I. БЕНЕФИС БЕРТЫ БЕРС
В цирке сегодня бенефис Берты Берс — «любимицы публики», как ее величают афиши.
Настоящим-то любимцем публики является Роберт Робс, этот действительно изумительный фокусник и престидижитатор, а Берта Берс — только его помощница.
Но какая помощница!
Когда она появляется перед публикой, выходя из шкафа, который только что, — это все видели, — был заперт совершенно пустым, зал грохочет от восторга.
Так ослепительно прекрасна она в своем залитом драгоценными камнями бальном платье.
Сплетничают, что она раньше была гувернанткой в каком-то благочестивом петроградском семействе, но была прогнана, так как вела себя не совсем благочестиво.
Говорят, будто она сама предложила свои услуги Роберту Робсу, когда тот приехал сюда из Америки на гастроли.
Со второй же гастроли на афишах красовалось вместо Эстреллы, бывшей помощницы Роберта Робса, имя Берты Берс, и публика каждое появление красавицы встречала овацией.
Роберт Робс ликовал. Тем более, что Берта не торговалась из-за гонорара.
— Мне надо эффектно показаться Петрограду… Этого я достигла… Теперь у меня не будет отбоя от поклонников…
И в самом деле, самые высокопоставленные низкопоклонники дарили ей свои осыпанные бриллиантами сердца.
В ее списке побед значились и графы, и князья, и военные, и штатские, и дипломаты, и шулера…
Единственно, что печалило Роберта, — это нежелание Берты ехать с ним в турне по России.
— Из Петрограда ни за что никуда, — отчеканила она.
Цирк полон. Ждут гвоздя представления, — последнего номера отделения фокусов Роберта Робса.
Все глаза напряженно впились в глянцевый, со всех сторон тоненький и хрупкий на вид китайский шкафик, как раз в рост человека.
Из этого шкафика таинственно исчезнет сегодня бенефициантка.
И мало того, что исчезнет, она окажется в ящике, который висит на самом верху, в самом центре куполообразного потолка цирка.
Конечно, ничего сверхъестественного в этом номере нет, но чистота работы каждый раз приводит зал в изумление.
Нынче Берта еще усложнила трюк тем, что успевает не только незаметно перелететь из шкафа на арене в сундук под потолком, но и незаметно переодеться.
Вот она под аплодисменты зала входит в шкаф в оранжевом бальном платье с треном.
А из сундука выйдет в ослепительно-красном.
Под несмолкаемую бурю аплодисментов заперта Берта в шкафу.
Ключ передали одному из представителей публики.
Волонтерами из публики шкафик весь обмотан веревками.
Наложены сургучные печати в десяти местах.
Все удивительно чисто и красиво.
— Неужели она, в самом деле, очутится там!.. Под крышей!.. Ведь это волшебство!..
— Я думаю, что нет…
— Вы знаете, факиры с помощью массового внушения достигают еще более изумительных результатов…
На шкаф Роберт Робс накинул поверх веревок и печатей черное покрывало.
— Прошу публику удалиться с арены!..
Нехотя очистили от посторонних арену.
— Раз! Два! Три! All right.
Робс хлопнул в ладоши.
— Прошу публику на арену…
— Прошу убедиться, что печати целы!..
— Прошу убедиться, что веревки целы!..
— Прошу отпереть шкаф… Мисс Берта Берс исчезла… Но ненадолго… Раз!.. Два!.. Три!.. All right!..
Все глаза устремились к потолку, где на канате, перекинутом через блок, висел, чуть покачиваясь, ящик.
Одетые в ливреи шталмейстеры бережно, словно священнодействуя, стали спускать ящик. В зале не было ни одного глаза, который не следил бы жадно и ревниво за плавным спуском этого сокровища.
Даже клоуны застыли в вопросительно-выжидательной позе.
В коридорах входа за кулисы приготовились к выходу по первому знаку режиссера несколько пар лакеев с цветочными и драгоценными подношениями бенефициантке от публики и дирекции.
Все ниже, все ниже ящик.
Вот уж он коснулся земли.
Роберт Робс топориком разрубает канат.
Торжественно раскрывает крышку и… отскакивает, как ужаленный.
Ящик оказался пустым!
II. ФОКУС РОБЕРТА РОБСА
На мгновение цирк замер. И вдруг — закипел.
— Что такое? В чем дело?..
— Где Берта?..
— Нас обманули!
— Шарлатанство!..
— Чего полиция смотрит!..
Роберт Робс, не веря своим глазам, еще раз подскакивает к ящику и, бледный, испуганный, бросается с арены.
По пути наталкивается на корзину цветов, падает в нее, опрокидывает еще какие-то подношения, бежит к себе в уборную, бежит в уборную Берс…
— Где Берта!.. Где Берта!.. M-lle Берта!..
Директор цирка, тоже предчувствуя какое-то страшное несчастие, бежит за ним.
В уборной лежит огненно-красное платье Берты, значит, она даже переодеться не поспела.
Робс бросается к тайному выходу из цирка на дворик, из этой двери Берта должна была выбежать, по наружной пожарной лестнице взобраться под купол цирка и лечь в ящик.
В то время, когда внимание всей публики занято завязыванием и опечатыванием шкафа, пустой ящик под потолком незаметно должен был заменяться другим, точно таким же снаружи.
Робс бросился было на дворик, чтобы посмотреть, не сорвалась ли Берта с лестницы и не лежит ли на мостовой с раскроенным черепом.
Но жандарм преградил ему дорогу:
— Вы арестованы! Следуйте за мной!
Изумленный Робс пожал плечами, испуганно поглядел
на жандарма и машинально пошел за ним.
Директор не отставал от них.
В кабинете директора дрожащий фокусник повторял:
— Я не виноват! Какое-нибудь несчастье!.. Честный фокусник не хотел скандала!
На допросе выяснилось, что Роберт Робс — виленский мещанин.
С германской подданной Бертой Берс познакомился только два месяца тому назад.
Имеет ли она родных или знакомых в Германии, — не знает.
Состоит ли здесь в сообщничестве с другими германскими подданными, — не знает.
Знакома ли с германским подданным Августом Мейером, — не знает.
В чем обвиняется арестованный вчера Юлиус Швальбе, — не знает.
Не подозревал даже о том, что в цирке находятся жандармские власти с предписанием арестовать Берту Берс.
Кто сообщил Берте Берс, что ее ожидает немедленно после окончания номера арест, — не знает.
Куда скрылась она, — не может догадаться… А в публике уже на тысячу ладов повторяют:
— Берта Берс оказалась немецкой шпионкой. Пришли ее арестовать, но она таинственно исчезла, избежав ареста.
III. ЖЕНА ИГРОКА
Марья Николаевна радостно прислушивалась к мерному дыханию детей.
— Слава Богу… Значит, мне показалось, что у Лилички жарок… Если метроном дыхания работает правильно, значит, все в порядке.
Еще раз бросила взгляд на потешно вздернутый носик хорошенькой пятилетней девочки, поправила сползшее одеяльце на кроватке восьмилетнего сына и, вся еще пропитанная святостью детской, вошла к себе в будуар.
Она давно привыкла к одиночеству долгих осенних и зимних ночей.
Что поделаешь, муж работает. Странно называть его работу работой, но она дает хороший заработок, позволяющий жить чуть ли не в роскоши. Муж — игрок.
Целые ночи Фридрих Францевич проводит в клубе и пытает счастье.
Не свое счастье, а счастье других. Вот уже четыре года, как счастье Фридриха Францевича испытано, вот уже четыре года, как он, по его собственному выражению, «сделал свое счастье» и едет на нем, как на хорошо объезженном коне.
О, нужно только уметь править твердой рукой, не выпуская ни на миг уздечки.
У Фридриха — твердые руки, Марья Николаевна убедилась в этом.
Кругом разоряются, от быстрых взлетов к стотысячным выигрышам падают до самоубийственных проигрышей.
Счастье играет жизнью и смертью окружающих.
А Фридрих сам играет своим счастьем.
Ему не надо крупных выигрышей, две-три сотни в вечер вполне устраивают его.
Но зато эти две-три сотни он имеет каждый вечер, без них (клуб открыт до шести утра) не возвращается домой на рассвете, когда уже рабочие на улицах спешат по фабрикам и заводам.
У Фридриха железная воля.
Пусть завистники объясняют постоянный выигрыш его чуть ли даже не нечистой игрой.
