I. ГДЕ БЕРТА?

После таинственного исчезновения в цирке и таинственного ночного визита к Гроссмихелю Берта поселилась в радиотелепатическом институте фон Таубе, — в одном из шикарных домов Каменноостровского проспекта.

Лучшего, более безопасного пристанища и выдумать нельзя.

Ведь здесь можно жить без прописки. Ведь вся прислуга лечебницы — свой брат. Ведь за день здесь перебывает масса посетителей; где тут дворнику усмотреть, все ли уехали, не остался ли кто ночевать.

Институт Таубе основан по мысли Гроссмихеля.

Берта познакомилась случайно с этим гипнотизером и рассказала Фридриху, как чисто работает он и как могучи его внушения.

Фридрих сразу понял, что такой гений — клад; если ему подбирать пациентов, в особенности пациенток, из дипломатических и вообще из соответственных сфер, они в состоянии гипноза могут снабжать гипнотизера самыми ценными сведениями, могут превратиться в агентов Таубе, не подозревая, что они изменяют отечеству и выдают политические тайны шпиону.

Институт Таубе поставлен на широкую ногу.

Посетительницу встречал лакей в черном фраке и по обитому темно-зеленым сукном беззвучному полу проводил в салон. Салонов для ожидания три. Один большой — общий и два маленьких для лиц, которые желают по каким-либо соображениям ожидать в одиночестве.

Сами кабинеты внушений обиты темно-зеленым сукном с пола до потолка. Наверху лиловый лампион.

У Таубе четыре помощника, которых тот обучил своему ремеслу; все четверо, как и лакеи, конечно, немцы.

Сам Таубе отбирает себе только интересных пациентов. Помощникам же приходится возиться, главным образом, с дамочками, желающими похудеть.

Половина играющих «на похудение» дам — актрисы.

Две-три актрисы, в числе поклонников которых состоят видные сановники, принимаются самим Таубе.

Это — сухой, высокого роста брюнет с властными, демоническими глазами. В кинематографе ему заплатили бы дорого, если бы он играл роли демоничных героев. Фамилия Таубе не подходила к нему; он походил скорее на ястреба.

Таубе достаточно только пристально взглянуть, властно сказать «спите!», и жертва была всецело в его руках. Он диктовал ей, что надо сделать. Она, даже уйдя от него к себе, несколько дней была под гнетом его воли.

Для агентурных целей радиотелепатический институт изумительно удобен.

Ведь клиентки сами с риском для собственной шеи выполняли адские замыслы шпиона, и мало того: принося драгоценные сведения, сами же платили Таубе по 5 р. за визит.

Через Берту эти сведения шли к Гроссмихелю, и им обменивались на тысячи марок.

Гроссмихель, хотя и был фактическим изобретателем радиотелепатического (при чем тут радий, никто не знал) института, но, как и везде, действовал анонимно через Берту.

Во всем Петрограде только Берта да Карл знали, что он — агент германского правительства.

Это был крупный плюс. Таубе ни разу даже не видал Гроссмихеля и не слышал его фамилии.

Берта поселилась в одной из задних комнат в личной квартире Таубе. Ее приезд был как нельзя более кстати.

 

II. СБОР ВСЕХ ЧАСТЕЙ

Людмила Зенгер из самых достоверных источников узнала, что решено к 25 октября выселить из Петрограда всех германских и австрийских подданных. Решено было немедленно обсудить все возможности для сохранения в целости всех учреждений, основанных «дедушкой» (под этим псевдонимом был известен, повторяю, лично никому, кроме Берты и Карла, не знакомый Гроссмихель).

А учреждений этих немало: тесной сетью опутали они весь Петроград.

Не было ни одного дома, где не служила бы гувернантка или прислуга из бюро «дедушки» (особенно славятся лакеи честностью и исполнительностью), или не было бы клиентки модной мастерской «Madame Adler de Paris» (по паспорту австрийская подданная Эмилия Адлер), или не было бы пациентки радиотелепатического института, или не было бы дамы милосердия из кружка Зенгер, или не было бы члена карточного клуба, в котором Фридрих играет такую роль, или не было бы журналиста, который спешит поделиться свежеполученной, но вычеркнутой цензурой телеграммой с очаровательной надоедницей Людмилой Зенгер…

Таким образом, великое переселение народов, хотя и расстраивало деятельность учреждений «дедушки», но не парализовало ее вовсе. Петроград по-прежнему оставался под особым надзором различных Гроссмихелей.

Надо помнить, что Гроссмихель — только один из деятельных агентов. А на Петроград подобных ему командированы десятки.

Совещание главноуправляющих отдельных частей происходило в большом отдельном салоне лечебницы Таубе.

Берта на нем не присутствовала. Напротив, она велела Таубе заявить, что, опасаясь ареста, еще третьего дня прямо из цирка отправилась на вокзал, чтобы поспеть в Радом на бал принца Иоахима и саксонского короля.

Она лично передаст генералу Гинденбургу чрезвычайные данные, добытые радиотелепатическим институтом.

Берта находилась в соседней комнате подле замаскированного цветами окошечка и с удовольствием видела, что заявление об ее отъезде встречено сочувственными замечаниями по ее адресу: она не думала, что ее сотрудники так искренне любят и ценят ее.

Берта в самом деле думала через два-три дня поехать в Радом, — оставаться здесь было немыслимо, — слишком уж известна всем ее наружность по афишам цирка и открыткам.

Но одно чрезвычайно интересное обстоятельство задержало ее на неопределенное время в Петрограде. Наблюдая от нечего делать в потайное окошечко за пациентами, ожидающими Таубе, она в одно прекрасное утро увидела… инженера Переверзева, безумно влюбленного в нее.

Инженер этот работал над одним техническим проектом чрезвычайной важности.

Адский план созрел в ее голове.

 

III. ВО ВЛАСТИ ШПИОНКИ?

Берта не ошиблась: зачем же еще мог прийти к Таубе Переверзев, как не за тем, чтобы гипнотизер залечил его сердечную рану?..

С тех пор, как исчезла Берта, он потерял сон, аппетит, работоспособность, покой.

У него на руках такое важное, ответственное дело, он должен его кончить в семидневный срок и не может работать.

Берта в том виде, в котором она приходила к нему в последний раз, стояла перед его глазами и манила задорным и вызывающим видом своим.

Истощенный организм инженера представлял собой чрезвычайно благодарную почву для гипнотических экпе-риментов; с завтрашнего же дня начнется правильный курс лечения.

Завтра Переверзев должен быть у Таубе в половине двенадцатого ночи.

Вот он сидит на мягком кожаном кресле посреди комнаты, погруженной в темно-зеленый мрак. Только на потолке маячит фиолетовая светлая точка.

— Спите! — отчетливо слышится голос гипнотизера. — Вот у вас тяжелеют веки. Делаются неподвижными члены… Закрываются глаза…

Переверзев заснул, еще глубже уйдя в мягкое кожаное глубокое кресло.

— Проснитесь! Но встать с кресла вы не можете до тех пор, пока я не позволю.

Инженер раскрыл глаза и с любопытством уставился взором в темноту.

Гипнотизера в комнате не было. Но в одном месте на стене показалось какое-то светлое облако.

— Шшшшшжжжбумм!.. Ку-ку! Ку-ку!..

Это пробили где-то половину двенадцатого старинные часы с кукушкой.

Сразу как-то спокойно, солидно, старинно на душе сделалось. Раздался серебряный звон старинной табакерки с музыкой.

