Услышав крик своей госпожи, Лебик выскочил в коридор. Держа фонарь в одной руке, а другой поддерживая Лоретту, в страхе цепляющуюся за него, гигант обыскал весь дом, но тщетно.
Наконец он отвел госпожу Сюрко в ее спальню.
— Полно, хозяюшка, привиделось тебе. Успокойся, спи, а чтобы тебе спокойнее было, я лягу в коридоре, возле твоей двери.
Укладываясь в постель, вдова успокоилась.
— Наверное, Лебик прав. Чего не надумаешь с испугу? Ведь эти свечи зажигались так давно…
И она уснула.
После этого события Лоретта не могла обходиться без Лебика. А тот привязался к ней, как огромный пес, который обожает своего хозяина. Оставив свою мансарду, он обосновался под дверью вдовы. Под этой защитой вдова спала совершенно спокойно.
Надо сказать, что с ней вообще творилось что-то странное. Несколько раз в месяц она чувствовала какое-то оцепенение, после которого впадала в тягостный сон. Размышляя об этих странностях, хорошенькая вдовушка рассуждала:
— Это от скуки… так я скоро вообще превращусь в сурка.
Время от времени она заглядывала в комнаты покойника вместе со служанкой, когда надо было прибрать и проветрить помещение. Иногда ей казалось, что вещи стоят несколько не так, как было раньше. Но так как ключи от этих комнат были только у нее, то она приписывала это своей рассеянности.
Действительно ли умер Сюрко?
Да. Тут не было никаких сомнений. Два врача дали заключение. Он был похоронен по христианскому обряду. И тело его было таким же окоченевшим, как у всех покойников…
Видимо, будет нелишним рассказать, как господин Сюрко провел свой последний день.
Шестого мая тысяча семьсот девяносто пятого года, или говоря языком того времени, семнадцатого флореаля третьего года Республики, хозяин магазина проснулся бледный и встревоженный. Утро он прослонялся с видом человека, которому некуда деть время.
В девять часов он натянул костюм якобинца, хотя уже не посещал их клуба, и пошел по направлению к Сене.
Дорогой он все время повторял:
— Что, если он признается? Тогда его жизнь спасена!..
Проходя по набережной Межессери до Меняльного моста, с трудом протискиваясь сквозь густую толпу, он, наконец, добрался до другого конца моста и оглянулся.
Отсюда была видна вся Гревская площадь с гильотиной на ней. При виде грозной машины он прошептал:
— A-а, это для сегодняшнего дня…
Мрачный и бледный, проталкивался он через людское Море к Дворцу Правосудия. Наконец он достиг великолепной решетки на улице Барильери и уселся под ней. Отсюда хорошо были видны ворота Консьержери. При виде трех двуколок, стоявших перед воротами, Сюрко опять прошептал:
— Это для сегодняшнего дня.
Задыхаясь от ужаса, он ждал, вцепившись руками в решетку.
Набережная Пелетье, мосты Нотр-Дам и Меняльный, улица Барильери — все это сплошь было запружено народом вплоть до самого Дворца Правосудия. Во всех окнах и на всех крышах было полно любопытных, горящих желанием увидеть обещанное зрелище. Время от времени гул толпы смолкал и после короткой паузы тысячи голосов сливались в один вой:
— Смерть Фукье Тинвиллю!
Правосудие вступало в свои права. Те, кто еще вчера требовал крови других, сегодня платил своей.
В начале сентября прошлого года Фукье Тинвилль, экзекутор прежнего революционного суда, и его сообщники, заключенные в крепость, считали себя уже забытыми. Но спустя шесть месяцев пришел приказ перевести их в Консьержери и начать следствие.
Не станем описывать этого процесса, разоблачившего кровавые беззакония этого страшного революционного судилища, которое в несколько месяцев вынесло четыре тысячи смертных приговоров, из них тысячу двести женщинам. Для того, чтобы было ясно, каков был этот суд, можно привести пару примеров.
…На очереди было дело графа Гамаша. По какому-то роковому недоразумению на суд привели однофамильца графа, слесаря Гамаша. Секретарь предупредил Фукье об ошибке.
— Ба, — отвечал он, — так не напрасно же мы беспокоили слесаря! Два Гамаша под гильотиной вместо одного, это — прибыль!
То же случилось с торговкой Малльет.
