В течение восьми дней, прошедших после возвращения Бонапарта из Египта, улицы Парижа сплошь были запружены народом. Ночью он озарялся иллюминацией и бенгальскими огнями.

Бонапарт в сопровождении главного штаба объезжал улицы Парижа, чтобы поддержать всеобщий энтузиазм.

Тысячи рук тянулись к генералу. Все хотели пожать его руку! Только на другой день приходилось сильно почесываться… Злые языки утверждают, что молодой герои в три недели наделил чесоткой пятую часть парижского народонаселения.

Монтескье с унылым видом и бурей в душе протискивался сквозь толпы народа. Он зашел в кафе «Матушка Камюза». Войдя в это заведение, аббат почувствовал легкое прикосновение чьей-то руки к своему плечу, и чей-то голос тихо спросил его на ухо:

— Ну, что, аббат? Как вы думаете, стоит ли пяти миллионов министр полиции?

Аббат взглянул Фуше в лицо.

— Да, — отвечал он, — этот человек… вы думаете, он сможет собрать все мои карты?

— Думаю, да!

— Арестовав Бонапарта? — живо спросил Монтескье.

— О, нет! Нельзя нападать на героя. Но если нельзя напасть на пастуха, можно разогнать его собак.

— Когда? — спросил аббат.

— Это зависит от вас.

Подавив отвращение, внушенное продажностью бывшего члена Конвента, аббат отвечал:

— В тот день, когда я обращусь к этому человеку, я буду к его услугам для уплаты суммы, которая требуется.

— Хорошо, — отвечал Фуше.

Через восемь дней после свидания аббата с Фуше Париж проснулся в лихорадке.

Наступило восемнадцатое брюмера.

Не будем пересказывать события этих двух дней государственного переворота, которые всем известны. С самого раннего утра аббат прибыл в дом Сюрко, чтобы ожидать там Точильщика. Бледный, спокойный, он видел, как улетали один за другим часы, унося с собой шансы на успех той партии, которую он давно уже привык считать выигранной.

Наступил вечер, не принеся никакого известия о Точильщике. Наконец, пришла ночь. Пришло и девятнадцатое брюмера.

В одно из окон дома Сюрко аббат видел, как проезжал по улице Мон-Блан его деятельный противник, окруженный свитой своих партизан.

— Фуше сумел бы еще остановить его! Но где же миллионы? — тоскливо твердил Монтескье.

Ивон наклонился к Пьеру и прошептал:

— Молчание Точильщика необъяснимо. Надо отправляться на поиски.

— Мне пришло в голову одно опасение. Если он нашел Пуссету, он мог бежать с нею и деньгами…

— Я бегу к ней, — бросил шевалье.

Ивон вышел. Следом за ним вышел аббат.

Кожоль скоро увидел возвращающегося Ивона, бледного и запыхавшегося от быстрого бега.

— Ты был прав! Случилось нечто непредвиденное. Вчера госпожа Сюрко получила записку, подписанную моим именем. Не зная моего почерка, она поверила содержанию письма, приказывавшего доверить Пуссету подателю письма, и отпустила пленницу.

Граф с минуту поразмышлял.

— Послушай, ведь Пуссета была нашей пленницей, не подозревая об этом. Она считала, что так надо для безопасности Шарля, поэтому скорее всего, она направилась к себе домой.

Через четверть часа они подбежали к дверям дома актрисы. В доме Пуссеты было тихо и темно.

— Можно подумать, что дом пуст, — сказал Ивон.

— А между тем дверь заперта только на задвижку, — отвечал Кожоль.

Толкнув дверь в спальню актрисы, Кожоль вдруг отшатнулся.

— Какой чад! — произнес он.

Из открытой двери спальни распространялся по дому удушливый запах углеродного газа.

— Неужели она задохнулась? — вскричал граф, бросаясь в комнату и открывая окна.

В этой кокетливой комнате, на постели, украшенной шелком и кружевами, лежала грациозная, милая женщина. Она была мертва. На столе лежала бумажка со следующими строками:

«Я не могу пережить того, что узнала. Моя любовь так горяча, что я не имею мужества проклинать его. Пусть Лоретта, друг моих последних дней, помолится за меня Богу».

— Бедная Пуссета! — сказал Кожоль, целуя лоб умершей.

— Кто этот негодяй, который все ей рассказал? — спросил Ивон.

Вместо ответа он услышал крик графа.

— Взгляни! — сказал он, указывая под кровать.

Под кроватью актрисы виднелся труп, окрученный веревками. Одна из них, обернутая вокруг шеи, привязывала его к ножке кровати. Во рту был кляп.

Достав труп из-под кровати, молодые люди узнали Шарля Точильщика.