Табакерка играла медленный вальс a trois temps Ланнера.

И в такт музыке закачалось сиреневое облачко на стене. И чем больше качалось, тем больше принимало формы девушки.

И вот сердце Переверзева радостно забилось, что-то похожее на Берту почудилось ему в дымке сиреневого тюля.

— Да, да! Это она!..

Он хотел броситься к ней, протянул руки, но не мог встать с кресла.

Вдруг в комнате стало ослепительно светло. Перед ним стояла ослепительная в своей красоте Берта, как раз в том сиреневом платье с зеленым тюлевым шарфом, в котором он ее видел в последний раз.

— Берта! — радостно крикнул он.

— Илья, вы меня звали?.. Вы хотели меня видеть!

— Берта! Я умираю от тоски по тебе!..

— Вот я с вами… Я с тобой… Ты счастлив?..

— Берта! Подойди ко мне… Дай мне руку, чтобы я убедился, что это ты…

— Вот тебе моя рука! И вот колечко, подаренное тобою…

— Отчего так холодны твои руки?.. Нагнись надо мной, чтобы я мог дышать ароматом твоих волос…

Она обвила его шею руками и ласково прижалась нежным обескорсеченным телом к его груди, к его щеке и пьяным хмелем откровенного декольте одурманила.

— Куда ты исчезала? Зачем покинула меня, едва обнадежив?

— Я уезжала в несчастную, разоренную Польшу. Я была в Радоме на балу принца. Я танцевала полонез с королем саксонским и мазурку с принцем Иоахимом. Графиня Потоцкая, княгиня Радзивилл и прочие знатные дамы отвешивали мне почтительные поклоны, видя, как принц восхищен моей красотой. И вот все же я покинула их и вернулась к тебе, мой милый, дорогой Илья. Ну, целуй, целуй мою шею, мои плечи, мои губы…

Он впился губами в ее губы, и новый хмель новым прибоем по-новому охмелил его.

Вдруг она оторвала губы от губ, выскользнула из объятий, шепнула:

«До завтра, милый!..»

Сразу в прежнюю мглу погрузилась комната.

— Встаньте! — раздался голос гипнотизера. — Вернитесь домой, чувствуйте себя бодрым, прилежно работайте над вашим проектом сегодня ночью и завтра днем. Завтра в десять явитесь ко мне и продиктуйте все, сделанное вами.

— Шшшшжжжбум. Ку-ку!.. бум-ку-ку… бум-ку-ку…

Часы пробили двенадцать.

— Неужели только полчаса я провел в этом кабинете! Мне кажется, — целую жизнь, полную радостных видений.

Переверзев ушел от Таубе другим человеком.

 

IV. ПЕРВОЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

— Берта, вы — гениальная актриса! — восхищенно воскликнул Таубе.

— Поневоле станешь гениальной, когда ту же роль с разными партнерами приходилось повторять по несколько раз в день. Но и вы гениальны. Теперь этот дурак продиктует нам свой проект и смету раньше, чем доложит их на заседании. Ну, а этот секретарь Кукушкин все продолжает?..

— Как же он может не продолжать, раз я ему внушил, чтобы после каждого заседания комиссии он приходил и подробно рассказывал ход дела и дебаты по нему…

— Все эти данные я соберу и повезу лично.

Но тут же сознание ее засосала тоска.

— Смогу ли я уехать от Фридриха!..

Все помыслы должны быть направлены на спасение его. Убийственно, что ни она, ни Фридрих не знают, какие улики имеет русское правительство. Быть может, никаких улик, обличающих Фридриха, и нет.

Кто может хлопотать об освобождении Гроссмихеля?

Конечно, его жена. На нее-то и надо натравить Людмил-ку. Эта пройдоха уже добилась того, что во всех газетах напечатано о появлении Берты на варшавском горизонте.

Она сидела, задумавшись, в том же кресле, в котором только что изнывал распаленный страстью Переверзев, и машинально устремила глаза в одну точку.

Вдруг она почувствовала на себе пристальный, властный взгляд Таубе. Вздрогнула.

— Уж не хочет ли он и меня усыпить!

Решительно встала и, не прощаясь, ушла в свою комнату. Заперлась. Разделась. Легла спать, но не спалось. Какая-то тревога закралась в душу: надо бежать от Таубе. Он слишком засматривается на нее.

 

V. ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ КУСАЕТСЯ

Назавтра к приходу Переверзева была приготовлена стенографистка. Усыпленный инженер, сидя в кресле, ясно выговаривая слова, диктовал наизусть то, что успел написать до сих пор.

Поразительна сила гипнотизма: ведь в бодрственном состоянии Илья Петрович, хоть убейте, не смог бы так гладко припомнить наизусть фразу за фразой весь свой сложный, с массой чертежей и планов доклад.

— Завтра в семь вы принесете сюда портфель, в котором будут чертежи и планы, и продиктуете то, что успеете сработать сегодня и завтра до семи. А сейчас проснитесь. Но не смеете встать с кресла, пока я не позволю.

Илья Петрович раскрыл глаза и увидел Берту. Сегодня сна появилась без музыки, без танцев. Она просто подошла к инженеру, села на ручку кресла, положила руки на плечи и просто, участливо спросила:

— Ну, что, дружок, тебе лучше?

Он ловил ее руки, покрывая поцелуями, по-детски доверчиво глядел ей в глаза и все повторял:

— Берта! Берта!.. Где ты была эти часы, когда мы не виделись?..

— Илья! Я летела в поезде-экспресс к Берлину… Я спешила увидать своего кайзера… Но в назначенный час я опять с тобой…

Она обняла его голову, а он рыдал от избытка счастья на ее груди:

— Я знаю, что ты — мечта, бред, галлюцинация, но… как поразительно реальна она…

— Илья, какой ты смешной, какой ты глупый… Дай руку, я ее укушу… Тебе больно, больно?.. Ну, может ли галлюцинация кусаться… Смотри, остались следы моих зубов. И они не исчезнут в течение нескольких дней…

— Но как же ты можешь в одно и то же время быть и в Радоме и здесь…

— Ах, милый, для любви все возможно.

— Так любишь? Любишь? — и бородатый ребенок со слезами счастья ластился к ней: — Ах, не все ли равно, мечта или явь!

Эти два дня он все время не узнавал себя — словно помолодел, а молодость верит сказке.

И опять в самый разгар ищущей своего разряжения страсти она ускользнула…

Ку-ку!.. Ку-ку!..

И он остался один во мраке,

— Встаньте!

Они вышли с Таубе в салон.

— Что это у вас с рукой?

Переверзев вспыхнул.

— Так… ничего… Должно быть, я в трансе себя укусил…

На руке алел укус Берты, — два ряда четких ровных зубов.

— Это невозможно. В моей практике не было ни одного случая, чтобы загипнотизированный мною субъект причинил своему телу какой-нибудь вред.

Через неделю весь секретный доклад был переписан, все планы сняты и… Переверзев никому больше не нужен.

Таубе внушил ему, чтобы он забыл о Берте, о сеансах, о нем. И инженер перестал бывать.

 

VI. НАДО БЕЖАТЬ!

Однажды ночью Берта слышит стук в дверь ее комнаты.

— Берта, отоприте! Мне надо сказать вам два слова! — раздался голос Таубе.

— Говорите, я расслышу и сквозь дверь!

— Мне надо вас видеть!

— Но я уже разделась!

— Тем лучше!

— Нахал! Пошел прочь!

Завтра же надо уехать отсюда!