Марья-то Николаевна знает, как щепетильно корректен ее муж во всем, даже в микроскопических мелочах.
У него от нее нет никаких тайн. Он мог бы скрывать от нее свою бухгалтерию, но Фридрих, напротив, посвящает ее в каждый крупный выигрыш.
На прошлой неделе, например, он в пятницу выиграл 27 тысяч (довольствуясь малыми выигрышами, он не отказывается и от больших), и они ходили к ювелиру, вот эти две бриллиантовых серьги стоят двенадцать тысяч.
Фридрих балует жену и детей, потому что любит и гордится ими.
Марья Николаевна сладко улыбнулась и позевнула.
— Конечно, скучно ждать и быть одной… Но ко всему привыкаешь. Кроме измены. Вот если бы муж изменил, — этого бы я не перенесла.
А то ведь она знает, где он проводит все ночи. Стоит только позвонить в клуб, и его вызовут.
— Почему в клуб не пускают дам!.. И я бы могла иногда там поужинать… Впрочем, и это к лучшему… Если бы пускали дам, сердце мое не было бы так спокойно, как теперь…
Марья Николаевна взяла газету, за день не успела даже телеграммы пробежать.
Вдруг резкий звонок.
— Телеграмма?… — мелькнуло в голове. — Кто же может так поздно…
Марья Николаевна суеверным страхом боялась ночных телеграмм, и сердце сжалось недобрым предчувствием.
— Барыня, — таинственно доложил лакей Карл, — вас просят в переднюю по важному делу.
IV.
КОШМАРНЫЙ ВИЗИТ
Запахивая ночной полукапотик, подкалывая наскоро распущенные было для ночной прически волосы, торопливо пошла в зал.
— Проси!
Вошла дама под вуалью.
— Мы одни? — по-немецки спросила незнакомка.
— Что вам угодно и с кем я имею честь разговаривать? — по-русски отчеканила Марья Николаевна.
— Ну нечего, фрау Гроссмихель, терять время на разговоры. Если хотите спасти мужа, немедленно отоприте несгораемый шкаф, достаньте красный сафьяновый портфельчик в правом углу третьей потайной стенки и передайте мне…
В тоне незнакомки звучали неотразимо властные нотки.
Ее выговор немецких слов показался Марье Николаевне ужасно знакомым.
— Неужели?! — Нет, не может этого быть… Неужели это она?..
— Фрау Гроссмихель, не теряйте ни секунды!..
— Ну, да это она!
Марья Николаевна резким движением сорвала с незнакомки вуаль.
— Берта!..
— Я…
— Как вы смели!..
— Сейчас не время сводить личные счеты… Если Фридрих вам так же дорог, как мне, вы должны…
— Вы забываетесь, Берта!.. Вы забываете, с кем вы имеете дело…
— Я — такая же жена Фридриха, как вы…
— Мерзавка! Вон!.. Или мои люди вышвырнут тебя… Карл!..
— Карл не придет сюда! Он знает, как серьезно дело… Вот ключ от железного шкафа…
— Вон!.. Я сама вытолкаю тебя…
Марья Николаевна еще никогда не была такой истерично грубой.
— Если вы немедленно не раскроете шкафа, я сама сделаю это!
— Только посмей, я вцеплюсь в тебя зубами!.. Карл! Карл!..
— Я сама крикну Карла, чтобы он связал вам руки и заткнул рот!..
— Заговор!.. Грабители!..
— Несчастная, понимаешь ли ты, что твой муж арестован и, если у него в квартире найдут этот красный портфель, будет повешен…
— Как повешен? — задрожала Марья Николаевна.
— Как… шпион… — отчеканила девушка, сбрасывая шубку и оставшись в ослепительном оранжевом бальном туалете, сверкающем от драгоценных украшений.
— Фрейлейн Берта! — словно не веря глазам, повторила не своим голосом Марья Николаевна.
— Фрау Гроссмихель… Да, Марья Николаевна, сегодня для вас ночь больших открытий: да, это я, бывшая гувернантка ваших детей, подруга жизни вашего мужа… Мужайтесь, нам предстоит спасать Фридриха от петли…
Девушка сделала решительный шаг к кабинету.
Марья Николаевна как загипнотизированная пошла за ней.
Берта подошла к шкафу и привычным движением, зная твердо тайну секретных замков этой сложной немецкой несгораемой кассы, открыла дверцы, выдвинула потайные стенки…
— Не смейте! — хотела крикнуть Марья Николаевна, но голос не слушался.
— Карл! — властно крикнула Берта.
Карл, который не появлялся на отчаянные зовы барыни, на зов Берты словно из-под земли выскочил.
— Возьми этот портфель. Черным ходом так, чтобы тебя никто не видел, выйдешь и пешком, — слышишь ли, не на извозчике — извозчик здесь переодетый сыщик, — не торопясь, отнеси портфель на квартиру Берга… Я поеду в моем автомобиле… Он ждет у подъезда… А в нем… в нем, вероятно, уже ждут меня жандармы… Меня арестуют, обыщут… Но портфеля не найдут…
V. ТАЙНА НЕМЕЦКОГО КЛУБА
Оставшись одна, Марья Николаевна беспомощно упала в кресло и мучительно зарыдала.
Она еще не отдавала себе отчета в случившемся, лишь мало-помалу в сознание стали проникать одна за другой страшные мысли.
Почему Карл, всегда такой раболепно-почтительный, вдруг сегодня так нагло, вызывающе держался, лишь только появилась эта девица?
Откуда вдруг вынырнула эта с позором изгнанная из этого дома немка?
Разве не сам Фридрих настаивал, чтобы ее убрали?
Почему она так властно держится и так богато одета?
Как смеет она лгать на Фридриха, будто он в связи с ней?..
Фридриху некогда заниматься такими глупостями: днем он всегда дома, а ночью — в клубе.
Страсть к картам — единственная страсть, которая доступна Фридриху.
А что за наглость подозревать Фридриха в шпионстве!..
Уж более русского человека встретить трудно!
Он даже обещал подать прошение о переходе в русское подданство, да война помешала, не принимают теперь таких прошений… Но что это за сафьяновый портфель? Страх сжал сердце, и она бросилась к телефону.
— Барышня… пожалуйста… немецкий клуб… Мерси!.. Швейцар?.. Вызовите господина Гроссмихеля… Не приходил?.. Сегодня не был?.. Как не был?… Разве он не каждую ночь в клубе?.. Что вы говорите глупости… Я его жена, и мне он необходим…
Ноги подкосились…
Она услышала страшную истину: Фридрих и вчера и третьего дня не был в клубе.
А ей он соврал, что выиграл вчера три тысячи у Иловайского…
— А господин Иловайский здесь?
Ей ничего не ответили, должно быть, разъединили.
VI. ЕЩЕ ВИЗИТ
Резкий звонок заставил ее вздрогнуть.
Звонили сразу и с парадного хода, и с черной лестницы.
Отпереть некому.
Карла нет, а Мариша спит как убитая.
В кухне — топот шагов и мужские, незнакомые голоса.
Повар отпер. Вошли дворники и какие-то неизвестные.
Один из дворников через коридор прошел в переднюю и отпер парадную дверь.
— Полиция!.. Значит, Берта права. В самом деле, обыск!..
С Марьей Николаевной сделался обморок. Обморок и истерика не остановили обыска, который утонченно вежливым, даже нежным жандармским офицером был произведен самым тщательным образом.
— Сударыня, не откажите в любезности открыть этот стальной шкаф.
Марья Николаевна, как во сне, исполнила просьбу, раскрыла все, выдвинула все самые сокровенные ящики.
— Как и следовало ожидать, — с очаровательной улыбкой сказал жандарм, — обыск не дал никакого результата… Я попросил бы вас только сказать мне, чей это почерк?
Офицер вынул из портфеля конверт с выведенным по-детски крупно адресом.
У Марьи Николаевны отлегло от сердца.
— Это письмо моего восьмилетнего сына Воли. Муж должен был вчера отправить его в Берлин к бабушке…
— Скажите, не под диктовку ли отца писал мальчик…
— Да… это диктант… Бабушка интересуется успехами мальчика в немецком языке, и муж часто посылает ей образчики его диктовки.
— А где муж?
— Сударыня, я надеюсь, что он завтра же будет отпущен…
— Он арестован!..
