I. В ЧАДУ ЧЕРНЫХ ЧАР

………………

Марья Николаевна вернулась домой возбужденной после свидания.

Правда, на свидании присутствовал все время жандарм, так что не удалось перекинуться ни одним серьезным замечанием. Но все-таки она в восторге от свидания.

Муж выглядит молодцом.

На свое заключение смотрит, как на какое-то обидное недоразумение: не завтра-послезавтра его, конечно, выпустят.

Беспокоит его и мысль, что германских подданных выселят и, следовательно, ему с женой придется уехать или за границу, или в провинциальную глушь.

Фридрих и тут, щадя чувства жены и будучи всей душой привязан к милой России, конечно, предпочтет какое угодно русское захолустье переселению в Германию.

Марья Николаевна рада, что все это слышал жандармский офицер, присутствовавший на свидании, пусть они посмотрят, какую напраслину возвели на ее мужа!

Марья Николаевна увидела искреннюю радость в глазах Фридриха, — о, нет никакого сомнения, что он ее любит, — ее и только ее. С Бертой у них было общее дело, а любит он только ее…

«Общее дело!..» — Марья Николаевна вздрогнула. — «Какое общее дело?..»

Ведь только что Фридрих доказывал, что его держат по недоразумению.

Впрочем, это говорилось при жандарме…

Так, значит, Фридрих действительно шпион! Но мысль эта не казалась Марье Николаевне более ужасной, гипноз действовал.

В странное оцепенение поставил ее вопрос Воли:

— Ну что, мамочка, видела папу?.. Он все еще у нас в плену?

Марья Николаевна посмотрела на сына изумленными, непонимающими глазами.

— А он в каске, мамочка?

— Почему в каске?

— Я в «Огоньке» видел пленных немцев… Они в касках…

— Нет, сынок… Он не военный и в своем платье… Тебе жалко папу?

— Очень жалко… И себя жалко…

— Почему себя жалко?..

— Почему я сын немца… ведь ты, мама, русская… Ах, как глупо со стороны папы, что он не сделался русским…

— Кто же знал, что будет война… И папа не знал…

— Да ведь папа знает все!..

Марья Николаевна вздрогнула.

— А Карла тоже видела?

— Нет, Карла не видала.

— И Берту видела?..

Марья Николаевна с раздражением вскочила:

— Что тебе вспомнилась она?

— Да ведь она тоже была немка!..

Вдруг раздражение уступило место странной апатии, и сонным голосом она прошептала:

— Нет, фрейлейн Берты я в тюрьме не видала.

Марья Николаевна глубоко зевнула и сладко потянулась.

— Мамочка, а зачем Вильгельм все хвалится?.. Сказал, что будет обедать в Париже, а сам… Да ты спишь, мамочка!

Само упоминание имени Берты нагнало на нее глубокий сон…

 

II. В КОГТЯХ ХИЩНИКОВ

………………

В полночь Марья Николаевна уже сидела в бархатном кабинетике Таубе и докладывала во всех подробностях сцену свидания с мужем Берте.

Берта слушала с горящими щеками и хищным взглядом.

Когда Марья Николаевна в простоте душевной заявила, что успокоилась, как жена и любящая женщина, так как Фридрих был проникнут такой светлой радостью, при встрече выказал столько неподдельного чувства, Берту передернуло.

— Подожди, красавица! — подумала она. — Сейчас ты нам нужна, чтобы освободить из тюрьмы своего мужа Фридриха.

А когда освободим его, покажем, кого и как любит Фридрих!

Марья Николаевна не замечала переживаний Берты.

Берта же видела, что все идет, как по маслу.

Роль профессора Кебецкого, очевидно, блестяще удалась Таубе, а появление на горизонте Наташи, о которой она еще ничего не знала, являлось крупным шансом на успех.

С помощью этой Наташи, излечить невралгию которой для Таубе плевое дело, профессор Кебецкий окончательно порабощает капитана Вырубова, и без того покоренного и загипнотизированного любезностью знаменитого ученого.

План освобождения Фридриха рисовался Берте ясно, прямолинейно, безусловно.

Но исполнение его требовало времени.

Терять же время тоже немыслимо, потому что, по сведениям Берты, обвинительный материал против Фридриха рос не по дням, а по часам.

В военное время шутки плохи, а Лисий Нос так близко!

Уже со следующего раза часы свидания Марии Николаевны с мужем передвинут, — это облегчало исполнение замысла.