Почувствовав опасность, Берта решила бежать. Но такие особы, как она, без боя не сдаются.

Берта понимает, что Таубе покушается именно на ее честь и вспоминает те два-три случая, когда попытка усыпить ее ему не удалась. Сейчас ее интересует главным образом вопрос о том, возможно ли загипнотизировать данного субъекта против его воли.

Большинство авторитетов говорит, что невозможно.

Не может, кажется, гипнотизер и обыкновенный сон перевести в гипнотический.

Берта облегченно вздохнула:

— Ну, а если это так, мы еще поборемся!

Она вспомнила, как Фридрих, потирая от удовольствия руки, говорил ей с месяц тому назад:

— Молодец Таубе! Чистота работы!.. Только бы какая-нибудь баба не забрала его в руки!

Берта изумилась:

— Что может сделать женщина с таким сильным волей мужчиной?

— Все. Влюбится Самсон, и потеряет силу. Из двух видов порабощения чужой воли — любовь и гипнотизм — я думаю, что первый могучее… Чары любви и чары гипноза так похожи друг на друга. И тот же Таубе, влюбившись в какую-нибудь краснощекую Акулину, может стать рабом ее хотений и изменить нашему делу и выдать всех нас…

Еще Фридрих говорил как-то:

— Сильные мужчины — сильнее влюбляются, а слабые — сильнее противостоят женским чарам.

Берта хотела позвонить Людмиле, чтобы та приехала.

Лакей таинственно сказал:

— Телефон занят! Не пожелаете ли, фрейлейн Берта, подождать вот здесь, во внушительном кабинетике…

Он указал на раскрытую дверь небольшого изолированного кабинетика, служившего для внушения особо важным особам.

Она вошла в него и в раздумье села в глубокое удобное мягкое кресло, стоявшее посредине комнаты.

 

VII.

БАРХАТНАЯ КЛЕТКА

Вся комната, потолок и стены обиты темно-зеленым плюшем.

Нога тонула в темно-зеленом плюшевом ковре. Едва Берта вошла, как дверь, тоже обитая темно-зеленым плюшем, беззвучно захлопнулась за ней, причем так плотно, что нельзя было на глаз различить линию косяка, словно никакой двери и никакого отверстия в этой плюшевой коробочке никогда и не было.

Свет падал только из лампиончика на потолке и освещал единственную мебель этого кабинетика, шезлонг, на который присела Берта.

Когда пациент ложился на это кресло, удобно закинув голову назад, свет лампиона озарял его лицо. Таубе нажимом на неприметную кнопку в стене превращал этот лампион в одну светящуюся точку, на которой и фиксировал свое внимание пациент.

Шаги, стуки, движенья, слова, — все звуки глохли в гуще плюща. Взгляд тоже тонул в темнозелени и поневоле тянулся к светлой точке.

Берте стало жутко. Она вскочила с кресла и пошла к двери. Но где дверь? Она обошла вдоль всех четырех стен, шаря рукой, не было и намека на дверь.

Она крикнула:

— Петр, отоприте!

Ей самой едва слышным казался ее голос.

Она пробовала подходить вплотную к каждой из четырех стен и кричать:

— Петр! Петр! Откройте!

Лакей, только что впустивший ее в эту плюшевую клетку, не отвечал.

Берта поняла, что попалась в ловушку. Пробовала колотить кулаками в стены.

Никакого эффекта.

Злоба душила ее.

— Этот негодяй испугался, что я сегодня ускользну из его рук и решил овладеть мною силой!.. Крепись, Берта! Ты привыкла бывать в опаснейших положениях. Но в подобном еще не бывала!

 

VIII. В ЗАСАДЕ

Действительно, положение ее было запутано до крайности.

Арест Фридриха приковал ее к Петрограду: она дала клятву освободить его, да и могла ли она покинуть человека, которого любила, единственного в целом мире.

Ее популярная внешность и тщательные розыски ее особы после исчезновения из цирка не позволяли ей показывать носа на улицу.

Но и оставаться в ее безопасном убежище больше немыслимо, потому что опасность грозит из каждого угла.

В каждом углу ей чудились устремленные на нее гипнотизирующие глаза Таубе. Да, так и было.

В нескольких местах стены незаметно плюш раздвигался, и Таубе, стараясь не быть замеченным, из темноты вперял в жертву ястребиный взгляд.

Убедившись, что это так, Берта напрягла всю силу воли, уселась в кресло и захохотала.

— Ха-ха-ха… Этот негодяй думает меня усыпить!.. Как нарвется он! И почище его гипнотизеры пробовали, да не смогли!.. Je suis refractaire, mon ange!.. Ха-ха-ха… Он думает взять меня силой!.. Во-первых, я не верю, чтобы какую-либо женщину, а в особенности девушку, можно было бы живьем взять силой… А во вторых, он не знает, pauvre diable, что за брелок всегда висит на моей браслетке… Стоит только повернуть вот так крышечку этого шарообразного золотого флакончика, подаренного мне дедушкой, и готова бомбочка, которая без остатка разнесет не только этот дом, а и весь этот квартал домов…

Когда Берта играла, она всегда почему-то французила и последнюю тираду своей речи бросила своему невидимому, но осязаемому врагу в лицо на чистом парижском жаргоне:

— И, наконец, еще мы посмотрим, sale type, кто кого осилит… Ты в меня влюблен, ты голову потерял, потому что хочешь меня!.. А гипнотизер только до тех пор гипнотизер, пока он не потерял головы, не потерял равновесия духа, не потерял силы воли… A la guerre comme a la guerre!.. Повоюем!..

 

IX. КОШМАР СЕМЕНА ЛАРИОНОВА

Семен Ларионов спал и во сне видел переживания той ужасной роковой ночи, когда он попал из могилы в лазарет.

Случай этот обежал потом газеты, и только из них узнал Ларионов, на какую подлую штуку пошли немцы.

Сам Ларионов был уверен до конца, что в дело впуталась чертовщина.

Разведочный отряд донес, что на закате в полутора верстах от рощицы, где наши мечтали на покое провести первую за две беспокойных недели ночь, блеснули каски немцев.

Значит, залегли — или нас поджидают, или сами ночью на нас обрушатся.

Решено их незаметно упредить, — как стемнеет окончательно — врассыпную, ползком, ползком, а потом сразу в штыки.

Штык для немца, как ладан для черта.

Ползет Ларионов и думает, только бы не зашуметь. Вдруг — затарахтел по-ихнему пулемет.

— Заметили, проклятые.

Ну, да уже близко.

Слышишь.

— Уррра-а-а!

Эге, — на ура взять приказано!

Это Ларионову сподручней, чем на брюхе ползть. Вскочил, расправился.

— Уррра!

Давно уже Ларионов о штыковой работе мечтал.

……………

Знает Ларионов, что не он, так другие Ларионовы добегут и выбьют штыками проклятого.

— Уррра а-а!

Все здоровее, все надрывнее гром богатырской отваги, все ближе к врагу, а близость врага так пьянит.

Как вдруг, что случилось?

Оборвалось ура, и…

……………

Бежал вперед, не слушая и не слыша, и Ларионов. Штык наготове.

Вот сейчас подденет немца.

Вот…

Ах, — что такое!..

Штык, как в привидение, вошел в немца… прошел насквозь и… вышел…

А немец, как из песка сделанный, без следа рассыпался…

А за ним… батюшки, ужас какой!.. да ведь это не немцы, а мертвые!