— Ну, разве это так уже страшно…
— Но за что же!.. За что!.. Ведь я — его жена, урожденная Мордванова, старинная русская фамилия… Мои деды проливали кровь и мой брат на войне… Разве я вышла бы замуж? если бы не знала, как любит Россию Фридрих!.. Разве его жизнь не вся у меня на глазах… Разве я не могу дать голову на отсечение, что никакой политикой он не интересуется… Он знает только карты, — это его страсть, его жизнь…
Горячо прокричала и оборвалась.
VII. БАБУШКА ИЗ БЕРЛИНА
Когда, наконец, непрошеные странные визитеры ушли, Марья Николаевна упала на постель и истерично зарыдала.
— Как! К этому делу припутывают не только мужа, но даже и Волю, моего чистого милого мальчика, за воспитанием и образованием которого Фридрих так ревниво следит… Почему диктант Воли ей не отдали и сказали, что он «приобщен к делу»…
Два-три раза в неделю муж сам занимается диктантом с мальчиком и продиктованное отсылает к бабушке…
Бабушка не нарадуется на успехи внука и всегда благодарит в письмах из Берлина и часто посылает ему игрушки и конфекты.
Муж уверяет, что она миллионерша и после смерти намерена внуку оставить свое состояние…
Марья Николаевна прекрасно знает, каков характер этих диктантов.
«Верочка захворала и целую неделю проведет в постели».
«Сегодня коровка промычала три раза».
«У куклы моей старшей сестры новый бантик»…
Вдруг адское подозрение ослепило мозг:
— А что как слова «Верочка», «постель», «коровка», «кукла», «бантик» имеют условное значение! А что если под видом бабушки эти условные сообщения посылаются в… другое место!
Марья Николаевна в газетах читала что-то в этом роде…
Кровь прилила, и Марья Николаевна крикнула во весь голос:
— Не может этого быть! Что за чушь, чушь, чушь!..
И даже ногами сама на себя затопала. Но не смогла заглушить чудовищного подозрения:
— Фридрих диктовал Воле донесения шпионского характера… Измена родине совершалась невинною рукою ее ангела, ее мальчика, ее гордости и радости…
Муж, Берта, Карл, сын, все служили одному делу, и только Марья Николаевна одна не подозревала, в какой трясине жила она.
— Так значит, не из клуба получает муж деньги? Значит, не в клубе проводит все свои ночи? Значит, на деньги, за которые муж продает мое отечество, существую и я, и дети, и все это благополучие, будь оно проклято!.. Какой позор!
И опять закричала и истерично затопала.
— Нет, нет! этого не может быть!..
— Изволили звать?
Марья Николаевна вздрогнула.
Перед ней стоял Карл, как всегда, почтительно ожидая приказаний.
VIII. МАТЬ ДЕТЕЙ ШПИОНА
Без сна, ломая руки, провела Марья Николаевна остаток ночи. Даже не раздевалась.
— Что делать? Донести на мужа!.. Все равно у меня сейчас мужа нет.
Муж отнят Бертой и тюрьмой, преступлением и прелюбодеянием… Но какой позор во всеобщее сведение заявить, что дочь профессора Мордванова, — мать детей шпиона и прелюбодея!..
К стыду своему, она чувствовала, что оскорблена, как жена и женщина, больше, чем как патриотка.
— Какой ужас!.. Он изменял мне и отечеству… Мне и отечеству…
И тут же ее мысли прорезывал вопрос:
— Чьему отечеству? Моему отечеству!.. Ведь для него Россия — не отечество… Он негодяй по отношению ко мне и детям…
………………….
Какой бесконечно одинокой казалась себе несчастная женщина.
Родители и большинство знакомых отвернулись от нее, узнав, что муж ее — игрок.
За глаза его иначе не звали, как:
— Шулер!
И предсказывали, что рано или поздно он очутится на скамье подсудимых.
Марью Николаевну муж сумел убедить, что карты и биржа — это высший вид спорта, что он спортсмен высшей марки.
— Действительно! — думала она. — Ведь это джентльменство на мелок, на слово проигрывать, выигрывать целые состояния, и при этом не выказать даже тени волнения.
Какая это красота, какая свобода! Над головой игрока нет никакого начальства, никакого закона, — только великий всемогущий Рок!
Все отвернулись от Марьи Николаевны. И она от всех. Всецело отдалась уюту семьи, культу детей и мужа, — мужа она положительно боготворила, — видела в нем какую-то особую, сверхъестественную силу, помогавшую ему обуздать случай, оседлать счастье и успех.
В жизни игрока и в жизни авиатора много красоты, геройства и обреченности.
Ах, как заликуют все, когда узнают, что Гроссмихель попал-таки в тюрьму, а, может быть и, на виселицу!..
— На виселицу!.. — Марья Николаевна крикнула и, как ужаленная, вскочила.
Опять перед нею вырос Карл:
— Изволили звать?..
— Нет, не изволила! — раздраженно ответила Марья Львовна. — Вон! Что вы за мной шпионите!.. И чтобы завтра же духа вашего здесь не было!..
Карл почтительно поклонился и молча вышел.
Марья Николаевна не помнит, как рассвело, как детишки проснулись…
— Господи, неужели сегодня в газеты попадет арест мужа!..
Стала с нетерпением ждать звонка почтальона.
IX. ПИСЬМО И ТЕЛЕФОН
Сама бросилась отпирать дверь на звонок, выхватила газеты и почту.
— Вот это письмо не нам!..
— Нет, вам… Адрес ваш…
— У нас никакого Соколова, Ивана Евгеньевича нет…
Между нею и почтальоном вырос из-под земли Карл:
— Это письмо нам!.. Барыня забыли… Это репетитору…
— Какому репетитору!!.. — изумилась Марья Львовна.
Но Карл грубо выхватил письмо из рук почтальона и уже захлопнул перед его носом дверь.
— Негодяй! Как ты смеешь грубить!.. Вон!
Марья Николаевна схватила телефонную трубку.
— Барышня… Полицию!..
Но выронила трубку и упала беспомощно на стул.
— Нет, не могу… Не могу… Это выдаст мужа… А я все еще его люблю… И буду… о, чувствую, знаю, вижу, что буду любить его до могилы!..
Газеты упали на пол. Машинально подняла и стала искать заметок о муже.
Взгляд упал на сенсационные заглавия «Шпионка в цирке», «Кто такая Берта Берс?», «Во власти шпионажа», «Цирковой номер»…
Берту ищут по всему городу; — до двух часов ночи в редакцию не поступило сообщения об ее аресте.
— Значит, подлая шпионка на свободе! На пути за границу!.. Только мужу придется ответить и за себя, и за нее… О, с каким восторгом я бы схватила ее за горло и задушила собственными руками!..
Зазвонил телефон.
— Кто говорит?.. Какая наглость!.. Берта!.. И каким голосом! Голосом начальника… Она приказывает немедленно сжечь письмо, которое сегодня придет по почте на имя Ивана Евгеньевича Соколова!..
Это письмо уже в руках Карла.
А где Карл?
В передней звонок.
Отчего он не отпирает?
Вся эта ночь была сплошным кошмаром неожиданностей.
Что еще за неожиданность подарит этот утренний звонок!
X. ЛЮДМИЛА ЗЕНГЕР
Вошла эмансипированного вида девица, лет двадцати. Лицо некрасивое, но эффектное, останавливающее.
Вызывающе взбодренная шляпа, вызывающего покроя каракулевый полусак, стянутый вызывающего цвета шелковым поясом поверх меха.
— Передайте барыне карточку! Скажите, что из редакции… Литератор… Писательница…
Марья Николаевна прочла.
«Людмила Карловна Зенгер. Сотрудник петроградских изданий. Командор второго отряда амазонок. Член-соревновательница летучего отряда дам-посетительниц петроградских лазаретов».
Было и еще несколько титулов, которые Марья Николаевна не успела прочитать.
— Передайте это барыне! — настойчиво повторила экстравагантная незнакомка.
— Ах, простите… Вы г-жа Гроссмихель?..
— Я отперла вам сама, потому что лакей куда-то делся… Карл! Карл! Помоги барышне раздеться…
Но Карл не появлялся.