Беседуя с Бертой, г-жа Гроссмихель была уверена, что находится во власти чар гипнотизера и слышит голос вызванного им видения.

Но вместе с тем, воля этого видения для нее была законом.

Несчастная женщина не отдавала себе отчета, где начинается быль, где гипнотическая сказка.

Днем она часто беспричинно вздрагивала, улыбалась чему-то, с девяти часов, уложив спать тоже изнервничавшегося Волю, начала готовиться идти — «туда».

Образ Берты приобрел для нее притягательную силу.

Напротив, к свиданиям с мужем она стала относиться равнодушнее, автоматичнее.

 

III. НАТАША

Когда капитан Вырубов и профессор остались одни, первый, откашлявшись нервным кашлем смущения, сказал:

— Вам, профессор, вероятно, надоели больные.

— Почему вы так думаете?

— Потому что уж очень много желающих лечиться именно у вас.

— Я себе беру только интересные случаи, а обыкновенных больных передаю ассистентам.

Капитан грустно вздохнул.

— Что с вами?

— Так, ничего…

— У вас кто-нибудь болен?

Капитан прошептал:

— Нет… то есть, да… Собственно говоря, она мне не жена, но… извините, профессор, за откровенность, дороже жены… дороже жизни… Я, можете себе представить, места не нахожу, когда думаю, что Наташа страдает…

— Покажите мне Наташу… Вы ее можете привести сюда…

— О, профессор, я так счастлив… Я могу ей сказать по телефону… Как мою прислугу ее пропускают беспрепятственно…

Через пять минут в кабинет капитана вошла, закутанная в пеструю шаль, высокая, стройная девушка, слишком высокая, чтобы нравиться всем.

Но есть категория мужчин, преимущественно обиженных ростом, как капитан Вырубов, которая без ума от таких «возвышенных натур».

Впрочем, личико Наташи и в особенности ее глаза были очаровательны.

Видно, как измучила ее болезнь.

— Здравствуйте, Наташа! — просто сказал профессор, взяв ее за руку. — Поглядите мне в глаза… Будемте друзьями… Вы страдаете бессонницей?.. У вас болит вот эта половина головы… Ну, милый капитан, не найдется ли у вас какой-нибудь камеры одиночного заключения, где бы Наташа могла раздеться… Здесь нам помешают… Да и барышня себя будет плохо чувствовать в вашем присутствии. Мы, а в особенности такие старики, как я, не стесняем дам, нас не считают за мужчин.

Камера нашлась — в том же коридоре, где давали свидания Гроссмихелям.

Наташа стыдливо сняла кофточку.

— Смотрите мне в глаза! Спите, Наташа! Когда вы проснетесь, вы будете себя чувствовать гораздо лучше. Ночь вы проведете спокойно, без боли. Все время вы будете испытывать сильное желание повторить сеанс со мной. Когда у вас заболит голова, слегка постукивайте пальцем вот здесь у виска, и боль пройдет. Теперь проснитесь и забудьте, что спали.

Капитан не узнал своей Наташи, она такой ясной, милой улыбкою встретила его, как давно не встречала.

— Ну что? Тебе лучше…

— Мне так хорошо, что не знаю, как благодарить профессора.

— Только будьте паинькой, Наташа, хорошенько закутайте голову, главное не застудить… Не ленитесь ходить, когда я буду здесь на сеансе… Надо вам еще раз пять помассажировать сонную артерию… Хорошо бы волосы постричь как можно короче. Неприятно только, если жандармский офицер или надзиратель подумает, что я за вами ухаживаю…

— Глубокоуважаемый профессор, в следующий раз я свидание Гроссмихелей возьму на свою личную ответственность, разрешу его в половине седьмого и даже надзирателя займу, отвлеку от коридора.

— Посмотрите мне в глаза! Мне кажется, и у вас болит голова…

— Пустяки… Чуть-чуть, должно быть, простудился…

— Дайте руку… Закройте глаза… Вам легче, вам хорошо… Вы питаете полное доверие ко всем моим словам и поступкам… Вы мне, как врачу и человеку, без раздумья отдаете всю свою волю.

Наташа тщательно закутывалась в шаль и не слышала слов профессора.

— Теперь проснитесь. Что вы чувствуете?

— Профессор, вы — чародей… Мне так хорошо, что я готов расцеловать вашу руку. Наташа! Наташа! Благодари профессора!