Встали из могил в белых саванах и скелетятся…

На безглазых черепах немецкие каски нахлобучены… На одних костях и мясо и одежда вся истлела.

……………

и ноздрей сукровица…

И не один, не два, не три, целая рать мертвецов на наших поднялась.

……………

Ларионов не помнит, как попал в объятия трупа, как упал в окоп-могилу, когда ему пулемет полоснул кровавыми полосами голени…

Очнулся он на приемном пункте…

И все вздрагивал, когда вспоминал последний зрительный аккорд — мертвецов в касках…

…Не понимал он тогда, что это проклятые немцы разрыли еврейское кладбище, привязали к жердям скелеты, надели на черепа каски, чтобы издали наши подумали, что на окопы немецкие натолкнулись…

Спит Ларионов и во сне вздрагивает от омерзения, видя себя в объятиях червоточивого трупа на дне сырой и смрадной могилы…

 

X. ЯВЬ СЕМЕНА ЛАРИОНОВА

Пело низкое грудное контральтовое сопрано Веры Александровны Завьяловой.

И весь лазарет тянулся навстречу скорбной песне и родным картинам, воскрешенным ее словами.

Вера пела с увлечением, и слезы задрожали в голосе.

Вера видела, какое наслаждение, какую радость внесла она в эти холодные и казенные стены.

Серые халаты и серые одеяла и эти свертки марли — магниты, приковывающие всеобщее внимание и всеобщее милосердие — все это куда-то отодвинулось назад.

А на первый план царственно вышла гармония Чайковского…

…Вечереющий день, залитые багрянцем заката хаты, завалинка, калинка, калитка.

— Ну и здорово вы сегодня поете! — пробормотал восхищенно Кукарников. — Мне даже стыдно, что я вам мешаю своим паршивым аккомпанементом…

— Напротив, Кукарников, вы сегодня тоже в ударе. Берите Рахманинова.

И еще более трогательнее образ, напомните казенное здание:

……………

Ревел Ларионов.

Ему показалось, что из смердящей мрачной могилы, в которую загнала его немецкая подлость, он попал в рай.

……………

Белое платье, белый кисейный шарфик и белокурая голова Веры Завьяловой показались ему сказочно прекрасными.

Контраст между тем, что ему во сне пригрезилось и тем, что он увидал наяву, ударил по нервам, и вот видавший всякие виды здоровенный детина Семен Ларионов ревет словно баба.

— Ты что? Тебе худо? — спрашивают подбежавшие к нему сестры милосердия.

— Нет… Хорошо…

 

XI. СТЫЧКА С ЛЮДМИЛОЙ

В это время, как ураган, ворвалась востроносая Людмила Зенгер.

— Что с ним?.. Что такое?.. Ах, бедный солдатик… Он расстроился от пения… Ужасно нетактичные особы берутся за такое деликатное дело, как развлечение раненых… Сударыня, я не имею чести быть с вами знакомой, но думаю, что вам следовало бы осмотрительнее выбирать номера для своих лазаретных гастролей… Завтра же скажу Руманову, чтобы он в «Русском Слове» поднял вопрос о непрошеных «певицах милосердия»…

Вера, пораженная стремительным потоком красноречия девицы, страдающей вечными запальчивостью и раздражением, с неудовольствием смотрела то на Людмилу, то на Кукарникова.

Кукарников, конечно, вспыхнул:

— По какому праву вы, сударыня, делаете замечания г-же Завьяловой? Кто вы такая? Нас приглашали сюда не вы, а…

— Кто я такая!.. Я — литератор! Я председательница сою

за дам милосердия!.. Я командор второго общества амазонок в Петрограде! Я личный друг Дорошевича, Измайлова, Григория Петрова, Немировича-Данченко, Волынского, Руманова… Стоит мне захотеть, и пресса обеих столиц высмеет недостойный лучшего поступок вашей дамы!.. Раз вы хотите развлекать раненых, так надо вносить сюда бодрость, смех, веселье, а не рыдания и слезы…

……..

…………………Что это у вас за ноты?..

Она стремительно схватила с рояля несколько тетрадок:

— Что это за ерунда на постном масле… Рахманинов, Гречанинов, Глинка, Даргомыжский, Бородин, постное масло и постное масло!.. Поверьте, что для раненых «Пупсик» гораздо полезнее всех этих Гречаниных и Рахманиных. Вот приходите сюда завтра, вице-президент Кружка Дам милосердия, m-me Шварц и я, мы танцуем танго между кроватями раненых… Действительный член кружка m-me Фриде исполнить «Пупсика», a m-me Петерс «Тихо качайтесь, качели»… Вот это поднимает дух солдатиков… А этих Гречаниных и Рахманиных исполняйте перед гурманами… Вообще, я добьюсь, добьюсь, добьюсь, чтобы никому, кроме дам нашего кружка, не было позволено развлекать раненых… При моих связях я добьюсь, чтобы непрошенных развлекательниц отсюда убрали…

— Молчать! — гневно крикнул Кукарников. — Вас я вижу в первый раз! По фамилии вы немка, а по приемам — хамка… Если вы не извинитесь немедленно перед г-жой Завьяловой, вы будете иметь дело непосредственно со мной…

— Молчать! — взбеленилась Зенгер. — Всякий студентишка смеет на меня кричать!.. Да вы знаете ли, что я при моих связях могу вас выслать из Петрограда в 24 часа!..

— Не знаю и знать не хочу! Я требую, чтобы вы немедленно попросили прощенья у m-elle Завьяловой, и я думаю, что все раненые и сестры милосердия присоединятся…

Вера схватила Кукарникова за рукав.

— Дмитрий Иванович, перестаньте… Замолчите… Здесь не место и не время ссориться…

— Я покажу этой немке и хамке ее место!..

Людмила позеленела от запальчивости и раздражения.

— Телефон! Где у вас телефон!.. Я… я… я…

— Тьфу! — пробормотал Сидорчук, — и чего этой востроносой от нас надо!

— Провалилась бы она, а мы бы еще барышню послушали…

— Немка и есть. Я на немок насмотрелся… Не любят ее в лазарете, кривляется, кривляется. А то еще начнет душу выматывать, где да кто, да как сражался, да где какой полк сейчас стоит, да куда письма адресовать, да. Чистый следователь…

 

XII. ДЕЛОВАЯ БАРЫШНЯ

Людмила Зенгер не ожидала, что в лазарете никто не поддержит ее.

В этом споре со студентом хоть бы один голос принял ее сторону.

Напротив, Вера Егоровна Завьялова окружена и сестрами, и ранеными, просят не обращать внимания на слова взбалмошной немки и спеть еще что-нибудь.

И в то время, как Людмила возилась у телефона, раздался демонстративный прекрасный голос Веры.

Вера готовилась к сцене, но Борис и Кукарников ей советовали подумать об эстраде.

Вера долго не решалась, но все-таки попробовала на лазаретах свои силы.

Успех превзошел ожидания: сестры милосердия каждый день слышат певцов, — артисты, честь им и слава, не забывают раненых, — но такого трогательного впечатления, как эти безыскусственные русские романсы, не производило ничто.

А Людмила в это время упивалась телефоном.

Она уже звонила шляпнице на Троицкой, занимавшейся политическим сводничеством, и узнала от нее, что рыженькая Каролиночка пришлась очень по вкусу тому сенатору, который нужен Людмиле, сенатор скоро будет обработан.

Она уже звонила Таубе и спрашивала, нет ли вестей от кузиночки (под кузиночкой у них разумелась Берта), — «с тех пор, как Берта уехала в Варшаву, — врал великий гипнотизер, — от нее никаких известий».