— Разрешите войти так, я на одну минуточку…
— Чем могу служить…
— Видите ли, мне для одного иллюстрированного журнала необходима… страничка тетради для диктанта вашего сына и интервью с ним… Вы понимаете… сейчас это — сенсация…
— Ах, ради Бога! Ради Бога, оставьте это! Я не хотела бы, чтобы вокруг нашей фамилии был какой-нибудь шум… Я так взволнована и испугана тем, что про мужа пишут, что готова плакать… Я уверена, что это недоразумение, что мужа немедленно освободят…
Людмила заговорила: очень жаль, что Марья Николаевна так смотрит на гласность. Печать вся в руках Людмилы. Со всеми виднейшими журналистами Петрограда и Москвы она, по ее словам, на «ты»: Дорошевич звонит по пяти раз на дню, Колышко, прежде чем написать фельетон, рассказывает ей его содержание, Руманов надоел, преследуя ее по пятам (у нее он может узнать любую новость в самый момент получения ее в редакции), Меньшиков следующее «письмо к ближним» посвящает ей, как командору амазонок, Азов ревнует ее к Арабажину, а Оль д'Ор даже ревновать не смеет… Михаил Суворин предлагает ей дебют в Малом театре в пьесе, которую специально для нее напишет Борис Суворин, но она попросит Арцыбашева вдвоем с Леонидом Андреевым сочинить что-нибудь особенное. Леня Андреев и Саша Куприн — ее мальчики… Брокгауз чуть не убил Эфрона, желая перехватить право издания полного собрания ее сочинений, но разве Сытин выпустит из рук такой лакомый кусочек!…
На днях сразу третьим изданием выходят ее стихотворения в прозе «Трепетная лань»…
Людмила говорит всегда крикливо, торопливо, как бы в состоянии запальчивости и раздражения.
Звонок телефона прервал ее речь.
XI. КТО В ЗАСАДЕ?
Марья Николаевна начала слушать и даже вспыхнула от негодования, — опять Берта.
— Оставите вы меня в покое?!.. Я немедленно донесу на вас полиции…
Берта опять спрашивает, получено ли письмо на имя Соколова. Если оно еще не сожжено, она сегодня в полночь приедет за ним.
Марья Николаевна не выдержала. Разразилась истерикой. Надо было выплакаться у кого-нибудь на плече, надо было высказаться кому-нибудь и попросить совета.
Провидение прислало ей эту знаменитую писательницу. И ей измученная женщина открыла душу.
Решено было устроить Берте засаду, а Фридриха Францевича спасти во что бы то ни стало. О, Людмиле приходилось интервьюировать таких важных сановников, что для них освободить его не стоит ничего. Все сановники от нее без ума, а секретари их — пешки в ее руках.
В детской раздался отчаянный плач. Извинившись за то, что на пять минут оставит милую гостью одну, Марья Николаевна поспешила к детям.
Оставшись одна, Людмила хотела было позвонить куда-то, но телефон, словно предупредив ее желание, затрещал.
Людмила взяла трубку.
— Какая счастливая случайность. Это ты, Берта!.. Говорит Людмила… Жена в моих руках. Письмо Соколову взял Карл. Он будет у тебя через десять минут.
XII. ТЕЛЕФОН И РЕВОЛЬВЕР
— Барышня… 417-17… Да… Мегсі… Лия Львовна?.. Вы, кажется, недовольны… Ах, вам безразлично… С каких же это пор я стал вам безразличен? Вы сегодня вечером дома?.. То есть как же это не знаете?.. Я могу к вам зайти в 6 часов?.. Мне надо с вами серьезно поговорить… Ну, а в семь?..
Уж это вы мне позвольте знать, нужно или не нужно… По телефону неудобно… Ну, а в семь с половиной?.. Вы успеете в театр… За вами зайдет Извольский?.. Ну, а после театра?.. Глупости?.. Почему же неделю тому назад эти глупости были вам понятны и дозволены, а теперь…
Студент взволнованно теребил волосы.
— Это не глупая сцена ревности, а… Вы смеетесь… Вы помните, что я вам сказал вчера… Вы мне опять отвечаете: «Не запугаете»… Чем же я могу вас запугать?.. Разве смерть такого ничтожества может кого-нибудь запугать?.. Вы смеетесь… Ну, а что вы скажете, если узнаете, что я левой рукой держу телефонную трубку, а правой достаю из кармана револьвер… Нет, не пугач, а Смит и Вессон.
Студент вынул из кармана заряженный револьвер.
— Вы и тут смеетесь… Вы не верите, что он заряжен… Вы уверены, что скорее выстрелит телефонная трубка, чем этот револьвер… Ну, так слушайте: вот я взвожу курок… Но прежде, чем покинуть этот мир, я хочу от вас услышать что-нибудь иное, а не этот холодный смех… Лия Львовна, скажите мне на дорогу что-нибудь теплое… Фуфайка!.. Какая вы злая… Почему фуфайка? Я иду не в окопы, а в могилу… Опять смех… Ну, хорошо, я умру под смех… Слушайте…
Он приложил дуло к виску, как вдруг какая-то сила вырвала револьвер из рук.
Револьвер ударился о телефонную трубку, произвел выстрел в воздух и вместе с трубкой грохнулся на пол.
XIII. КТО ЖЕ ТЕПЕРЬ СТРЕЛЯЕТСЯ?
— Вот дурак! Вот идиот! Кто же теперь стреляется?..
— Это ты, Кукарников?.. Как ты попал?!.. Как ты посмел мне помешать!..
— Вот дурак! Вот идиот!.. Из-за какой-то глупой бабы он хотел подставить свою башку под пулю!.. Да разве ты это смеешь теперь!.. Разве твоя жизнь принадлежит тебе или этой вздорной бабе!.. Почему ты сегодня не был в университете?..
— Ах, Кукарников, до того ли мне…
— «Любит, не любит, поцелует, плюнет»… Тьфу! Сопляк! Начитался романов… А если бы ты видел, что сегодня творилось в университете!.. Там сопляков не было!.. Какой подъем! Без различия партий, направлений, все готовы на войну!.. Поют гимн! Кричат «ура»!.. Кто в санитары, кто в добровольцы… И в такое время ты смеешь разводить романические нюни!.. Тьфу!.. Да если тебе так уж не дорога твоя жизнь, вспомни, что сейчас каждая жизнь дорога родине!.. Мало ли на войне таких подвигов требуется, чтобы идти на верную смерть!.. Вот и ты иди! Герой выискался — из-за бабы, которая предпочла пшюта Извольского дураку Завьялову, стреляться вздумал!.. Да мне стыдно даже, что я спас такого сопляка!.. Жизнь надоела! Да ты нюхал ли настоящую жизнь?..
— Ах, Митя… Разве ты знаешь жизнь… Разве ты понимаешь, что такое любовь… Ты никогда не любил и не тебе меня ругать…
— Я не любил! Да я, быть может, и сейчас люблю!.. Только пока родина в опасности, личную жизнь — побоку. Пока мы не накладем по загривку немцам, не до любвей нам…
— Ну, значит, ты не по-настоящему любишь… Настоящая любовь не слушает доводов разума…
— Пропись! А я считаю ненастоящей любовью ту, от которой так легко отделаться: чик — и готово… Нет, от настоящей любви револьвером не отделаться… Дуракам счастье… Счастье тебе, дураку, что я случайно выбил из рук револьвер!..
— Как ты сюда попал? Во всей квартире нет ни души! Я даже прислугу отпустил, чтобы не мешала…
— Твоя сестра забыла на рояли ноты, а мы у Скворцовых репетируем концертик, с которым хотим объезжать лазареты… Зная, что прислуги нет, и думая, что тебя, дурака, нет, она дала мне свой французский ключ… Я вошел и слышу, как ты распинаешься по телефону перед этой шлюхой. Вот и все…
— Ты подслушивал?..
— Вот дурак!.. Я считаю все это соплячеством и ничуть не интересуюсь им… Но, во-первых, ты кричал громко, во-вторых, у тебя в руке был револьвер… Ударь я тебя по руке на две секунды позже, мне не пришлось бы с тобой сейчас пререкаться… А завтра, прочитав газеты, каждый сказал бы: «Вот дурак, нашел время стреляться!» И первой сказала бы это сама Лия…
Резкий звонок прервал Кукарникова.
— Кого еще принесло…
— Митя, открой ты… У меня туалет не в порядке…
— И рожа также не в порядке… На кого ты похож!..
— Никого не впускай…
Звонок настойчиво повторился.