— Ей-Богу! — вскричал судья. — Пусть торговка сегодня положит свою голову под гильотину вместо графини, а та завтра отплатит ей за эту любезность!
Не лучше были и члены суда, возглавляемого подобным типом. Мы не будем поднимать сейчас все дела этих палачей, отправивших на тот свет четыре тысячи человек, осужденных только по доносам. Когда же они пытались сказать что-либо в свою защиту, Фукье резко обрывал их.
Вот каковы были те, которых теперь, несомненно, ожидала смертная казнь. Никто в этом не сомневался, так как на Гревской площади заранее был поставлен эшафот и тележки палача красовались у ворот.
Видимо, среди людей, ожидавших смерти, был и человек, смерти которого так хотел Сюрко, и в то же время очень боялся его показаний.
Наконец весть о приговоре побежала по толпе. Из тридцати четырех осуждены были на смерть шестнадцать.
Услышав об этом, хозяин магазина побледнел еще больше и прошептал:
— А вдруг его нет среди этих шестнадцати?!
Где-то через час по толпе пронесся крик:
— Вот они, вот…
Осужденные, выходя из ворот Консьержери, один за другим влезали в тележки.
Дрожа от страха и нетерпения, Сюрко считал несчастных.
— Двенадцать. Это еще не он… тринадцать! Еще нет… Четырнадцать! Нет… Осталось только двое…
Лицо его было искажено. Он волновало так, словно это его должны были вести на казнь.
Голова предпоследнего из осужденных показалась над толпой. Хриплый крик радости вырвался из груди Сюрко.
С криком: «Это он!» — парфюмерщик рванулся сквозь толпу к месту казни.
Впереди телеги ехали четыре жандарма. Они с трудом сдерживали толпу. Толпа рвалась к тележкам с криками и руганью, упрекая смертников в гибели своих близких, погибших по приговору революционного суда. Ненависть толпы особенно яростно разразилась против бывшего общественного обвинителя, ехавшего на последней тележке. Здесь солдаты конвоя тщетно старались освободить своих лошадей, зажатых толпой, отделившей их от остальной процессии.
Поддерживая своего соседа Виллата, обессилевшего от страха, Фукье Тинвилль дерзко и насмешливо смотрел на толпу, которая выкрикивала ему в лицо оскорбления. Наконец он вышел из себя. Выпрямившись во весь свой огромный рост, он плюнул в толпу и закричал, перекрывая ее вой:
— Все равно у вас, канальи, нет хлеба! Я же ухожу с набитым брюхом!
Оскорбление было ужасным.
Эшафоты, тюрьмы, рекрутские наборы опустошили деревни. В стране начался голод. Нужно было простоять всю ночь в очереди в булочную, чтобы получить немного черного клейкого теста, называвшегося хлебом. За фунт чистой муки, продававшейся тайком, платили сорок восемь ливров золотом или две тысячи шестьсот ливров ассигнациями. Всякое приглашение на обед сопровождалось словами: «Хлеб приносите с собой».
Понятно, что после слов Фукье толпа бросилась на оскорбителя. И вряд ли жандармам удалось бы сдержать ее натиск, если бы не странная процессия, идущая от улицы Планш-Мибрей к мосту Нотр-Дам. Она разделила народ на две части, и тот, сменив объект внимания, запел «Марсельезу».
Это была Процессия Селитры с огромным ящиком и шестью кларнетистами во главе.
Видимо, необходимо дать объяснение, что это такое.
Селитра является необходимой составной частью пороха. Пороха, как известно, не хватало. По предложению химиков Гитона Морво и Фуркруа Коммуна предложила скоблить стены церковных подземелий, погребов частных лиц и склепов на старых кладбищах.
«Комиссары селитры» имели право вербовать для этой работы любого, вплоть до первого встречного. Имели они также право открыть любой погреб. Было очень выгодно заручиться, поддержкой такого комиссара, поскольку он сам выбирал погреба для работы. А хозяин такого погреба в этом случае освобождался сразу и от селитры, и от вина, а зачастую еще сам отправлялся на работы куда-нибудь на кладбище.
На эту работу поочередно отправлялись взводы солдат с лопатами за спиной и барабанщиком впереди.
Вся собранная селитра немедленно перерабатывалась. Потом укладывалась на носилки и, сопровождаемая оглушительной музыкой и работниками, оравшими «Марсельезу», отправлялась на склад.