 

IV. ПЕРЕПОЛОХ

В тюрьме переполох.

Важнейший политический преступник, обличенный в организации целого ряда шпионских учреждений и не повешенный еще только потому, что прокуратура надеялась с помощью некоторых очных ставок добиться еще новых важных данных, словом, Фридрих Гроссмихель бежал из тюрьмы.

На его месте в его камере одиночного заключения оказалась экономка капитана Вырубова Наталия Иванова, переодетая в платье Гроссмихеля.

С несомненностью доказано, что капитан Вырубов участвовал в заговоре: он превышал власть, вопреки законам и традициям тюрьмы разрешал такому важному заключенному свидания в неуказанные часы и без жандарма.

Он вел продолжительные беседы с глазу на глаз с постоянным спутником жены заключенного Марии Гроссми-хель, причем за последние три дня в беседах этих принимала участие и Наталия Иванова.

С ведома капитана Вырубова Наталия Иванова и таинственный посетитель уединились в свободную камеру в том же коридоре, где находилась и камера одиночного заключения Гроссмихеля.

Надзирателя Акаемова капитан Вырубов удалял из коридора под тем или иным, часто неискусно придуманным предлогом, а в последние дни уводил его лично, беседуя с ним на служебные и неслужебные темы.

Все делалось для того, чтобы незаметно Фридрих Гросс-михель и Наталия Иванова обменялись костюмами.

Затем капитан сам вывел Гроссмихеля, переодетого в женское платье и закутанного с головой в пеструю шаль.

Служитель Петров, стоявший у входных дверей, собственными глазами видел, как бережно поддерживал капитан укутанную в шаль высокую женщину, словно она беременная. Перешагивая через порог, он сказал ей: «Смотри, не оступись. Это было бы ужасно в твоем положении». Петров знал, что капитан живет с высокой экономкой и не придал особого значения словам и поступкам этой пары.

Марию Гроссмихель и ее спутника, которого капитан почтительно величал профессором, выпускал тот же Петров, как всегда помогая им одеться.

Ничего подозрительного в поведении их Петров не усмотрел.

И барыня и профессор были спокойны, шли не торопясь и, как всегда, дали на чай полтинник.

Надзиратель Акаемов после ухода Марии Гроссмихель несколько раз заглядывал в дверной глазок.

Заключенный сидел спиной к двери и читал. Он сидел неподвижно, так что Акаемов подумал, не заснул ли после приятностей свидания его поднадзорный.

Надзиратель Синицын, сменивший на ночь Акаемова, тоже был уверен, что Гроссмихель спит над книгой и не беспокоил его часа два. Политическим заключенным он разрешал пользоваться электрическим освещением до часа, иногда до двух.

Около двух Синицын вошел в камеру предупредить, что электричество сейчас будет потушено, и обомлел, увидав вместо Гроссмихеля неизвестного юношу.

Высокий рост, мужской костюм и коротко остриженные волосы придавали Наталье Ивановой юношеский вид.

Синицын хорошо знал в лицо любовницу капитана Вырубова, но тут не сразу признал ее.

Юноша сидел в глубоком сне. Синицын пробовал его разбудить, но он спросонья городил несуразную чушь и снова впадал в беспамятство.

 

V. КАПИТАН ВЫРУБОВ

Испуганный Синицын бросился в кабинет дежурного по тюрьме. Дежурным был капитан Вырубов, но в кабинете его не оказалось.

Синицын позвонил по телефону к нему на квартиру, никто не подошел на звонок.

Предчувствуя недоброе, Синицын поднял тревогу. Ясно было, что капитан у себя дома: в кабинете у него свет. Парадная дверь оказалась так слабо прихлопнутой, что французский замок даже не заперся.

Капитана нашли в кабинете спящим на диване. На попытки его разбудить он отзывался несвязным мычанием и блаженной улыбкой.

Кое-как, наконец, его растолкали. Он казался каким-то деревянным, не дающим себе отчета, не понимающим, где он.

На дворе, на морозе сон немножко разогнало.

— В чем дело?

— Так что неблагополучно. Арестант Гроссмихель убег!

— Не может быть…

— Так точно.

— Чего же вы смотрели! Кто дежурный по тюрьме?

— Вы, вашбродь!

— Что ты врешь! Я был вчера!..

— Никак нет, ваше дежурство не кончилось…

Капитан глубоко зевнул.

— Ну, идем скорее!