XIV. ТЕ ЖЕ И ЛИЯ
— Лия Львовна! Какими судьбами!.. Пришли полюбоваться на труп безгласный…
— Где Борис?! Что с Борисом?! — кричала высокая стройная блондинка. Ее всегда насмешливые глаза сейчас выражали отчаяние. — Я слышала выстрел по телефону! Пустите, пустите меня к нему…
— Успокойтесь, m-lle Лилиенталь… Это был холостой выстрел… Борис и не думал стреляться… А сейчас он не может вас принять, потому что его костюм не в порядке… М-lle Лилиенталь привыкла к обществу светских фатов… Без смокинга и белого жилета он боится уступить в джентльменстве г-ну Извольскому…
— Не смейте со мной так говорить!.. Так, значит, это была комедия?.. Борис жив!
— Борис жив… Вам он своею смертью ни удовольствия, ни рекламы доставить не намерен… Борис Завьялов выше телефонных флиртов и вообще… Он едет со мной на войну.
Борис вышел из своей комнаты и, приветливо подавая девушке обе руки, спокойно и радостно сказал:
— Да, Лия Львовна. Я еду на войну добровольцем! Спасибо, что пришли ко мне проститься… Это то важное, что я хотел вам сообщить… Я сам хотел повидать вас, но вы были так суровы…
— Борис! Борис! Как тебе не стыдно так пугать меня! Я слышала выстрел и думала, что сердце во мне оборвется… Боже, что я пережила на извозчике, гоня его сюда… Я тут сразу поняла, кто ты для меня… Борис, Борис! Я люблю тебя! Я никуда от себя не отпущу тебя…
— Лия… За те две секунды, когда я был на краю могилы, от выстрела меня спас вот этот разбойник, ударивший по руке так, что и сейчас ломит, — за эти две секунды я тоже пережил целую жизнь… Я увидал и понял, какую непоправимую глупость чуть было не сделал. Мне такой мелкой, такой ничтожной, такой жалкой кажется моя ревность, ваша жестокость, неотразимость Извольского и прочая личная чепуха, что стыдно вспоминать о них. И не будем говорить ни о чем этом личном.
— Борис, я не пущу тебя на войну!
— Бросьте, Лия, истерические вопли. Ими вы не тронете никого. Перед вами не тот мальчишка, который полчаса тому назад вымаливал свидание… Я сам не знаю, как у меня открылись глаза… Умереть за вас, даже жить ради вас для меня теперь не кажется достойной меня задачей… Я умру за родину! Клянусь моею… любовью к вам…
— Борис! Я скверная, я гадкая! Я нарочно дурила с Извольским, чтобы разжечь твою ревность… Я не верила, что ты способен на самоубийство! Я не знала, как люблю тебя… Я не пущу тебя! Я сама поеду за тобой… Хочешь, я поступлю в сестры милосердия!..
— Ничего я от вас не хочу… Поступайте, как хотите, как чувствуете…
Кукарников с восхищением глядел то на Бориса, то на Лию:
— И такие славные ребята чуть-чуть было не искалечили себе жизнь из-за какой-то там гадины!..
— Вы не едете сегодня в театр?..
— Нет, я еду, но не сегодня, на театр военных действий.
Она схватила голову Бориса и впилась в губы поцелуем, орошенным слезами радости, счастья, муки, неизъяснимой сладости решения, которое сразу окрылило ее существо.
— Вот это настоящее дело! Вы любите друг друга и, несмотря на это, поедете на войну! Вот это настоящее геройство! Уж и напьюсь же я сегодня! Урра! Подать мне полный бокал политуры!
XV. В УНИВЕРСИТЕТЕ
Назавтра Завьялов с девяти утра уже побывал в канцелярии военного начальника.
О, конечно, его примут добровольцем, несмотря на то, что таких, как он, добровольцев были сотни, тысячи.
Радостное возбуждение охватило его. Не хотелось идти на урок. Так и подмывало завернуть в университет и приобщиться к общему празднику, о котором рассказывал Кукар-ников.
С тех пор, как Борис получил этот урок, убивающий его утренние часы, он ни разу не был в университете, ни на одной лекции!
Даже в лицо не знает некоторых профессоров. Как, впрочем, и многие из студентов.
Урок у него выгодный, приятный, нетрудный: готовить в первый класс гимназии бойкого, способного, милого мальчика, который и без того готов. Заниматься с ним — одно удовольствие.
— Воля ничего не потеряет, если пропустить урок… Да все равно ведь скоро придется урок бросить: теперь не до диктантов и не до арифметических задач! Надо подыскать заместителя… Если Погожев в университете, кстати поговорю с ним. Из университета позвоню Марье Николаевне и предупрежу, что сегодня заниматься не могу.
В самом деле, Борис не может заниматься; в голове у него одна мысль: само Провидение послало ему вчера Ку-карникова и спасло его от величайшей глупости для, быть может, величайших подвигов.
Все отправляющиеся на войну — фаталисты. Борис, только что спасенный от верной смерти, был в эти дни фаталистом из фаталистов.
В университете — радостная автономия.
Там и тут в коридорах и аудиториях собираются сходки. Ораторы влезают на кафедру. Им аплодируют. Крики «ура!» перекатываются из конца в конец.
Если прислушаться — все речи о войне. И смысл их — один. Все, как один человек, все студенчество, вся университетская громада должна встать грудью на защиту отечества в этой справедливейшей, священнейшей, отечествен-нейшей и вместе с тем всемирной войне.
В одном месте записывались в санитары. В другом распределялись участники для продажи значков в пользу раненых. В третьем назначались дежурные для поджидания на вокзалах поездов с ранеными.
У многих студентов на руке перевязь «Красного Креста» или другой какой-нибудь благотворительной организации.
Такую перевязь увидел Борис и на Сашке Погожеве.
Погожев — милый парень и здорово нуждается. Завьялову деньги нужны на карманные расходы, он живет на полном иждивении у весьма состоятельных родителей. А Погожев живет впроголодь.
На уроки ему не везет: все больше благотворительного характера у таких же бедняков, как он сам.
— Да, признаться, меня в порядочный дом и не впустят из-за гардеробца. Гардеробцем не вышел. А в наше время с репетитора, как с актера, гардероб спрашивается. А ты погляди, что у меня за тужурка. Ежели ее вскипятить, уха получится.
Улучив момент, Борис сказал ему, что хотел бы передать ему свой выгодный урок и часть своего, теперь ему вовсе ненужного, гардеробца. Погожев и Завьялов с гимназической скамьи приятели, поэтому «гардеробное предложение» для них не оскорбительно.
— Борис, в другое время я сделал бы сальто-мортале от радости, столь лестно твое предложение. Но теперь, ты понимаешь, все утра у меня заняты… Я раненых на вокзале встречаю… Да и не только утра… Поезда ведь и днем приходят… Что же касается до гардеробца… Он всегда вызывал в моих глазах плотоядные огоньки, хороший у тебя гардеробец… Я тебе дам адресок, ты туда и снеси его, там, брат, для окопов теплое белье и вообще гардеробец собирают… Очень невредная у тебя тужурочка и брюки тоже, одно слово, диагональ… Мои диагонали, — Погожев хлопнул себя по брюкам, — тоже в блестящем положении, в особенности лоснится, блестит и сверкает то место, на котором в высшем свете принято сидеть, не порты, а Блистательная Порта… Но у тех, кто сейчас в окопах мерзнет, нет и таких….
Общее возбуждение охватило Бориса. Ему захотелось немедленной деятельности.
— Саша, пока там в воинском правлении идет своим чередом дело о приеме меня добровольцем, я хотел бы примазаться к твоему отряду. Руки у меня сильные, спина здоровая, потаскаем раненых…
— Молодец! Приходи завтра к семи утра на Варшавский вокзал!
Только в третьем часу Борис вспомнил, что надо позвонить к Гроссмихелям.
XVI. ГОРЕ ВОЛИ
— Это вы, Марья Николаевна?.. Простите, что не мог сегодня дать урок Воле… У вас несчастие? Какое несчастие?.. Меня спрашивали?.. Несколько раз… Как фамилия?.. Я такого не знаю… Что такое: у вас таинственное несчастие; у меня — таинственный посетитель по важному делу… Немедленно еду к вам…
Он застал трогательную картину. Марья Николаевна обвила руками головку мальчика и заливалась слезами.
При виде любимого репетитора Воля соскочил с колен матери и со слезами бросился на шею Борису.
— Борис Егорыч! Милый Борис Егорыч! У нас такое несчастие…
— Успокойся, детка, в чем дело?..
— Мой папа — немец…
— Ну так что же из этого?..
— Он — немецкий подданный…
— Ну и что же?..