Людмила предупредила, что намерена привезти к нему г-жу Гроссмихель, чтобы излечить ее от мрачной меланхолии.

Людмила позвонила и к Марье Николаевне.

Та радостно объявила, что на послезавтра ей обещано свидание с мужем.

— Вот и прекрасно. А завтра я вас везу в радиотелепатический институт. Вы должны встретиться с мужем бодрой…

Людмила звонила в две-три редакции, — нет ли сенсационных новостей, из которых можно было бы состряпать условную телеграмму в Стокгольм (приходится работать через Швецию).

Людмила сама прониклась уважением к своей деловитости.

Как вдруг вспомнила обиду, нанесенную ей студентом.

— Надо завтра же разделать его в газетах.

И решила сейчас же объехать редакции.

Деловая барышня.

 

XIII.

ЯСТРЕБ С ГОЛУБИНОЙ ФАМИЛИЕЙ

Бархатная тюрьма, в которую Таубе заточил Берту, оказалась несносной.

Берта чувствовала на себе все время глаза гипнотизера и боялась заснуть.

Она знала, что если заснет, пропало все: Таубе поработит ее, быть может, на всю жизнь, а вероятнее, до тех пор, пока не удовлетворит свою внезапно вспыхнувшую животную страсть.

Она чувствовала, что гипнотизер напрягает всю силу воли, всю энергию глаз, чтобы сломить ее упорство.

Чтобы отогнать неестественную сонливость, Берта отчаянно жестикулировала и кричала, старалась казаться взбешенной.

— Вот негодяй!.. У меня на руках Бюро по найму немецкой прислуги! У меня на руках Institut de beaute на Троицкой! У меня на руках Кружок Дам милосердия с этой неистовой Людмилой, которая без моего руководства натворит таких глупостей, что и в три года не расхлебаешь! У меня на руках контора кредитоспособности! У меня на руках Бюро вырезок!.. У меня на руках нити от агентов, разбросанных по всему Петрограду! Ведь город кишит пчелами, собирающими мед шпионажа!.. Куда они снесут его!.. Ведь в моих руках важнейшие инструкции, только что полученные из Берлина! Ведь в моих руках важнейшие государственные тайны!.. И этот негодяй осмелился задержать меня, чтобы разыгрывать передо мной сцены из плохой мелодрамы!.. Что это за Свенгали выискался, который желает превратить меня в Трильби!.. И этого человека мы считали достойным доверия! И ему мы поручали выпытывать важнейшие тайны у сановников и чиновников!.. И в какую минуту у него поднялась рука для того, чтобы изменить своему отечеству ради удовлетворения гнусной, мелочной страстишки!…………………………..

……Господин Таубе, которого мы считали мужем воли, разума и патриотизма, влюбился в Берту Берс!.. Поздравляю господина Таубе, у него недурен вкус! Все говорят, что Берта Берс очаровательна! Но и все знают, что Берта Берс — кремень! Она знает, что сейчас не время заниматься амурными делишками! Отечество в опасности! А Берта Берс прежде всего патриотка! И после всего патриотка! Она забыла, что она женщина! И забывала об этом всегда и тогда, когда первые сановники мира лебезили у ее ног!.. Я не невинность! Не тешь себя, негодяй Таубе, что ты полакомишься гастрономическим медом! Я продавала свои ласки, но каждый раз с пользой для отечества!.. Каждое мое объятие душило кого-нибудь и, отдаваясь какому-нибудь сановному сластолюбцу, я твердила в душе: «Deutschland, Deutschland uber alles!..» И сейчас кричу тебе, негодяю, в лицо: «Deutschland, Deutschland uber alles!» Превыше всего, негодяй… Усыпить меня хочет!.. Да разве до сна теперь, когда надо все силы, всю бодрость напрячь! Ведь надо спасать нашу агентуру! Ведь наших выселяют из Петрограда! Ведь злейший враг не выбрал бы момента удачнее, чтобы разрушить все наше дело… Ха-ха-ха… Он глядит на меня своими ястребиными глазами… Он хочет своим взором потупить мой взор!.. Посмотрим, чей взгляд острее…

Чувствовала, что вот-вот он осилит, и она подастся, сомкнутся веки, и все пропало.

И вдруг гениальная мысль вспыхнула.

 

XIV. ГЕНИАЛЬНЫЙ ХОД

Она схватила себя руками за воротник платья и с треском разорвала лиф.

В бархате полутьмы сверкнули белоснежной обнаженностью плечи, руки нагие и грудь с ее гордым вызовом.

— Ты раздеваешь меня своим взором, негодяй, насильник!.. Я тебе помогла!.. На, смотри, любуйся, впивайся, дьявол, в наготу моего тела!.. Я не боюсь тебя! Не стыжусь тебя! Потому что пре-зи-ра-ю тебя! — отчеканила Берта!

И сразу поняла, что ее игра выиграна.

Таубе, действительно, свел глаза с ее глаз и впился в сверкающий восторг ее нагого бюста.

И пьяный восторг охватил его.

И голова закружилась.

И в глазах помутилось.

И жгучая страсть ослепила волю.

А Берта ликовала всем телом и всем духом:

— Ну что же, входи сюда, мой Свенгали! Трильби не боится тебя!.. Если бы у нее был хлыст, так ей было бы жаль хлыста, чтобы ударить негодяя… Ну что же, входи, мой повелитель! Раба рабынь ждет тебя!.. Ха-ха-ха!..

Таубе нажал кнопку, распахнулась потайная дверь, и он очутился в бархатной комнате.

Дверь беззвучно закрылась за ним, снова не давая и намека на свое существование.

Берта крикнула:

— На колени!

Таубе упал на колени.

— Ползай у моих ног!

Он прильнул губами к замше ее туфли и ползал у ног. И молил прощенья

И рыдал как мальчик.

— Разве я не понимаю, в какую бездну падаю я!.. Но разве я виноват, что полюбил тебя так, роковая богиня!.. Ведь никогда ни одна воля не стояла надо мной!.. И вдруг явилась ты, такая непохожая ни на кого из этих безвольных, бессильных пресмыкающихся!

— Мы должны были померяться силами!..

— И ты вызвал меня на дуэль!..

— На дуэль глаз!

— На дуэль воль.

— И вот побежденный пресмыкается в прахе…

— Ты видишь, как бесстрашна Берта Берс.

— О!..

— Ты знаешь, что я там, под самой крышей цирка, прыгала без колебания и замирания сердца в еле держащийся деревянный сундук… Крышка сундука была приоткрыта…

Я должна была ловко вскочить, чтобы под тяжестью моего тела сразу затянулись незатянутые петли каната, на котором висел сундук… Петли затягивали наглухо крышку, в крышке автоматически щелкал замок, и я оказывалась привешенной в моем гробу под потолком!.. А если бы я дрогнула и вместо того, чтобы попасть головой под крышку сундука, попала на два вершка выше, — в петлю!.. Сундук бы упал на арену, а под потолком цирка с петлей на шее качался бы труп Берты Берс в огненно-красном бальном платье!.. Вот какую школу прошла Берта Берс! Ей ли бояться доморощенных Свенгали, годных разве для того, чтобы усыплять и без того сонливых старикашек.

— Берта! Берта!..

— Тебе больно? Тебе стыдно, побежденный?!

— Мне сладко!.. Мне радостно!..

— Ну, клянись теперь мне в верности, раб мой…

— Раб твой! Навеки раб твой!..