В камере Гроссмихеля сон окончательно соскочил с капитана.

— Наташа, ты здесь!.. Что это за маскарад! Где Гроссмихель… Боже, какой ужас!

Наташа смотрела на него непонимающими глазами, этот взгляд не от мира сего испугал капитана.

— Наташа! Ты с ума сошла!.. Или я с ума схожу! Пустите, пустите меня!..

Капитан бросился по коридору с безумным криком: «Спасите! Спасите!»

В конце коридора остановился. Раздался выстрел.

И капитана не стало. Тайна бегства Гроссмихеля унесена в могилу.

 

VI. ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ

Из тюрьмы по телефону дали знать, куда следует, и в ту же ночь квартира Гроссмихелей на Шпалерной была окружена полицией.

Марью Николаевну нашли в ее будуаре.

Она спала, не раздеваясь, на диване.

Только шубку на лисьем меху сбросила подле дивана на пол.

Видимо, она едва добралась до дивана, так ей хотелось спать, и даже не подложила под голову подушки.

Галоши остались на ногах.

Горничная объяснила, что сегодня барыня приехала домой около десяти часов вечера и была какая-то странная.

На вопрос девушки повторяла только:

— Ах, оставьте меня в покое! Я хочу спать!.. Спать, спать!..

За последние дни, по словам горничной, с барыней было неладно: она слишком много спала, мало говорила, иногда без причины плакала или смеялась. В 11 часов ночи ежедневно уезжала и возвращалась во втором. Детьми почти не интересовалась. Через день ездила на свидание с барином.

Разбудить барыню представлялось очень трудным делом. По телефону вызвали полицейского врача. Но и его ухищрения не помогали.

— Сон похож на летаргический или… гипнотический. Если искусственно прервать такой сон, можно сильно повредить спящей. Надо ждать, пока она сама не проснется…

— Ждать! Да ведь сейчас каждая секунда дорога! Несомненно, все нити преступления в ее руках! — воскликнул следователь. — А вы говорите, ждать!

— Если сейчас грубо разбудить, можно так повредить ее психику, что она все равно ничего не вспомнит, ничего не скажет… Она будет как сумасшедшая, если не сойдет на самом деле с ума!

— Я не могу ждать! Я должен идти по горячим следам… Будите! Я требую!..

Марья Николаевна странно улыбалась, что-то мычала, позевывала и снова засыпала, несмотря на все меры.

Даже не поморщилась, когда к носу ее поднесли флакон с нашатырным спиртом.

— Вот дурацкое положение! — горячился следователь.

— В первый раз мне приходится видеть, что преступники не скрываются, не бегут, а, напротив, лежат без движения…

Он подошел к телефону и соединился с тюрьмой:

— Удалось ли добиться чего-нибудь?

— Очевидно, настоящий преступник — не эта женщина…

— А кто же, по-вашему?!

— Тот, кто ее усыпил…

— Вы думаете, что дело не обошлось без гипнотизера?.. Что же это вы, в кинематографе драму вспомнили, или…

— Я вам повторяю совершенно серьезно: г-жа Гроссми-хель загипнотизирована и, судя по словам горничной, уже больше недели находится под влиянием чьей-то чужой преступной воли.

— Пожалуй, вы правы. Тюремные надзиратели утверждают, что при ней всегда находился какой-то старик…

— Это и есть профессор черной и белой магии… Он и является сообщником Гроссмихеля по побегу.

— Но как же он не боится, что, проснувшись, его жертвы не выдадут его?..

— Он внушил им полное забвение всего происшедшего.

 

VII. МАСКАРАД

Последние три дня перед побегом Берта не теряла даром. Во-первых, она по мальчишески остригла свои дивные волосы и спрятала их под седым париком.

Чтобы привыкнуть к парику, она совсем не снимала его: даже умывалась и спала в нем. Парик действительно сидел идеально.

Идеально изучила она и грим старости. Интересная бледность и изящная худоба ее лица превращены были в желтизну и истощенность старости.

Она сделала черными, как у татарок, зубы, чтобы не выдали ее молодости и красоты их сверкающие жемчуга.

Она целые дни практиковалась в старческом шамканье, надо привыкнуть настолько, чтобы даже спросонья не заговорить своим голосом.

На молодую женщину в дороге будут заглядываться. А кто польстится на такую безобразную старуху! Будут сторониться, — от старухи всегда сторонятся, от нее пахнет могилой.