— Как что же?.. А ведь я-то русский подданный!.. Значит, папа — мой враг!.. Значит, я его могу убить!.. И он меня может убить… И вот мы его и взяли в плен… И Карла взяли в плен… Но как же я буду без папы!.. У всех есть папа, а у меня… враг… Милый папа, разве ты виноват, что родился немцем!.. За что, за что же меня-то и маму сделали сиротами…
— Что он говорит? Где Фридрих Францевич?..
— Произошло какое-то недоразумение, и его арестовали…
Мальчик плакал и причитал:
— И все из-за моей диктовки… Папа посылал ее бабушке… Ну вот и догадались, что он немец… Все из-за противной диктовки?..
— Ничего не понимаю… При чем тут диктовка?..
Вошла горничная.
— Борис Егорович! Вас околоточный спрашивает…
— Меня! Что такое?..
Вышел с тревогой на лице.
— Вы г. Соколов?
— Нет, я Завьялов…
— Вы репетитор детей г. Гроссмихеля?
— Я.
— Я имею предписание вас немедленно доставить в сыскное отделение… Будьте любезны одеться…
Воля вбежал в переднюю и, увидав, что полицейский уводит с собой студента, отчаянно закричал:
— Мама! мама! Бориса Егоровича тоже взяли в плен! Но ведь он русский… Ведь он наш!..
XVII. О ЦИРКОВОЙ ХРОНИКЕ И ПРОЧЕМ
Околоточный и Борис сели на извозчика.
— Положительно недоумеваю, в чем дело?
— Я с утра поджидаю вас. Приказал швейцару, как только явитесь, позвонить в участок… Не беспокойтесь… Вероятно, допросят и выпустят. Что-нибудь по делу Гроссмихеля.
Чрезвычайно предупредительный и любезный чиновник охранного отделения предложил Борису папиросу и приступил к допросу.
— Ваша фамилия Соколов?
— Нет, это недоразумение, я говорил уже околоточному, что моя фамилия Завьялов.
— Имя, отчество?
— Борис Егорович.
— Звание?
— Дворянин.
— Вы состоите репетитором у Фридриха Францевича Гроссмихеля?
— Да, я готовлю его мальчика в гимназию.
— Кроме вас, у мальчика нет учителей?..
— Нет.
— Быть может, музыки или какого-нибудь предмета негимназической программы?
— Я наверное знаю, что нет.
— Быть может, у мальчика был репетитор с этой фамилией до вас?
— Я имею этот урок год и три месяца. До меня была гувернантка.
— Не Соколов?
— Нет, сколько мне помнится, немка… Берта Берс…
Чиновник улыбнулся.
— Та самая героиня цирковой сенсации, которую мы сейчас разыскиваем…
— О цирковой сенсации я ничего не знаю…
— Возможно ли это? Ведь о ней сейчас полны газеты.
— Я газет эти дни не читал.
Борис сказал это так просто и искренне. Увлеченный романом с Лией, поглощенный мыслью о самоубийстве, он действительно эти три дня не заглядывал в газеты. Чиновник изумился:
— Молодой человек! Что вы говорите! Возможно ли не читать газет в наши дни…
Борис вспыхнул:
— Конечно, я пробегаю телеграммы…
— Все-таки «пробегаете»…
— Да… Только телеграммы, а до цирковой хроники мне дела нет..
— Но дело Берты Берс и Гроссмихеля посерьезнее цирковой хроники.
— Как!.. И Фридрих Францевич замешан тут?..
— А вы и об этом не читали?.. И мадам Гроссмихель вам ничего не рассказала?!..
— Она не успела. Я видел ее в слезах. Понял, что мужа, как и прочих немцев, выселяют… Но подробностей спро-сить не успел, меня вызвали к околоточному…
— Не можете ли вы сказать мне, кто писал вот этот адрес?
— Это писал я.
— Кому вы адресовали это…
— Это письмо адресовано бабушке моего ученика в Берлин, Фридрихштрассе, 33, г-же Эмилии фон Гроссмихель. В конвертике этом заключались образчики немецких диктовок моего ученика. Бабушка чрезвычайно интересуется успехами внука в немецком языке, и раза два в неделю Фридрих Францевич доставляет ей это удовольствие.
— А не догадывались ли вы, что, кроме цели доставить удовольствие почтенной бабушке, у Гроссмихеля была и другая цель?
— Несомненно. По словам Фридриха Францевича, бабушка — очень состоятельный человек, чуть ли не миллионерша и, поддерживая с нею переписку, он тем самым напоминал ей о существовании у нее наследников в России.
— А вы не знаете, видается теперь с Бертой Берс Иван Евгеньевич?
Чиновник бросил этот коварный вопрос словно нечаянно. Он хотел врасплох поймать Бориса.
— А кто такой этот Иван Евгеньевич?
— Соколов.
— Клянусь вам, что я никакого Соколова не знаю. Берты Берс ни разу не видал. Какую роль играет диктовка моего ученика, не догадываюсь. За что арестован Гроссмихель, — не знаю. Я вас прошу отпустить меня… Я вам больше не могу сказать ни слова.
— Не горячитесь, молодой человек… Вы арестованы. Отпустить вас я не имею права…
— Арестован?!. По какому поводу?..
— По делу о шпионе Гроссмихеле… Мы имеем основания думать, что переписка с «бабушкой» шла через ваши руки… И мы знаем, кто эта бабушка, господин Соколов…
— Кто эта бабушка?..
— Главный германский военный штаб…
Борис расхохотался.
XVIII. В ТЮРЬМЕ
Гроссмихель большими шагами ходил по камере тюрьмы, — четыре шага к окну, четыре от окна, — как маятник, вперед и назад.
Он хотел устать, утомиться движением, чтобы заснуть и ни о чем не думать.
Но мысли вихрились в голове, и главная из них: «кто предал?»
Без предательства своих же никогда не попался бы такой осторожный, а главное, неуловимый и изобретательный агент.
Достаточно того, что жена его, с которой они живут столько лет «душа в душу», считает его самым убежденным патриотом своего нового отечества.
Кроме Карла, его телохранителя, беззаветно ему преданного, и Берты, его телохранительницы, преданной ему со всей беззаветностью возлюбленной, никто не знает о том, что Гроссмихель — тайный агент германского правительства.
Да и как узнать, когда род деятельности Гроссмихеля невесом.
Недавно Гроссмихель читал на английском языке записки знаменитого германского шпиона Армгорда Карла Грэвса*.
Германские шпионы всегда танцуют на проволоке, натянутой через пропасть.
Армгард Карл Гревс (1882 — после 1937) — авантюрист, мошенник и фантазер, подвизавшийся некоторое время в качестве германского агента в Англии; далее речь идет о его кн. «The Secrets of the German War Office» (1914), русский пер. которой под назв. «Тайны германского главного штаба (Дневник шпиона)» вышел в 1915 г. (Прим. изд.).
И очень часто проволоку эту режут с германской стороны германские ножницы.
Немецкий шпион собирает всякие сведения, полезные для своего отечества. Но иногда, и очень даже часто, узнает и сведение для своего отечества опасное.
Тогда дорогой фатерланд берет ножницы, — чирк! — и готово, верный агент прусского правительства, узнавший больше, чем надо, предательски летит в пропасть.
И Армгорд Грэвс испытал такую судьбу: он был выдан Англии своим же правительством.
Озлобленный на вероломство, он поступил на службу к Англии и написал свои «Тайны германского военного министерства».
XIX.
ТАЙНЫ ШПИОНАЖА
По словам Грэвса, существуют четыре системы осведомительной службы: четыре главных государства имеют каждое свою.
Англия имеет очень хорошо поставленную службу в Индии и в своих азиатских владениях, но сравнительно поздно выступила на европейской почве.
Нельзя не упомянуть и разведочного бюро с главной квартирой в Бельгии (Грэвс пишет за год до войны); это наполовину частное предприятие, добывающее достоверные сведения для всякого, кто ему заплатит. Этому бюро обыкновенно поручают добывание технических деталей. .
Германская разведочная часть, в которой Грэвс прослужил 12 лет, разделяется на четыре отдела: армейский, флотский, политический и личный.
Первые два отдела состояли в ведении берлинского главного штаба (Grosser General Stab): это — самая удивительная организация в мире.
Политическим и личным отделом заведует сам император.
Первые два отдела занимаются добыванием тайных сведений относительно вооружения, передвижения, планов, открытий и т. п.