 

XV. ЖЕНА ОДНОГО ИЗ ВИДНЕЙШИХ АГЕНТОВ

 

Таубе принял Марью Николаевну с живейшим интересом.

Людмила натараторила ему про нее с три короба.

Сила шпионажа в том, что отдельные агенты не знают друг друга.

Берта знала только тех, кто обращался вокруг Гросс-михеля, как вокруг солнца.

А сколько таких солнц, как Гроссмихель, еще изливало золотые лучи прусского и австрийского генеральных штабов вне поля зрения Фридриха и Берты.

Отдельные же учреждения, созданные по мысли Гросс-михеля, и не подозревали о существовали друг друга.

Когда руководители их собрались под невидимым и негласным председательством Берты в институт Таубе, впервые для них открылась во всем величии картина шпионажа с его системой всеобъемлющей, всепроникающей. И все-таки это заседание было объявлено экстра-секретным; представители лично между собой не перезнакомились, так как были в масках. Кроме того, они поклялись в тайне хранить даже от подчиненных и сотрудников все постановления экстренного собрания.

То, что натараторила Людмила про фрау Гроссмихель, дало Таубе понять, что она жена одного из виднейших агентов политического сыска, но он и не подозревал, что это жена его непосредственного начальства.

Берта через замаскированное цветами потайное окошечко наблюдала за посетителями, являвшимися в приемную.

Увидав Марью Николаевну и Людмилу, она с удовольствием подумала: «Молодец Зенгер! Надо немедленно жену Фридриха превратить из опасного врага в верного друга. Пусть Таубе назначит ей второе свидание сегодня же в полночь, я на ней повторю уже испытанный прием. Я лично возьмусь за нее, потому что есть вещи, которых Таубе не должен знать, хотя теперь он и верный раб мой…»

Перед тем, как принять Марью Николаевну, гипнотизер получил подробнейшие внушения со стороны Берты.

Берта знала всю жизнь жены Фридриха с такими подробностями, о которых Марья Николаевна сама позабыла.

 

XVI. ЖИЗНЬ НА ЛАХТЕ

Таубе сразу ошеломил несчастную женщину:

— Садитесь, сударыня! По вашим глазам вижу, что ваше дело исключительной трудности, но с Божьей помощью и, конечно при вашем внимательном отношении к моим словам, я надеюсь достичь полного исцеления вашего духа. Вы потеряли мужа, он жив, но умер для вас. Надо, чтобы он воскрес и для вас. Но для успеха нашего дела мне надо иметь уверенность, что вы не считаете меня за одного из тех шарлатанов, которых у вас в Петрограде развелось много. Тут же, на Каменноостровском шоссе, поселился шарлатан, у него четыре помощника; он лечит от полноты и старости. Внушить человеку перерождение клеток его тела нельзя. Можно только переродить психику. И вот этим занимаюсь я. Вы должны слепо уверовать в меня, в мою силу, в мое могущество, в то, что, что бы я ни сказал вам, это необходимо для дела. Но как вам вселить веру в человека, которого вы видите в первый раз? Поверите ли вы в его силу и добросовестность, если я, глядя вам в глаза, прежде чем прочесть ваше будущее, прочту ваше прошлое?

И Таубе начал рассказывать жизнь Марьи Николаевны с институтской скамьи. Года три тому назад, уложив детишек спать и радуясь, что она не одна, Марья Николаевна делилась воспоминаниями со своей хорошенькой и внимательной гувернанткой.

Так уютно было, так радостно…

Могла ли она подумать, что пригреет на груди змею!..

«…Вы жили на Лахте, на даче. Вы были центром внимания дачной молодежи, почти сплошь немецкой. За вами ухаживали все члены Яхт-Клуба. В особенности один блондин, который вам сделал предложение. Вы ему ответили отказом. Просили подождать. Шли бесконечные лаун-тенни-сы, крокеты, прогулки по морю, вашим вечным кавалером был этот блондин…»

Лахтинская жизнь со всеми ее подробностями воскресла в памяти Марьи Николаевны. В восьми верстах от России и уже настоящая Германия.

Русского языка здесь не слышно. К «русским свинствам» отношение самое ироническое.

Под видом спорта тут процветает шпионаж…

…..

И это под носом у Кронштадта, Петергофа, Ораниенбаума, Сестрорецка…

………………….

Лучших лагерей для шпионов, чем Лахта, не мог бы придумать сам Германский генеральный штаб.

Но Мария Николаевна не чувствовала этого, не сознавала этого, даже сердилась, когда некоторые русские знакомые, шутя, изумлялись: «Как можете жить вы в этой шпионии?» Марье Николаевне, такой молодой и жизнерадостной, было весело, и это все.

«…Но вот в одно прекрасное утро на вокзале появился господин, которому суждено было сыграть такую важную роль в вашей жизни… Вы помните, вас познакомил с ним ваш полужених… Вы помните, как сразу вы начали предпочитать во всем вашего нового знакомца?.. Вы помните, как ревновал, как мучился несчастный юноша?.. Вы помните безумную сцену, которую устроил вам на музыке в Сестрорецке ваш влюбленный… Вы молча уехали с своим новым другом… На другой день вашего полужениха нашли в море… Он утонул, катаясь ночью на яхте… А может быть, ему было не до катанья в ту ночь? А через месяц вы стали невестой другого…»

Марья Николаевна вспомнила, как очаровал тогда ее Фридрих.

Он приехал из Германии, похоронив отца и унаследовав от него приличный капиталец. В России он хотел поискать применение своим способностям и своим деньгам.

Он уже немного владел русским языком, на столько, на сколько позволяло частное училище русского языка, оконченное им в Берлине.

Он искал учительницу русского языка, и Марья Николаевна сама напросилась давать ему уроки.

Ах, каким толковым и остроумным учеником оказался Фридрих!

Они читали вместе классиков. «Горе от ума» Фридрих заучил чуть ли не целиком наизусть.

С каким чувством читал он собственную переделку «Французика из Бордо»:

Как кстати он всегда цитировал прочитанное! Марья Николаевна раньше влюбилась в его ум и характер, о, каким джентльменом держался он, играя в лаун-теннис — в игре человек выказывается, — а затем уже во внешности.

Он очаровал всех, — папу, маму, сестер.

«…Вы помните вашу брачную поездку за границу… Вы помните, как в Монте-Карло ваш муж проиграл все свое состояние. Вам пришлось телеграфом выписывать деньги от ваших родителей… Помните, как вы добрались до Берлина и как гордо голодали: было стыдно просить денег из Петербурга».

Прошло немало недель, пока Фридрих нашел свою бабушку. Бабушка сперва была очень взбешена, что Фридрих женился на русской.

Даже не пожелала видеть жены внука.

Но денег она все-таки дала, и молодые выбрались в Петроград. Здесь Фридрих попал в клуб — отыграться. Отыгрался. И пристрастился к игре так, что все ночи стал проводить в клубе.

 

XVII. СПИТЕ!..

Марья Николаевна с душевной тревогой слушала вкрадчивый бархатный голос, сидя в бархатном кресле бархатной комнаты, в которой еще только сегодня утром Берта выиграла дьявольскую игру: сила женской красоты победила силу гипнотизма.

Марья Николаевна никогда не поверила бы, что возможно читать в глазах женщины, как читает этот волшебник.

— Теперь вы верите мне!..