Специальным постановлением Коммуны было предписано уступать дорогу этим процессиям, вот почему толпа была оттеснена.
Для Сюрко эта остановка показалась вечностью. Наконец телеги тронулись, и он облегченно вздохнул.
Неподвижный, бледный, обливающийся потом, следил он за казнью.
Палачи втащили на эшафот первого осужденного. Это был экс-монах Виллат, почти мертвый от страха.
Когда его голова скатилась, Сюрко разразился хохотом. Какой-то молодой человек, обернувшийся на этот хохот, спросил:
— Этот человек, видимо, обрек на смерть кого-то из ваших близких?
Сюрко ответил:
— Нет, это был мой лучший друг!
Молодой человек, не проявляя ни малейшего удивления, пристально посмотрел на Сюрко и, воспользовавшись движением толпы, сначала отошел от него шагов на десять, а затем пристроился поодаль, но так, чтобы можно было наблюдать за ним. Парфюмерщик ничего не заметил.
В эту минуту он увидел своего соседа-лавочника Брикета.
— О, гражданин Сюрко, ты тоже здесь? — воскликнул сосед.
— Да, как видишь…
— Так пойдем домой вместе!
— С удовольствием.
При имени Сюрко молодой человек вздрогнул. Вынув из кармана кусок мела, он начертил на спине карманьолки парфюмера две буквы «Т. Т.» и скрылся в толпе.
Сюрко ничего не почувствовал.
Он не стал ожидать конца казни. Несмотря на обещание, данное Брикету, он выбрался с Гревской площади и направился домой один. Время от времени он останавливался, жадно вдыхал воздух и принимался хохотать, весело потирая руки.
Он был так счастлив, что даже не обратил внимания на то, что, заметив на его одежде таинственные буквы, вокруг него возникали какие-то люди. Они сопровождали его незаметно, окружив со всех сторон.
— Эге-ге, — повторял он, — дорогой друг отложил себе денежку на черный день. А тут-то он и подошел! Теперь эта денежка будет моя. Неплохой куш! Всего-то несколько миллионов!
Странные телохранители, увидев, как он входит в свой магазин, остановились и принялись хохотать.
— Мы гнались за зайцем, который уже подстрелен!
— Еще никто не сказал о нем хорошего слова, — добавил другой.
— Он в хороших руках, нам нечего беспокоиться о нем. Вперед, господа!
И они разбрелись в разные стороны.
Сюрко вошел в дом, напевая песенку. Это неординарное событие вызвало немалое удивление его жены.
— Что у вас на карманьолке? — спросила она, приглядевшись.
— Где?
— На спине.
Сюрко стащил куртку и увидел белые буквы.
— Какой-нибудь шутник позабавился, — сказал он, пытаясь стереть жирный мел. Но он въелся и оттирался очень плохо.
— Нужно тереть посильнее, — посоветовала Лоретта.
— Если сильнее, так надо позвать Лебика!
Дверь отворилась и вошел Брикет, вернувшийся с Гревской площади.
— Так-то ты ждешь меня!
— Толпа отжала.
— А что это у тебя на одежде?
— Какой-то идиот пошутил.
— Возможно, эти буквы имеют какой-то смысл?
— Честно говоря, не знаю…
Вошел Лебик.
— Вы что-то хотели, хозяин?
— Возьми, почисть куртку.
Лебик не умел читать, но, увидев буквы, он расхохотался идиотским смехом и заявил, что так клеймят свиней.
— Экое животное, — заявил галунщик вслед удалившемуся Лебику.
— Да, но для безопасности он подходит как нельзя лучше.
Дверь отворилась, и в нее просунулась голова точильщика ножей.
— Ножи, ножницы точить!
— Не надо, гражданин, — ответила Лоретта.
Брикет рассмеялся: «Ай да парень, ну и голосок!».
Сюрко задумался.
Крик точильщика повторился, но уже вдали.
— Странно, — сказал парфюмер, — я уже где-то слышал этот голос.
Но он тут же позабыл об этом, Лебик принес отлично вычищенную куртку…
Надевая ее, Сюрко посмотрел на часы, украшавшие лавку. Стрелка показывала пять часов.
— Сосед, — обратился он к Брикету, — в знак того, что ты не в обиде, не отобедаешь ли со мной?