Политический отдел занимается наблюдением за свиданиями государей, министров и т. п.
Личный отдел — личные поручения императора.
Персонал состоит из мужчин и женщин всякого положения. Князья, графы, адвокаты и врачи, актеры и актрисы, дамы известного света, дамы полусвета, лакеи и швейцары — всеми пользуются при случае. Легко может случиться, что ваш интересный знакомый по салону парохода, экспресса или ваша очаровательная соседка в чайной комнате «Отеля Рица» — агент на жалованье какого-нибудь правительства. Великие певцы, танцовщицы, артистки, особенно из Австрии, нередко шпионы………..
ХХ. ГРОССМИХЕЛЬ О СЕБЕ
— А к какой категории Грэвс причислил бы меня? — подумал Гроссмихель. — Во-первых, я работал и для армии, и для флота, и для политических и личных сфер. А, во-вторых, мое общественное положение совершенно исключительно. Я избрал себе ареной — клуб. Самый крупный, самый азартный клуб Петрограда. Кажется, до меня никто не обратил внимания на эту арену, а между тем для шпионажа она самая удобная. Ведь в игорной зале бывают и представители банков, акционерных обществ, заводов, бюро- и плутократии, военные и штатские… Нервы у них взвинчены, подозрительность отвлечена игрой от их профессиональных тайн. Между картами, за ужином, между делом, в мимолетных отрывистых, брошенных невзначай замечаниях, Гроссмихель каждую ночь находит сенсационнейший материал. В особенности насчет военных заказов, военного характера вопросов, связанных с передвижением войск, передвижением личного состава, выдвиганием кандидатур.
— Ах, и клещами не удалось бы из иного человека вытянуть то или иное признание при иных обстоятельствах.
А здесь из него, как из решета, сыплются дипломатические новости и свеже-просольные анекдоты, надо только уметь наводящими вопросами провоцировать откровенни-чанье.
В игорном зале все равны, — все игроки. Тот, кто умеет приятно и помногу проигрывать, пользуется большой популярностью и симпатиями.
Гроссмихель играл, как джентльмен, видно было, что для него деньги, как таковые, не имеют цены, что он любит, как спортсмен, самый процесс игры и умеет проигрывать красиво.
Как собеседник, он человек умелый и остроумный.
А откуда у него деньги? Этот вопрос никого не касается.
Откуда деньги у этих инженеров, интендантов, банкиров, коммерсантов, лиц, не имеющих профессии или, напротив, имеющих очень видную профессию?
Из кармана.
А чей это карман, — сие покрыто мраком неизвестности.
Гроссмихель слывет не только прекрасным игроком, но и чрезвычайно добрым малым.
Скольких из здесь присутствующих он положительно спас от петли, ссужая сотней-другой в самую критическую минуту.
И никогда Гроссмихель не напомнит о долге; и многие с его поддержки отыгрывались и наигрывали целые состояния.
Ну, как не пооткровенничать с таким очаровательным партнером!
А как он внимателен, как любознателен, как умен, с таким собеседником не соскучишься.
Весть, что Гроссмихель арестован по подозрению в шпионстве, потрясла клуб.
— Не может быть! — с пеной у рта горячились одни. — Он, кроме карт, не интересовался ничем!
— Ну, конечно, шпион! — после времени догадывались другие. — То-то он так всем интересовался!
Гроссмихель ходил крупными шагами и думал:
— Неужели и Берта арестована? Неужели у жены произвели обыск и нашли красный портфель с бумагами? ведь в них, как на ладони, вся деятельность «Разрешенной правительством радиотелепатической лечебницы на Каменноостровском проспекте», «Разрешенного правительством первого бюро по найму гувернанток и немецкой прислуги», «Кружка посетительниц лазаретов “Милосердие”», «Конторы кредитоспособности», «Бюро газетных вырезок» и прочих учреждений, по его плану основанных разными лицами и через Берту получающих от него инструкции…
Неужели в руки полиции попалось письмо из Берлина, адресованное на имя мифического Соколова и содержащее инструкции ему на случай, если будет исполнена мера выселения германских подданных из Петрограда?!
Нет, это было бы слишком ужасно, Берта неуловима, это — его единственная и лучшая ученица…
ХХI. РОМАН БОННОЧКИ
… Нет еще четырех лет, как он впервые увидел ее.
Она вошла в их дом в качестве бонны, только что покинув Берлин и пансион.
Фридрих сразу понял, что может сделать в его деле красота этой полу-девушки, полу-ребенка, если, конечно, он сам не смалодушничает и не увлечется ею.
Трех вещей шпион должен бояться, как огня: вина, женщин и друзей.
К трем вещам чаще всего должен шпион обращаться, чтобы выведать тайну: к женщинам, к вину и… друзьям.
И с места в карьер Фридрих повел сложную, опасную игру: надо было влюбить в себя, но самому не влюбиться, надо было влюбить в свое дело эту крепкую, свежую, ароматную розу, но не уколоться об ее шипы, надо было добыть беззаветно преданную рабу, не сделавшись самому рабом.
Это чрезвычайно трудно: женщины, одаренные такой притягательной красотой, действуют на мужчин, как на мух клейкие бумажки «Смерть мухам».
Красота Берты — «Смерть мужчинам!»
Приклеится к ней какой-нибудь неуловимый тип, тут его и бери голыми руками и вей из него веревку.
Чтобы после его и повесить на этой веревке.
Влюбить в себя Берту оказалось вовсе не трудно. В Петрограде у нее не было вовсе знакомых; у Фридриха прекрасные, проникновенные глаза, он смугл и строен, у него такие холеные руки и аристократические манеры, он так безумно щедр и окружен ореолом фаталиста: вся жизнь для него — смелый, дерзкий вызов судьбе: все на карту.
ХХII. О МАННОЙ КАШКЕ
В один из воскресных вечеров, — воскресенье выходной день Берты, — Фридрих столкнулся с бонночкой у подъезда; Берта уже возвращалась домой из отпуска, а Фридрих отправлялся в клуб.
— Так рано, и вы уже домой!..
— Так поздно, и вы из дома!..
— Вы прекрасно могли бы пойти в театр или вообще как-нибудь провести еще часа два…
— Одной? Вы думаете, это весело?
— А вы разве пробовали вдвоем?..
Берта вспыхнула и еще больше похорошела.
— Я говорю, вдвоем с подругой… Ну, садитесь в автомобиль. Я вас прокачу по островам. Вы не видали острова, не знаете Стрелку?
Сверх ожиданий Берта, не упрямясь, вошла в его автомобиль, и они помчались.
— Вот счастливец! Вы можете кататься каждый день…
— То, что можно делать каждый день, перестает быть счастьем.
— Так неужели же вы несчастливец!.. У вас такая хорошенькая жена, такие миленькие дети, такая масса денег и такая… ха-ха-ха…
— Ну, договаривайте, договаривайте…
— …Такая очаровательная гувернантка!..
Фридрих в первый раз видел Берту такой разговорчивой, смелой и оживленной…
— Ну, положим, гувернантка не у меня, и я принужден завидовать Воле…
— Вы хотите, чтобы я кормила вас манной кашкой, как Волю…
— Манная кашка… фи!.. Это символ семьи и ее добродетелей…
— Вы говорите таким тоном, как будто семья вам наскучила…
— То, что видим каждый день, перестает быть счастьем…
— Позвольте… Но неужели может перестать быть счастьем такая прелестная женщина, как ваша жена?..
Фридрих не отвечал. Он барабанил пальцами по ручке дверцы и вполголоса повторял:
— Манная кашка! Манная кашка!
И вдруг резко повернулся к ней:
— Берта! Вы любите родину?..
— Родину? — изумленно переспросила Берта. — Какую родину?
— Мою родину.
— Россию?
— Нет, Германию.
— А вы разве германский подданный?
— Ну, конечно. И это мое счастье. Семья — это манная каша. Я делаю вид, что с удовольствием кушаю это блюдо. Но, во-первых, я не хочу быть несправедливым по отношению к жене: ведь она ради меня также сделалась германской подданной, отреклась от родины… А, во-вторых, надо, чтобы никто в мире не догадывался, что ты несчастлив, и тогда сам забываешь об этом…
Берта насторожилась:
— Зачем вы все это говорите мне?
— А я и сам не знаю, зачем… Должно быть, затем, что в вас увидел прекрасный цветок, выращенный на полях моей обожаемой родины… должно быть, затем, что с вами я могу говорить на настоящем берлинском языке, а не на чухонском наречии… Вы заметили, как говорит по-немецки жена?..