Изучая свой грим и костюм в совершенстве, Берта до мелочей обдумала костюмы своих спутников.

Фридрих до тюрьмы носил эспаньолку. В тюрьме отрастил широкую, холеную бороду. Следовательно, у него не должно быть ни эспаньолки, ни бороды. Надо принести все для моментального бритья. У Фридриха слишком много знакомых по клубу, его дело чересчур громко, и за ним, конечно, будут гнаться по пятам. Лицо его надо или целиком забинтовать, или заменить гуммозным пластырем: будто вспыхнула керосинка и его обварила, или любовница серной кислотой облила.

Непременно надо, чтобы от повязки пахло йодоформом; такого весь вагон сторониться будет.

Действительно, мало удовольствия сулила перспектива провести ночь в одном купе с этой парочкой: ведьмой-ста-рухой и ее обезображенным сыном. Два офицера, которым выпала на долю эта честь, дали кондуктору по целковому, чтобы только он их перевел в другое отделение вагона. Зато какой-то еврей в длиннополом лапсердаке и с пейсами — тип, которого в Петрограде и не сыщешь — увидав, что господа офицеры освободили место, с оглядкой вошел в продушенное йодоформом купе:

— He разрешит ли почтенная госпожа… Я вас не обеспокою?..

— Меня-то не обеспокоите… Мне все равно… А вот только вы несчастного сынишку бы не обеспокоили…

Еврей с сокрушением поглядел на мумию:

— Что это?.. Уж не немецкое ли зверство?..

— Да уже лучше было бы, кабы его немцы так отделали… А то ведь стыдно сказать, — с бабой воевал…

— Пхэ…

— Девица одна… приревновала мальца, да серной кислоты ему в лицо и плесни.

Берта умышленно говорила громко и грубо, чтобы весь вагон слышал, что она с евреем только что познакомилась, и чтобы весь вагон знал, какого несчастного везет она с собой.

— Далеко едете?

— До Варшавы. А вы?

— А через почему нет?

— В Петрограде у докторов были… Консилиум…

— Консилиум… Значит, опасно…

Забинтованный почти не шевелился и слабо стонал.

Еврей поудобнее разместился и замолчал.

Поезд двинулся.

 

VIII. ВТРОЕМ

Берта ликовала. Вся ее комбинация удалась как по нотам. И он, и она спасены! дут на родину!..

Сквозь старушечий грим проступил молодой необузданный восторг.

Только бы отделаться от Таубе. Вон он сидит, одетый и загримированный евреем, и пожирает ее влюбленными ревнивыми глазами.

Пока Фридриха не было, Таубе не знал, что такое ревность. С легким сердцем он увозил его из тюрьмы в своем автомобиле, переодетого в платье Наташи. В автомобиле же, полный благожелательности, он помог ему переодеться в мужской костюм.

Но едва переступил Фридрих порог радиотелепатического института, как у несчастного Таубе оборвалось сердце.

Берта, забыв, что на ней грим и костюм старухи, кинулась на грудь Фридриху и затрепетала, не сдерживая себя от голодной страсти.

Фридрих тоже соскучился по своей возлюбленной, но в этом виде не мог признать своей Берты, не мог вызвать ее очаровательных черт лица и не мог ее поцеловать, так как это испортит грим.

Он нежно отстранил ее от себя, пожал горячо ее руки и заторопился.

— Ну, нечего время терять, бриться, бинтоваться и — на вокзал. Таубе — живо бритву и мыло!

Таубе не привык, чтобы им командовали.

Таубе не думал, чтобы сцена бурной радости, которую не скрыла Берта, так ударит его по нервам..

Острый припадок ненависти охватил его, но он проглотил обиду и беспрекословно стал исполнять приказания человека, который держался, как начальник.

…И вот они едут втроем.

 

IX. КУЛИСЫ ДУШИ

Берта мечтает о том, как бы отделаться от гипнотизера. Со временем он еще пригодится ей.

А теперь… этот ревнивый взгляд ястреба, который гложет ее и который так не идет к добродушному гриму старого еврея, каким он должен казаться в дороге.

Нет, теперь в гневе, в раздражении, в ненависти к Фридриху, ненависти, которую зажгла ревность… о, теперь Таубе опасен им обоим.

Второй из этих троих пассажиров — Таубе — тоже мечтал о том, как бы отделаться от попутчика Гроссмихеля.

Страсть, придавленная ногой Берты, подняла голову и высунула ядовитое жало змеи.

