да, — шептал он, — мне необходим этот продажный министр! Он прав, говоря, что я слишком долго выжидал. Нужно купить Фуше до приезда проклятого… а чтобы купить его, нужно иметь в руках миллионы Дюбарри!

Поэтому он и закричал:

— Сокровище! Подайте сейчас же миллионы… или все погибли навеки!..

Бералек отрицательно покачал головой и сказал:

— Невозможно, аббат! Мы не знаем, где отыскать Точильщика, который провалился куда-то… Нам остается еще два месяца до истечения срока выдачи сокровища.

— На кой черт мне семнадцать миллионов!.. Мне нужны только пять!.. Только пять!.. — и мы спасены! Я бы отдал половину, чтобы иметь остальное в руках сейчас!

Ивон и Пьер переглянулись. Обоим пришла в голову мысль о Лебике.

— Вы серьезно предлагаете эту половину? — спросил Кожоль.

— Да, да! — лихорадочно повторял аббат.

— В таком случае я бегу за человеком, который может нам помочь, — проговорил граф и бросился в комнату гиганта.

Лебик в последнее время спал в своей мансарде, где он, по крайней мере, был один.

— Согласны, Лебик, согласны! — вскричал Кожоль, врываясь в его комнату.

Она была пуста!

На одной из перегородок чулана Пьер прочел следующую фразу, начертанную углем:

«Я предлагал половину в течение месяца. Срок истек. Я беру все!»

Из окна спускалась веревка. Не прошло еще и часа, как гигант исчез.

Когда Кожоль сошел вниз, аббат спросил:

— Ну что?

— Надо дожидаться 18 брюмера. Один Лебик мог бы осуществить ваше желание, но он бежал!

У Монтескье, человека хладнокровного и решительного, припадки отчаяния были столь же короткими, как и редкими. Теперь он принял спокойно это известие.

— Хорошо, — проговорил он, — мы подождем.

И ушел, улыбаясь.

— Слушай, Пьер, — сказал Ивон, — кажется, начальник дал нам отпуск на несколько недель?

— Ах, — произнес грустно Кожоль, — боюсь, чтоб эти недели не были слишком скоротечны. Уже то, что аббат влетел, как угорелый, мне не нравится. Думаю, Ивон, что несчастье свалится, как снег на голову.

— Где ты видишь опасность?

— Сам не знаю. Во всяком случае, побег Лебика не предсказывает ничего хорошего. Плохо, друг, плохо… и для дела, и для нас лично.

— Для нас… в чем?

— Разве ты забыл угрозу Точильщика, брошенную на прощанье?

— Злоба мошенника, попавшего в западню!

— Я чую в воздухе что-то недоброе, оно предвещает грозу… для тебя…

— Что ты хочешь сказать?

— Точильщик, преследуемый мыслью, что у него отняли Пуссету, захочет нам отплатить тем же…

Кожоль умолк, увидев, что шевалье вдруг побледнел.

— Понимаю, — выговорил Бералек.

— Милый друг, есть ведь опасности, с которыми ты еще не встречался.

— Неужели ты думаешь, что негодяй отомстит подобным способом?

— Я думаю, что он думает скорее об этом, чем о том, чтобы стать честным человеком.

— Скоро мадам Сюрко будет моей женой, и я сумею защитить ее!

Кожоль вытаращил глаза.

— Как, ты хочешь жениться на ней? — вскричал он. — Что ж, ты прав! Женись, Ивон, тебе недолго придется раскаиваться!

— Да ты не представляешь, какая она… Если она сумела растрогать самого Лебика…

— Ладно, ладно! Решено! Это перл парфюмерной лавочки! Образец женщины! Феномен вдов… Ты видишь, как я отношусь к любезной дамочке Сюрко, которую еще не видел…

— Пойдем вечером вместе, и ты увидишь ее!

— А что, по-твоему, мне делать среди вас? Нет, я предпочитаю провести вечер в разговоре с Розалией о Венсенской крепости!

Ивон не мог удержаться от смеха.

— Ты отказываешься идти?

— Я увижу твоего ангела, когда она будет называться мадам Бералек. Впрочем, недолго…

— Вот уже дважды ты намекаешь, что наш союз долго не продлится…

— Ты совсем забыл другую женщину, о которой надо бы вспомнить перед женитьбой.

— Елену? Как ты можешь напоминать мне об этом презренном создании!

— В данном случае, речь идет не о Елене.

— О ком же?

— Ее звали по-иному — Триго.

— Бретонская колдунья?

— Ты помнишь: «Вы не доживете до тридцати пяти лет, до этого возраста вы умрете на эшафоте». А тебе скоро стукнет тридцать, шевалье!

Ивон вздрогнул.

— Мне остается еще пять лет… пять верных лет блаженства и любви. Кто не согласится отдать свою жизнь за подобную уверенность?

— Так ты ее очень любишь?

— Больше своей жизни!

— Больше жизни — это хорошее слово, — продолжал граф, — потому что, если помнишь, Триго прибавила: «Для вас возможно спасение, но вы погибнете, если на пути к спасению будете отвергать необъятное блаженство, которое вам представится». Это блаженство, сдается мне, явится в образе мадам Сюрко. Не отвергай же, любезный!

— Я не расположен отвергать, мой славный Пьер, — весело сказал Бералек.

— Ступай же, упрямец!

— Но тебе ворожея нагадала не лучше.

— Что я отрежу себе голову другого? Провались я, если разгадаю эту шараду!

Бералек расхохотался.

— В последний раз: ты отказываешься идти со мной к мадам Сюрко?

Ивон направился к двери.

— Да, кстати, — сказал Кожоль, — когда же свадьба?

— Как только аббат получит свои миллионы. Назначим для этого девятнадцатое брюмера.

…После этого разговора прошел месяц. Бералек проводил все свое время у вдовы. Кожоль изучал со снисходительной Розалией Венсенскую крепость во всех подробностях.

Однажды утром Париж стряхнул свое тяжелое оцепенение. Народ сновал по улицам в лихорадочном и радостном возбуждении.

— Что это значит? — спрашивали себя удивленные друзья.

Крик, раздавшийся из толпы, послужил им ответом.

— Да здравствует генерал Бонапарт!

Бонапарт прибыл в Париж ночью девятнадцатого октября.

— Наши дела запутываются, — нахмурился Кожоль. — Только бы Точильщик выдал сокровище аббату… Еще столько дней ждать до восемнадцатого брюмера!..

И он прибавил с сожалением:

— Черт побери! Лебик был прав: синица в руках лучше, чем журавль в небе!