— С удовольствием, тем более, что дома у нас едят еще по-старому, и время обеда уже давно прошло.
Тут надо внести разъяснения. Дело в том, что время обеда в том далеком 1795 году еще не установилось. Когда-то в Париже обедали в два. Зрелища начинали работать в четыре и заканчивались в девять, ко времени ужина. Этот порядок был нарушен общественными потрясениями — Революция изменила время работы чиновников. Они стали работать с девяти часов утра до четырех часов дня. Соответственно обедать стали в пять и даже в шесть часов. Актеры тоже вынуждены были перенести свои спектакли на семь, и заканчивались они теперь в одиннадцать.
Итак, в пять часов дня гость и хозяин уселись за стол. Хорошее настроение Сюрко было так очевидно, что не переставало удивлять госпожу Сюрко и соседа.
Чтобы не мешать мужчинам, Лоретта велела подать себе обед в ее комнату.
После обеда, за которым было выпито три бутылки старого вина, по признанию хозяина, из монастырского погреба, соседи решили окончить вечер так же приятно, как начали. Они взялись за карты, решив составить партию в пикет по двенадцати су за ставку.
Сюрко, подогретый старым вином, возбужденный зрелищем на Гревской площади и сознанием своего богатства, хохотал и даже стал напевать некогда любимые песенки. Брикет, явно заинтересованный, попытался выяснить, в чем причина такого возбуждения.
— Может, отменим партию? — предложил Брикет.
— Никогда! — вскричал Сюрко, только что выигравший двенадцать су.
Брикет скорчил жалкую гримасу. Сюрко рассмеялся.
— Не горюй, сейчас я развеселю тебя! У меня в погребе есть прекрасное вино, которое я берегу для хороших друзей!
— Отлично! — повеселел галунщик.
— Лебик! Возьми в погребе кувшин с мальвазией и принеси нам пару стаканов!
— Хорошо, — проревел Лебик.
— Сейчас мы угостимся настоящим нектаром, — обратился хозяин к гостю.
— Тем лучше, — облизнулся Брикет.
Они подождали несколько минут.
— Пока твой Лебик повернется… — рассмеялся галунщик.
— Это животное настолько глупо, что он мог налить стаканы и не догадаться принести их нам.
Брикет остановил его, видя, что тот намеревается опять звать Лебика.
— Оставь его, а то он еще чего-нибудь выкинет. Пожалуй, я сам схожу за стаканами, это будет скорее!
— Коли есть охота…
Оба стакана, как и предсказывал Сюрко, стояли на подоконнике, а Лебик уплетал баранью лопатку.
— Вон мальвазия в стаканах, — промычал он.
— Что ж ты не принес на стол?
— Хозяин этого не приказывал.
Брикет взял поднос и вернулся к столу.
— Ну как, соседушка? — спрашивал парфюмер при каждом глотке. — Не правда ли, отличное вино?
— Не мешало бы повторить, чтобы распробовать получше, — схитрил галунщик.
Ответить Сюрко не успел. Глаза его странно замигали, рот открылся, как будто он хотел что-то сказать, и он скатился со стула, ударившись об пол.
— Э, соседушка, да ты совсем пьян, — воскликнул Брикет, наклоняясь, чтобы поднять своего собутыльника.
Он попытался повернуть его, но тут же понял, что с ним что-то не так. «Похоже, что с ним удар», — подумал он.
На его крик вбежала Лоретта. И тут же разослала всех, кто был под рукой, за врачами.
Явились два врача и, расспросив об обстоятельствах, предшествовавших этому случаю, пришли к выводу, что чрезмерное возбуждение и слишком плотный ужин были причиной апоплексического удара. Они же констатировали смерть.
Единственная радостная минута в жизни принесла этому угрюмому человеку смерть.
Лоретта, сомневаясь в приговоре докторов, приказала не хоронить его сразу же. Но по прошествии трех дней сомневаться уже не приходилось.
Когда покойного Сюрко заколотили в гроб, обшитый трехцветной саржей, Лоретте ничего не оставалось, как распорядиться о доставке его прямо на кладбище, так как церковные обряды были запрещены.
Кладбище Кламар было расположено довольно далеко. И когда носильщики доходили до улицы Лусталот, они изнемогали от усталости и жажды.