Он искал уже удобного места, где бы ужалить ненавистного соперника. А, может быть, саму укротительницу.

Фридрих Францевич Гроссмихель, третий пассажир купе, думал тоже о том, как бы отделаться от гипнотизера; он привык работать в полном инкогнито; никто, даже жена не знала, кто он, никто, кроме Берты и ее отца Карла (кстати, где сейчас Карл?). Фридрих сразу понял, что Таубе влюблен в Берту, а это не сулит ничего доброго.

Ревность слепа. В порыве ревности гипнотизер, обладающий их тайнами, может наделать им столько зла, что потом не разделаешься. Никакая тюрьма не страшна гипнотитизеру; силой своих чар он может усыпить бдительность любых тюремщиков. Значит, во что бы то ни стало Таубе надо убить, — это единственный способ отделаться от Таубе.

Труднее отделаться от Берты. А отделаться и от нее надо. Потому что история шпионажа всех народов учит, что все великие шпионы погибали от женщины.

Только до тех пор шпион силен и гибок, пока в его жилах течет холодная кровь благоразумия. До сих пор Фридрих поражал всех хладнокровием, прожив несколько лет с таким очаровательным существом, как Марья Николаевна; и разыгрывая роль любящего мужа, Гроссмихель сумел не полюбить ее. В любой момент, если это полезно для дела, он мог без сожаления оттолкнуть ее и детей, как оттолкнул сейчас. И это не ради Берты. Чары этой головокружительной красавицы, влюбленной в него без ума, также не действовали на этого железного человека настолько, чтобы надломить его железную волю или затемнить его железный ум, стальную логику.

Он умел быть страстным, — но это была лишь поверхностная страсть, — страсть тела, — хмель не касался его души. Берта была для него — утехой воина, потехой воина; Гроссмихель очень ценил ее красоту и привязанность и умел лакомиться ее ласками, как гурман.

Он умел казаться нежным, и Берта была уверена, что он любит ее и ради нее готов на все, хотя и повторял часто:

— Deutschland uber alles! И пока — Германия превыше всего! Если женщина для меня станет превыше всего, выше Германии, я пущу себе пулю в лоб!

Она верила и не верила ему. Но сам Гроссмихель верил себе! До сегодня. А вот сегодня какая-то тревога охватила его. Ему смешно и стыдно было сознаться, что что-то похожее на ревность пробудилось в душе.

Неотвязная мысль стучала в виски:

— Овладел Бертой Таубе или нет? Ведь она жила у него и все время находилась под блокадой его страшных глаз.

А не все ли равно, овладел или нет? Ведь не ревновал же он раньше Берту к тем………., которыми заставлял ее интересоваться. Он считал Берту изумительно удобной, усовершенствованной отмычкой для сердец мужчин всякого ранга и возраста; восхитительная отмычка, открывающая сердца, запертые на замки всех систем, — и Фридрих гордился, что на этом патентованном инструменте красуется подпись:

— Made in Cermany.

Не все ли ему равно, отомкнула ли отмычка еще одно лишнее сердце, — сердце гипнотизера, если только оно у него есть.

Да, Фридрих ревновал. А ревность — оселок, на котором пробуется любовь. А любовь — смерть для агента сыска.

Следовательно, надо во что бы то ни стало отделить ее и от Берты.

И вот едут эти три человека, связанные между собой тайной преступления и любви, — жизнь и судьба каждого из них висит на волоске, — и этот волосок может оборвать неловкое движение каждого из них.

Едут три человека и думают, как бы отделаться друг от друга.

Они неузнаваемы по внешности — старуха с сыном и еврей, но еще больший грим на их душах — друг перед другом до поры до времени решили загримироваться в грим взаимной корректности и приязни.

В Варшаву! В Варшаву, ближе к передовым позициям и фатерланду.

 

X. ВДВОЕМ

Разве кто-нибудь может предположить, что эта безобразная старуха и обезображенный повязками юноша так изнывают в муках сладострастия, так стремятся прикоснуться друг к другу, потому что каждое прикосновение бросает их в жар и холод.

Разве кто-нибудь может предположить, что вот этот безобразный еврей ревниво следит за каждым прикосновением этой парочки и учитывает всякую возможность шепнуть что-нибудь друг другу.

Еще задолго до объявления войны, Берта обзавелась целой коллекцией мужских и женских паспортов, что так легко было сделать через германское посольство.