— Я поражена! Как можно не верить! Я молю вас, спасите, спасите мужа! Я покоя не нахожу!.. Мой муж… мой обожаемый муж… оказался…

Марья Николаевна не могла выговорить слова……

— Я не могу! Не могу простить себе, ему… Ведь он предавал мою родину!.. Отечество своих детей!.. Ведь мой Воля… рыдает… напролет… Ведь дитя, когда узнал, что он <сын> немца!.. Научите меня, что мне делать!.. Я люблю мужа… и презираю его… Я гадка сама себе… И кроме того… и главное… да-да — презирайте меня, но я считаю для себя это главным, ведь Фридрих изменял не только моей родине, но и мне, как жене, мне, как матери его детей, мне, как женщине… О, если бы я могла плеснуть кислотой в глаза этой дьяволице!.. Спасите меня!.. Я не нахожу покоя ни днем, ни ночью, зная, что он томится в тюрьме, а она, избежав наказания, порхает на свободе!..

— Марья Николаевна, спите!.. Смотрите мне в глаза!.. Спите, Марья Николаевна. У вас тяжелые веки!.. Вот вы закрываете глаза. Дыхание становится глубоким… Пульс ровным… Спите… Спите… А когда проснетесь, будете чувствовать себя легко, забудете об обиде, нанесенной вам вашей соперницей, по отношению к мужу будете питать чувство любви и уважения… Сегодня же, ровно в полночь вы будете снова у меня… Теперь проснитесь…

Марья Николаевна раскрыла глаза, виновато улыбнулась:

— Я, кажется, вздремнула! Ха-ха-ха!.. Что это со мной сделалось?..

— Как вы себя чувствуете?

— Сон освежил меня, и я чувствую себя прекрасно!.. Да и как же иначе?!..

 

XVIII. ЖИВОЙ ПРИЗРАК

Старинные часы пробили полночь. Марья Николаевна сидела уже в кресле бархатной комнаты.

Таубе продолжал бархатным голосом свой рассказ о жизни своей пациентки.

— Теперь вы верите мне!.. Слушайте, слушайте и ничему не удивляйтесь… Теперь с вами будет говорить другой… Я вызову ту, которая отсутствует и, отсутствуя, страдает и, страдая, хочет облегчить свою душу… Не удивляйтесь тому, что вы увидите… Заклинаю вас сидеть спокойно и внимать так же, как внимали вы моим словам… Одно ваше неловкое движение, и чары рассеются…

На мгновение в полную тьму погрузилась комната.

Раздался звук тамтама, и снова вспыхнули фиолетовые лампочки.

На том месте, где только что стоял Таубе, появилась Берта.

В черном платье с повязкой «Красного Креста» на руке. Стройная и строгая, прекраснее, чем когда-либо.

— Берта…

— Фрау Мария!

— Разве вы еще не уехали?..

— Я в Польше на поле брани… Но дух мой здесь… Душа моя в тоске смертельной… Она больна и за Фридриха, и за тебя, фрау Мария, и за детей твоих…

— Берта!..

— Внимай, внимай словам духа моего и не прерывай речи моей, ибо недолго мне суждено быть с тобою… Слушай, фрау Мария… Я уже спасла Фридриха от петли… Теперь спасу его от тюрьмы… Верь мне, Мария, и люби меня!.. Твой муж чист перед тобой… Нас связывала с ним любовь к родине, нас спаивало общее дело жгуче-опасное, мы любили друг друга, как брат и сестра… Телом он остался верен тебе… Ты должна пожертвовать собой, чтобы спасти этого великого человека… Он чист перед тобой, но чист он и перед твоим отечеством…

— Он не шпион! — радостно воскликнула Марья Николаевна.

— Он чист перед твоим новым отечеством! — отчеканила Берта. — С тех пор, как Фридрих твой муж, твое отечество — Германия…

— Но Фридрих поклялся мне, что это только формальность… Он дал слово принять русское подданство, и тогда я снова по мужу сделалась бы русской подданной…

— Но сейчас ты германская подданная и должна гордиться таким мужем, как Фридрих…

— Но я мать русских детей…

— Когда дети вырастут, они поймут, что их мать была героиней!..

— Нет, нет… дети будут презирать меня, если узнают, что я пошла против родины…

— Но еще больше будут презирать тебя, если узнают, что ты могла спасти их отца и не захотела…

— Я могу спасти Фридриха!

— И можешь, и должна!

— Клянусь тебе, что я спасу его!

— Клянись головой своей!..

— Клянусь моей головой!..

— Клянись головою детей!..

— Клянусь головою моего сына Владимира и дочери Елизаветы, что я спасу их отца какой бы ценой не стало… Жизнь без него для меня немыслима… Я уже и так задумываюсь о смерти…

— Фрау Мария, задумывайся о жизни и беспрекословно, слепо повинуйся мне. И ты будешь счастлива. Ты видишь перед собой мой дух, вызванный гипнотизером. Телом я сейчас в госпитале. Перевязываю раненых. Уже полночь. Целый день с утра подвозили несчастных. Целый день без устали обмывала я им раны. Русские дерутся жестоко! Мы не ожидали такого серьезного отпора, и сестер у нас и лазаретов меньше, чем надо. Ну как помочь! Раненых везут, везут… Вот внесли несчастного, у которого оторваны обе ноги… Вот на носилках другой со сплошным кровавым блином вместо лица… Вот еще, еще ужаснее… Мое тело с ними… А дух с тобой… Слепо повинуйся мне; ты видишь, что теперь мое счастье не в личной жизни. Если бы я даже и имела какие-нибудь права на Фридриха, я все равно отказалась бы от них, так как теперь мне не до личной жизни… Но Фридриха мы должны спасти, потому что это гениальный человек. Он должен быть счастлив и будет счастлив с тобой… Только слепо исполняй мои приказания… Завтра же возьми с собой на свидание с мужем Тау-бе… С Фридрихом видеться ему не позволят, но он познакомится с персоналом тюрьмы и…

Бум ку-ку!..

Часы пробили половину первого.

В комнате погасли огни.

А когда они через мгновение вспыхнули, на месте Берты стоял какой-то почтенный седовласый мужчина профессорской наружности и, поглаживая широкую окладистую бороду, как ни в чем не бывало, бархатным баритоном гипнотизера Таубе продолжал речь Берты:

… — И это знакомство даст возможность принять тот или иной план. В котором часу вам назначено свидание с мужем…

— От 12 до 2-х…

— Ровно в одиннадцать я буду у вас. Зовите меня профессором… Я Иван Иванович Кебецкий… Впрочем, завтра успеем условиться обо всем. Теперь же вам пора домой…

Ловким движением Таубе сорвал парик и бороду.

— Как в кинематографе! — подумала Мария Николаевна.

— Как в кинематографе! — словно читая ее мысль, повторил Таубе.

 

XIX. ПРОФЕССОР КЕБЕЦКИЙ

Помощник начальника тюрьмы очень подозрительно посмотрел на спутника Марии Николаевны.

Он не любил, чтобы даже в контору входили посторонние лица.

Но когда Мария Николаевна представила ему:

— Профессор Кебецкий. Разрешите профессору подождать в конторе. Он не оставляет меня ни на шаг, это мой тиран…

Бравый офицер почтительно приподнялся и, подавая посетителю руку, пробормотал:

— Конечно… Я так счастлив познакомиться с таким знаменитым ученым. И как это я сразу не узнал вас по портрету в «Ниве»… Не угодно ли вам пройти в мой кабинет… Здесь в общей комнате не так приятно…

— С удовольствием пройду к вам в кабинет, потому что, откровенно говоря, не желаю, чтобы завтра в газетах появилась заметка о том, что профессор Кебецкий побывал в тюрьме… Вы не поверите, как тяжела и неприятна, подчас, популярность… Наш брат даже жене не может изменить, чтобы об этом не распубликовали в газетах…

Профессор вошел в кабинетик дежурного помощника, полыценного простотой и даже оттенком симпатичной фамильярности, с которой держался знаменитый ученый, услугами которого пользуются даже высокопоставленнейшие лица.