— Вы сегодня несправедливы к ней. Я могу подумать, что вы нарочно клевещете и на нее и на себя, чтобы сейчас признаться в любви мне, дурочке-гувернантке, и вскружить ей голову… Недостает еще, чтобы вы предложили мне пойти в ресторан и там за бокалом шампанского поболтать о любви к отечеству…
— Я не знал, что вы такая злая и такая… умная… Из всего, что вы сказали, верно одно: мне страстно хочется поболтать с кем-нибудь о моем милом Берлине… Вы недавно оттуда, и мне кажется, в ваших волосах еще сохранился запах липового цвета старых немецких лип…
— О, да вы поэт! Вы говорите, как в бульварных романах нашей милой родины…………….
— Позвольте… Но в каких же еще романах, как не в бульварных, богатый герой, собираясь делать признание своей жертве, говорит о любви к отечеству… Как будто вам кто-нибудь мешает бросить Россию и уехать на родину…
— Мешает…
— Кто? Семья?..
Он отрицательно качнул головой.
— Клуб?
Он отрицательно качнул головой и улыбнулся.
— Кто же? Что же мешает вам вернуться на родину?
— Родина! — и, словно спохватившись, что сказал больше, нем надо, резко замолчал.
ХХIII. НА СТРЕЛКЕ
— Герой моего романа говорит загадками. По-французски это называется epater le bourgeois…
Фридрих молчал и думал:
— Она владеет и французским языком… Это то, что мне нужно…
Берта продолжала:
— Герой угрюмо молчал… Вдруг взгляд его сквозь дверцу автомобиля упал на ландшафт и он непринужденно воскликнул: «Какая красота», и они оба стали восхищаться природой…
— Так, что ли? — насмешливо и даже фамильярно засмеялась Берта.
— Нет, совсем не так… Острова действительно восхитительны, но я восхищаться ими не намерен. Чем восхитительнее здесь природа, тем более возмущаться буду я… Ну, разве не возмутительно, что здесь, в центре города, на очаровательной Неве, такой допотопный кустарный ресторан, как «Славянка»… Каких очаровательных вавилонов настроили бы мы, немцы, здесь, на Стрелке… А русские свиньи выстроили отвратительную будку, из которой торгуют кислым квасом и кислыми цветами… Да и то только летом… Восхитительный вид! Ну и что же дальше? Надо этот восхитительный вид коммерчески учесть и разработать, тогда он будет еще восхитительнее; и на это способны только мы, немцы… Вся Россия, с ее невероятными, сверхъестественными сокровищами, это — восхитительный вид. Но учесть восхитительные виды России сумеют только немцы. Русские свиньи дальше вот таких ресторанов и будок не пойдут. В них русские свиньи будут объегоривать русских же свиней, сдирая рубли за то, что у нас в Берлине не стоит марки. Вся система русской промышленности и торговли сводится к тому, чтобы с русских же, со своих же драть рубли за то, что не стоит и марки… Немцы уже пришли и заняли передовые позиции: — балтийский край и южные колонии делают свое дело… Да и Петроград завоевывается нами: в банках, на заводах, на фабриках, — везде засел и окопался немец. И выбить его с позиций трудно. Посмотрите адресную книгу «Весь Петербург», — какое изобилие звучных немецких фамилий… Мы бескровно завоевывали Россию, но не о таком завоевывании я мечтаю. Придет час, — о, он даже близко, — когда великий Вильгельм Второй скажет: «Пора»… И пойдет на Варшаву и пойдет на Петроград… И насыщенная немцами Русь сдастся немецкому завоевателю без боя… Петербург… даже само название этого города немецкое…
Берта слушала, не проронив ни слова, горячую и искреннюю речь Фридриха.
А он, чувствуя на себе ее взгляд, изливал всю свою ненависть и презрение по адресу неумытости, неумелости, неприглядности «русских свиней».
— Ах, Берта, Россия вырождается, а не нарождается, как думают они… Вы не знаете этой системы спаивания друг друга, которая отнимает ум, энергию, волю, силу у этих далеко не глупых, далеко не безвольных и слабых по натуре славян. Они насыщены парами алкоголя… Это — потомственные алкоголики; если мы не заберем их в руки, они все равно погибнут. И мы заберем, уже близок этот день!..
— Вы, кажется, хотите сказать, что скоро Германия объявит войну России… Но у России есть могущественная союзница — Франция…
— Браво, фрейлейн Берта! Вот когда мне хочется схватить вашу ручку и поцеловать ее, как в бульварном романе. Но я не сделаю этого. Потому что у меня настроение не романическое, а вы менее всего похожи на героиню бульварного романа…
— Вы хотите сказать, что я не гожусь в героини?..
— Кто знает?.. Быть может… Даже наверное годитесь…
— Отчего вы мне не ответили на вопрос о возможных союзниках России?
— Германия будет иметь таких союзников, каких сама пожелает…
Вдруг автомобиль круто повернул и остановился.
— Что случилось? — Фридрих раскрыл дверку. — Полюбуйтесь, Берта… Вот наш главный союзник…
— Кто это?
— Пьяный!..
На мостовой лежал полутруп мастерового.
— А вот — фабрика наших союзников…
Фридрих указал на залитый огнями ресторан.
— Ну, если рассчитывать на таких союзников, так далеко не уедешь. Россия может в один прекрасный день бросить свою водку…
— Ах, милая Берта, Россия спаивалась веками, и нужен по крайней мере век, чтобы из нее хмель вышел…
XXIV. ДОСТОЙНАЯ ДОЧЬ БЕРЛИНА
— Позвольте, господин Гроссмихель, ваш тон и обращение «милая Берта» мне не нравятся… это почти на ты…
— Герой бульварного романа сказал бы: «Ах, фрейлейн Берта, простите мне мое минутное увлечение. Но мне вы напомнили одну такую же прелестную девушку, с которой я в детстве играл под каштанами… Вообще, мне кажется, что с вами я уж давным-давно знаком и близок и на ты…» Но я не скажу этого… Напротив, я готов поклясться, что в первый раз вижу такую оригинальную и восхитительную фрейлейн…
Берта запела по-испански:
Не клянись… Что клятвами начнется,
То проклятьем может кончиться, дитя.
— Боже мой! Да у вас прекрасный голос!
— Вообще во мне непочатый край всяких возможностей!.. Но и вы тоже хороши!.. Как это вы успели шепнуть шоферу, чтобы он остановился у ресторана?.. А клуб?.. Разве игрок может прожить ночь без того, чтобы не испытать счастье?..
— Бульварный герой сказал бы: «Что такое клуб! Я сегодня попытаюсь испытать счастье в другом месте…»
— Faites votre jeu, monsieur!..
— Ого! — подумал с восхищением Фридрих. — Девица, достойная дочь Берлина и достойна участи более полезной, чем воспитания моего сына…
В эту ночь Фридрих не был в клубе.
Испытал ли он счастье, или не испытал с Бертой Берс, только на следующий день категорически заявил Марье Николаевне, что, по наведенным им справкам, фрейлейн Берс вовсе не пригодна для роли руководительницы его детей.
Марье Николаевне самой не по вкусу пришлось, что Берта, не спросившись, ночевала не дома и не могла объяснить где, так как в Петрограде у нее не было ни одной близкой души…
Фридрих поселил свою возлюбленную в маленькой, уютно и даже роскошно обставленной квартирке в двух шагах от клуба.
Через неделю Берта ненавидела Россию и русских так же, как и он.
И когда Фридрих предложил ей быть его помощницей в деле снабжения германского главного штаба агентурными сведениями на предмет войны 1913 года**, она ответила горячо:
— Deutschland dber alles!..
Вильгельм намеревался объявить войну в 1913 г., чему немало доказательств (Прим. авт.).
Для начала Фридрих посоветовал Берте открыть бюро по рекомендации гувернанток и немецкой прислуги.
Бюро понравилось, благодаря дорогой рекламе, сразу.
Рекомендованные Бертой гувернантки попадали как раз в такие дома, которые были так или иначе полезны Фридриху.
Военные, дипломаты, интенданты, инженеры, поставщики на армию и т. п., и т. п. и не подозревали, что все они у Берты на отчете.
Агенты в юбках доносили ей о каждой мелочи, и донесения «бабушке» Фридриха сделались еще содержательнее…