Один паспорт у нее в ридикюле, а два безукоризненных документа зашиты в корсете.

Совершенно обеспечен в паспортном отношении и Фридрих. Напротив, Таубе едет безо всякого вида на жительство, что бесит его: он знает, что у Гроссмихеля их три.

— Чтобы гипнотизер себе не достал паспорта! — оборвала его Берта, когда он у нее попросил. — Внушите любому типу, и он отдаст вам свой!

— Но это может привести к опасным осложнениям.

— А кто вам мешает внушить усыпленному типу, что он — Таубе, разыскиваемый полицией, а его паспорт взять себе! Какие же осложнения! Его арестуют, а мы тем временем будем уже на германской территории!

Берта сказала это резко, тоном, не допускающим возражения.

Таубе сидел злой и подозрительный. Противный запах йодоформа вызывал тошноту.

— А все-таки, нам следует хорошенько выспаться, полезайте наверх! — прошамкала Берта. — Завтра трудный день!

— Перед сном надо освежить купе.

— Ну этого не советую. Тогда опять обратят внимание на нас. А вот потушить свет надо.

— Весь вагон спит. Уже двенадцатый час.

Потушили. Таубе чувствовал, как в темноте купе Фридрих сжал Берту в голодных объятиях. Таубе, лежа наверху, чувствовал, как трепетали знойным трепетом два истосковавшихся друг о друге тела.

Ревность душила его — да и так было душно от йодоформа, — от грима. В бессильной ярости он застонал.

— Что с вами? — насмешливо спросила Берта. — Уж не думаете ли вы, что мы в темноте целуемся? На лице Фридриха нет ни одного дюйма, не замазанного пластырем. А целовать гумозный пластырь — благодарю покорно… Да и ему я не позволила бы испортить поцелуем мой грим…

— Мне душно! Мне душно! — пробасил Таубе.

— Вот я вам дам, понюхайте одеколон…

Берта встала и в темноте протянула ручку с флаконом. Ее рука попала во что-то мокрое, горячее.

Берта поняла: Таубе плакал.

— Бедняжка! — участливо прошептала Берта, прикоснулась губами к его лбу. Таубе беззвучно впился поцелуем в ее руку.

— Вот понюхайте… Я подержу…

Таубе жадно вздохнул, глубоко вздохнул и — застыл.

— Готов? — спросил Фридрих.

— Гипнотизер загипнотизирован.

— Ты уверена, что он не проснется?

— Он или совсем не проснется, или проснется через сутки, не раньше.

— Теперь купе на запор. Свету! К черту маскарад… Фридрих сорвал с лица повязки, — пластырь слез легко, отслоился, — освежил одеколоном лицо. Берта стерла грим мокрым полотенцем.

— Наконец одни!

………………

Девятый вал бурной страсти поднял их на головокружительную высоту и опустил в тихую пристань.

— И все-таки мы должны не терять головы. Мой план таков: моментально давай мне все старушечье и приводи себя в порядок. Все это я сейчас выкину с площадки. До следующей станции десять минут. На ней мы сойдем. А этот тип пусть едет в Варшаву один…

— Через десять минут ты не узнаешь меня.

Под старушечьим одеянием на Берте был изящный дорожный костюм, то и другое она сняла, когда готовилась ко сну.

Фридрих тщательно увязал седой парик, старушечий капор, бинты и нашлепки пластыря, собрал все, что могло бы их выдать, и в то время, как Берта возилась с корсетом, вынес на площадку.

 

XI. ОДИН

Свежая ночь ударила в лицо, на котором горели еще поцелуи Берты.

Свежая ночь ударила в грудь, еще истомно ноющую от только что прижимавшей ее в трепете страсти груди Берты.

Свежая ночь охватила его существо и вернуло обычное ледокровие его железной воле, стальным нервам и мозгу.

Он так давно не дышал свежим воздухом.

Так давно не был один, совсем один, без неотвязного глаза тюремщика.

Один! Какой это восторг!

Фридрих нагнулся и бросил в мглу сверток с вещами Берты.

Один! Совершенно один! Какое счастье!

А Берта?

Разве она не будет его тюремщиком, если он даст себе потерять голову от ее чар?

Нынче, только теперь он почувствовал, как близок к тому, чтобы потерять голову.

Ревность! Какая чушь!

И однако же, сегодня он ревновал!

Это хуже гипноза!

Не мешало еще, чтобы Берта его влюбила, а Таубе загипнотизировал.