— Вы же разрешите мне, старику, говорить с вами попросту и действовать напрямик… Разрешите мне сопровождать г-жу Гроссмихель сюда инкогнито… На это я имею серьезные основания… Главное, что в судьбе этой прекрасной, но несчастной женщины принимает…

Профессор осмотрелся, не подслушивает ли его кто, и, хотя подслушивателей не было, все-таки нагнулся к уху офицера и шепнул ему такое громкое имя, от которого последний даже почтительно привскочил.

— Это мой пациент, и я дал ему слово, что не оставлю Марии Николаевны до тех пор, пока она совсем не оправится. После ареста мужа несчастная женщина впадает в какие-то странные продолжительные обмороки, от которых только мне удается ее спасать… При мне она чувствует себя совсем молодцом… Затем, во-вторых, Мария Николаевна дочь профессора Мордванова — моего школьного товарища. Ему я тоже, как и князю, дал слово не покидать Марии Николаевны ни на минуту… Все это очень мило, но мне было бы очень неприятно, если бы моя фамилия в газетах где-нибудь была припутана к делу Гроссмихеля… Пусть князь уверяет, что дело это мыльный пузырь, что Гроссмихель арестован по какому-то недомыслию и будет на днях выпущен на свободу и, как германский подданный, выслан из Петрограда, у меня на этот предмет особый взгляд… Раз ты немец и во время войны находишься в Петрограде, значит, ты — шпион. А раз ты шпион, — повесить без рассуждений.

……………….Надо бы каждого немца повесить! Сперва его повесить, а потом пусть он доказывает, что не шпион…

Помощник начальника почтительно и одобрительно рассмеялся.

— Вот именно: сперва повесить, а потом разговаривай…

— Я уверен… т. е. я не смею быть уверенным, раз князь уверен в противном… но все-таки… я не убежден в чистоте этого Гроссмихеля… и не хотел бы чем-нибудь содействовать облегчению его участи… Вы не знаете, в каком положении его дело?

— Слышал, что он сильно замаран… Найден ключ к его донесениям в главный германский штаб, которые он диктовал своему маленькому сыну…

— Негодяй!..

— Да, небывалый случай, чтобы отец совершал преступления руками своего невинного ребенка…

— Подлец!.. Я хотел бы, чтобы его немедленно вздернули… Ведь от него… позвольте узнать имя и отчество…

— Петр Петрович Вырубов…

— Ведь от него, Петр Петрович, вся семья Мордвано-вых отвернулась уже давно… Марья Николаевна поссорилась из-за мужа даже с отцом… Николай Иванович, профессор Мордванов, прямейшей, честнейшей души человек, его иначе и не зовет, как шулер…

— Почему шулер?

— Да потому, что он живет, или делает вид, что живет, карточной игрой…

Капитан, которому карточный азарт был по душе, крякнул:

— Да, конечно… от карт не проживешь…

— Симуляция!

— Я вас не понял, профессор…

— Да Гроссмихель, говорю, симулянт… Симулируют обыкновенно больного, а он симулирует шулера… Редкий вид симуляции: прикидывается шулером, чтобы скрыть шпиона!.. Повесить! Повесить такого! Недаром вся семья от него отвернулась. Не понимаю, почему так князь распинается за него… Он видел его два-три раза, и Гроссмихель его очаровал… Чем? Скажите, в самом деле он так интересен?

— Гроссмихель держится в тюрьме джентльменом. На допросе тоже своими манерами выдает большого аристократа…

— Ну, во всяком случае, я не хотел бы с ним видеться… Вообще, повторяю, мне так противно, что я попал в эту грязную историю, и я прошу вас и надеюсь… что вы поймете меня… чтобы кроме вас никто не знал, что я бываю здесь… Я так рад, что среди тюремного начальства нахожу такого интеллигентного и симпатичного по взглядам человека… Будьте уверены, что при первом же свидании с князем постараюсь аттестовать вас так, как вы этого заслуживаете…

Капитан почтительно привстал.

 

ХХ. УСЛУГА ЗА УСЛУГУ

……………….Будьте уверены, что моя рекомендация не пройдет для вас бесследно… Князь милейшая русская натура… Пускай мы с ним разных убеждений: он чересчур оптимист… а я ему доказываю, что Петроград нашпигован немецкими шпионами… Но все же мое слово для него значит многое…

— Профессор, ваш авторитет… я польщен…

— Но… услуга за услугу. Я от вас тоже попрошу любезности, которая вас не затруднит…

— Все, что в моей власти…

— Надеюсь, в вашей власти назначать свидание г-же Гроссмихель с мужем только в дни ваших дежурств. Вы понимаете… с другими я не хотел бы быть столь же откровенным, как с вами… Во-вторых, нельзя ли свидания эти назначать как можно позже… У меня такое дорогое время и приходится его терять, потому что я связан словом князю и профессору Мордванову… Ах, да… А главная моя просьба, это — скорее повесьте Гроссмихеля и развяжите мне руки… Я уверен, что он — шпион!..

Капитан Вырубов очарован профессором Кебецким.

Бывает же такое изумительное сочетание учености и простоты!»

Само Провидение послало профессора капитану Вырубову.

………………

Почему бы, в самом деле, профессору не посмотреть, что с Наташей?.. Такой маг и волшебник по части диагноза сразу сможет поднять ее на ноги.

Приглашать профессоров к себе на дом не по карману капитану Вырубову.

Но по знакомству мало ли что делается. Надо только заслужить расположение. О, за этим дело не станет: конечно, повесить Гроссмихеля не во власти капитана, но зато исполнение других просьб профессора — такой пустяк.

Конечно, он примет все меры для хранения полного инкогнито.

Конечно, он будет назначать свидание Гроссмихелю только в свое дежурство.

И сможет, даже на личную ответственность, давать свидание жене с мужем от 6 до 7 часов вечера, в камере, без свидетелей…

Только бы профессор посмотрел, что с Наташей.

А с Наташей очень неладно. Никто не может разгадать причины ее адских головных болей, от которых она стонет целыми ночами.

Но как пригласить профессора, который привык посещать высокопоставленные салоны, в комнатку Наташи.

Если бы она была женой капитана, но она… только экономка.

Капитан женат, его жена может на днях вернуться из Рязани, где она гостит у родителей.

Вернется и прогонит Наташу, — куда ей — прислуга с вечными головными болями!

А для капитана Наташа больше чем прислуга.

За эти полтора месяца так много радости познал Петр Петрович через Наташу…

Может быть, и хворает она через него, разве поймешь женщину? Нам, мужчинам, все шуточки, а женский организм такая сложная штука, что в ней сам черт ногу сломит.

— Милая, милая Наташа… Потерпи до вторника… Я к тебе привезу самого профессора Кебецкого… Это, девочка моя, такой знаменитый доктор, что чуть взглянет, все как рукой снимет…

— Потерплю, мой милый! — печально сказала Наташа, обняв его голову. — Потерплю… Только в излечение не верю. Смерть меня излечит…