Улица Лусталот, проходившая рядом с кладбищем, была занята виноторговцами. Перед дверьми этих лавок были устроены специальные подмостки, куда можно было поставить носилки с гробом. Таким образом часто возле какого-нибудь дома могло собраться восемь-десять гробов, ожидающих своих носильщиков. И надо сказать, что мертвецы не скоро попадали в свое последнее пристанище. Случалось, носильщики были настолько пьяны, что хватали первые попавшиеся носилки и волокли, не зная точно, тот ли это мертвец, — гробы были все одинаковые. Случалось, что у них не хватало денег расплатиться с хозяином лавки, и тогда покойник оставлялся в залог. Случалось, что пьяницы просто забывали гроб на подмостках и уходили.
Так как у Сюрко, кроме Лоретты, не было родственников, то ей самой пришлось заниматься всеми вопросами похорон. Она рассчитала, что возьмет Лебика и одного наемного носильщика. Женщинам в то время провожать гроб на кладбище было не положено. Носильщик оказался человеком низкорослым. К тому же Лебик шагал широко, и тот едва поспевал за ним. Поэтому перед первой же лавкой виноторговца он стал как вкопанный.
— Может, пропустим по чарочке?.. — спросил он.
— А ящик куда?
Его спутник растолковал ему назначение подмостков. И великан, обычно довольно туго соображавший, тут довольно быстро сориентировался. Но он еще колебался.
— А вдруг его украдут?..
Его напарник расхохотался.
— Кого?
— Моего хозяина!
— Зачем? Что из него можно сделать?!
Лебик очень хотел выпить, но его мучила совесть.
— А вдруг хозяйка пошла за нами и увидит, что я потягиваю вино вместо того, чтобы делать свое дело?
— А мы пойдем в дальний конец лавки, и нас никто не увидит, — настаивал напарник.
Лебик сдался.
Поставив гроб на подмостки, они вошли в лавку. Основательно нагрузившись, они вышли на улицу, взяли свой груз и двинулись дальше.
Но улица Лусталот была длинной и, чтобы попасть на Кламарское кладбище, нужно было миновать еще не одну такую лавку.
Поэтому Лебик вернулся вечером в магазин совершенно пьяным. Смеясь, он повторял:
— Уф! В большую яму!..
* * *
Итак, Сюрко умер и был похоронен.
Месяца через три Лоретту испугал шум в комнате покойного. Но со временем испуг прошел, и она уже смеялась над своими страхами.
Она охотно бы взяла жильцов, но боялась, что попадет впросак. Закон об укрывательстве подозрительных личностей действовал очень строго. Но, во всяком случае, она спокойно спала под охраной Лебика, стелившего свою постель под ее дверью.
Наученная горьким опытом первого брака, она отказывала своим многочисленным обожателям, толпившимся в магазине. Они оживляли торговлю, но оставляли спокойным ее сердце.
Так прошло три года.
Двадцатилетняя вдова вела размеренный образ жизни, иногда, правда, она размышляла о странном оцепенении, время от времени охватывающем ее и заканчивающемся тяжелым сном. Она втянулась в эту однообразную жизнь, которая оборвалась самым неожиданным образом. Итак, мы увидели ее дремлющей у изголовья больного.
А произошло это так.
Однажды на рассвете Лебик постучал к ней в дверь и поведал о том, что пятнадцать минут назад он был разбужен громким стуком в дверь. Но когда он ее открыл, то увидел на пороге раненого молодого человека, лежащего без чувств.
— И что ты с ним сделал? — спросила Лоретта.
— Оставил его на месте.
Госпожа Сюрко тотчас же велела перенести его в дом, в комнату Сюрко, и послала за доктором.
На протяжении пяти последующих дней Ивон Бералек, а это был именно он, имел самых заботливых сиделок в лице Лоретты и Лебика, которые дежурили по очереди возле его постели.
Великан Лебик часто говорил своей хозяйке:
— Ты посмотри, какой красавец, этот бледняк!
Наконец на шестые сутки, утром, Лебик вбежал к ней в комнату и весело рявкнул:
— Наконец-то наш молодчик очнулся!
— Он знает, где он находится? — дрогнувшим голосом спросила Лоретта.
— Я сказал ему.
— А он догадывается, что я ухаживала за ним?
— Во всяком случае, мне он ничего не сказал об этом. Но он сказал, что хочет видеть вас для того, чтобы поблагодарить.
Лоретта смутилась и направилась в комнату, где лежал больной.