— Его смерть была ужасна, — сказал Кожоль. — Тот, кто предупредил Пуссету, изобрел для Точильщика переход в вечность неизмеримо более мучительный, чем эшафот.

Опутанный веревкой, с кляпом во рту, он не мог ни пошевелиться, ни крикнуть, наблюдая за самоубийством той, кого любил больше жизни, не имея возможности спасти ее или даже попрощаться с ней. Несчастная Пуссета умерла, даже не подозревая, что ее любимый умирал рядом с ней…

Из кармана жилета Бералек достал письмо с надписью: «Графу Кожолю».

«Только вчера я узнал о месте, где скрыто сокровище. Срок возвращения Пуссеты истекает завтра. Так что я успеваю. 17 брюмера».

— Кажется, смерть помешала ему быть точным, — прервал Ивон. Кожоль продолжал читать:

«Миллионы зарыты в погребах, которые Сюрко в течение шести недель снимал у галунщика Брикета, в том самом отделении, которое занимал граф Кожоль в течение одиннадцати месяцев».

— Это все? — спросил Ивон.

— Нет, тут есть еще кое-что…

«Когда граф Кожоль будет читать это письмо, я буду за французской границей с Пуссетой, поэтому поручаю ему отыскать некую даму, имени которой он не желал назвать…».

— Что еще за дама? — прервал удивленный шевалье.

— По правде, не знаю. Он хотел узнать имя одной дамы, с которой, как он вообразил, я прогуливался… А так как я и сам не мог вспомнить, то ничего не мог ответить по этому поводу…

— Ну так читай дальше!

«…и передать ей следующие слова, она сумеет их понять: «Разносчик Шарль возвращает вам свободу, которой вы лишили себя, чтобы спасти любимое существо».

— Что за чепуха? — ворчал Кожоль.

— Кем бы могла быть эта женщина? — наивно спрашивал Бералек.

— Я знаю столько же, сколько и ты. Вот и все…

— Это все?

— Еще маленькая приписка. «Одновременно с выдачей миллионов я готовлю вам сюрприз, который должен отомстить за меня».

Друзья удивленно переглянулись.

— О, Господи, аббат нас ждет! Лети к нему, — сказал Кожоль, — а я помчался их выкапывать!

— Хорошо, — сказал Ивон, — но дай мне записку, в которой Пуссета прощается с мадам Сюрко.

Взяв записку, Бералек удалился.

Кожоль попрощался с умершей и тоже вышел.

Аббат сидел в приемной у Фуше, когда заметил Ивона Бералека, входящего в здание префектуры.

— Гражданин министр, вы позволите переговорить мне с моим человеком?

— Сделайте одолжение, аббат, сделайте одолжение! Может быть, этот молодой человек скажет что-нибудь о семи миллионах! — отвечал Фуше смеясь.

Бералек не мог сообщить при Фуше все подробности, так что он ограничился тем, что прошептал:

— Мы узнали, где лежит сокровище! Кожоль побежал выкапывать его. Я сейчас присоединюсь к Кожолю.

— Нет, шевалье. Ваша помощь понадобится здесь. Вокруг дома бродит много наших, ступайте к ним. Предупредите только Кожоля, где найти меня!

Ивон удалился…

— Итак, гражданин министр, мы можем возобновить наш разговор…

— Так решено, что наш человек стоит бесспорно семь миллионов?

— Да, решено!

— В какую минуту он будет стоить этой суммы?

— Как только он остановит полет триумфатора…

Аббат подошел к окну и окликнул Бералека, которого мучило предчувствие какого-то несчастья.

— Нет известий о Кожоле?

— Никаких. Я послал за ним Сен-Режана, но и того еще нет.

Сердце болезненно ныло в груди у аббата.

Вдруг он почувствовал на своем плече прикосновение руки Бералека.

— Кожоль подъезжает к дому.

Пьер вошел. Он был смертельно бледен.

Аббат едва смог прошептать:

— Сокровище?

— Отыскали раньше меня… все унесено! — хрипло сказал Кожоль.

Карета Бонапарта подъезжала ко дворцу. Фуше поднес к губам свисток.

— Пришла минута дать мне слово, аббат! — сказал он отрывистым голосом.

Аббат резко выпрямился. Он готов был дать клятву. Но его совесть — совесть честного человека, возмутилась, и он тяжело опустился на стул.

— Пропустите эту карету, господин министр.

— После всего, что случилось, господин Монтескье, вы понимаете, что приобрели во мне жестокого врага. Даю вам четыре часа для выезда из Парижа… вам и вашим… примите это к сведению, потому что я изучил все места, где могу найти вас…

Он повторил:

— Четыре часа!