Нет, насытив страсть, придя в себя от бурных безумств, только что пережитых, Фридрих видит, что надо немедленно бежать.

Он знает, что во всем свете Берта единственная женщина, ради которой он может пожертвовать собой.

Сейчас вот, например, он насытил зверя, тело больше не алчет тела, а все-таки душа рвется к Берте, и если бы он не знал, что Таубе спит полумертвецким сном, он не оставил бы их вдвоем.

Да, он уже прикован к Берте… ревностью, — его воля уже подавлена.

Нет! Этого не может быть!..

Поезд замедлял, подходя к какой-то незначительной станции…

 

XII. ОДНА…

Берта почти готова, хотя прошло не больше пяти минут. Берта совершает чудеса быстроты и ловкости.

Кто узнал бы в изящной молоденькой пассажирке сгорбленную старуху, какой она сюда вошла?

Но почему же поезд останавливается, ведь не прошло еще десяти минут? Это вероятно так, полустанок, который Фридрих не имел в виду.

Ну, так и есть, поезд стоял менее минуты и пошел дальше. А на той станции он стоит целых пять минут.

Но где же Фридрих, — как может он в осеннем пальто так долго торчать на площадке?

Вышла, крадучись, на площадку: Фридриха нет.

— Вероятно, в уборной!

Вернулась в вагон.

Таубе спит наверху с тяжелым, ненормальным храпом-хрипом.

Стало жутко. Противно.

— Что с Фридрихом? Уж не дурно ли ему? Уж не надышался ли он йодоформом?

Вышла опять на площадку.

Никого.

Когда проходила мимо уборной, оттуда вышел офицер.

Увидав красивую, стройную пассажирку, военный приклонился.

— Значит, в уборной его нет!

И Берте стало страшно:

— Неужели Фридрих сошел, не зная, что поезд стоит лишь одну минуту!.. Неужели он не успел вскочить и остался один там, на полустанке!.. Такой осторожный человек и такая неосторожность!

Что теперь делать ей одной? Следующий поезд идет через десять часов.

Значит, Фридрих приедет в Варшаву на десять часов позднее ее!..

Берта сидела в своем купе, слушала храп Таубе и, ломая руки, думала:

— От Таубе надо непременно отделаться… Мне попадаться на глаза кондуктору нельзя, он изумится, куда девалась старуха и как я очутилась на ее месте.

Дать телеграмму на тот полустанок — нельзя. У Фридриха три паспорта, — два зашиты, а один на руках, — который на руках, — не знаю. Как бы его не подвести! Как отделаться от Таубе?.. Самый лучший способ придумал Фридрих — слезть на следующей станции и подождать следующего поезда…

Блестящая мысль!.. Я слезу на следующей станции… Таким образом я и отделаюсь от Таубе и, наверное, встречу на следующем поезде Фридриха!.. Ах, как он обрадуется и как похвалит меня за догадливость.

Могла ли она допустить, что Фридрих сам нарочно спрыгнул на полустанке, чтобы бежать от чар Берты?

Могла ли она догадаться, что Фридрих в это время на встречном поезде возвращался в Двинск, чтобы оттуда направиться в Ригу?

Он ехал, он бежал.

И вместе с ним ехала тоска, — он уже тосковал о Берте, которую потерял навсегда!

Как сможет он ее разыскать?

Ведь у нее три паспорта!

Под которым она будет жить?

Где она будет жить?

А главное: ведь он оставил ее вдвоем с негодяем Таубе. Удастся ли ей отделаться от него?

Не поработит ли он ее воли, не вырвет ли из ее сердца память его, ее Фридриха.

Фридрих ехал и думал:

— Что я наделал! Что я наделал!

И в мерном стуке колес ему мерещилось:

— Берта! Берта! Берта!..

 

XIII. КОНЕЦ

Читатель, конечно, бросит автору упрек:

— Роман кончен. Но почему же добродетель не торжествует?

Из романа «Дьяволица» читатель мой убедился, что автор не останавливается ни перед чем, лишь бы закончить роман полным торжеством добродетели.

Но в том-то и дело, что роман Берты Берс еще далек до окончания.

Окончание ее приключений и заслуженная кара, понесенная злокозненной авантюристкой, изложены в особом романе, который называется «Торжество добродетели».

Там же получает заслуженное возмездие и коварный Фридрих Гроссмихель и подлый гипнотизер Таубе.