С тех пор Хафнер с удовольствием рассказывал об этом. Как раз в тот момент, когда он стратегически продуманно расположился на Университетской площади — так, чтобы видеть одновременно и Главную улицу, — в верхнем секторе его поля зрения промелькнула телекомовская кепка, пересекавшая периферию светового ореола уличного фонаря. Он положил деньги на столик и вышел из пивной.

— Бэби Хюбнер?

Джазмен обернулся:

— Легавый! Все шныряешь? Ты, лидер кожаный, не заплатил за пиво в «Круассане», так что лучше там не показывайся!

Хафнер приблизился к самодовольному представителю богемы и произвел его временное задержание.

Они лежали в постели у Тойера. Хозяин с трудом заставлял себя наслаждаться утратой одиночества. Он лежал на спине, слушал, как внизу, на Мёнххофплац, в неположенное время кто-то разбил бутылку, и отвечал на ласки Хорнунг в той мере, какую считал достаточной.

— Чем тебя так зацепило это дело? — тихо спросила его подружка.

Как ни странно, вопрос застиг его врасплох.

— Сам не знаю точно. Зельтманн хочет сделать из меня идиота, и я не хочу с этим мириться. Теперь же еще и свет на картине Тернера. Но прежде всего утопленник.

Хорнунг вздохнула.

— Он был карликом, — шептал комиссар в ночь. — У карликов маленькие планы, и пользуются они иными тропами, чем верзилы. Карлик скорей пробежит между двумя дождевыми каплями, чем раскроет большой зонтик. Таким был Вилли, маленький человечек, боявшийся плохой погоды.

— Значит, так возникают криминологические гипотезы. А я представляла себе это совсем иначе, — проворковала Хорнунг, и ее рука скользнула под одеяло.

Комиссар засыпал. Он догадывался, что сейчас это обернется жестокой обидой для его подружки, но вскоре это его уже не тяготило, а вокруг парили удивительные ангелы с медвежьими мордами.

Хафнеру часто приходилось еще добавлять: между тем уже шел четверг. Наступил лишь двадцать минут назад. Он, Хафнер, сидел с Бэби Хюбнером в закусочной на Рыночной площади и ел красно-белый жареный картофель, а утомленный джазист трудился над сочным чизбургером.

— Теперь мы попаслись во всех местах, где я видел Вилли, — стонал Хюбнер. — Мы побывали даже в тех пивных, где я только мог бы его видеть. Мне теперь кажется, что я видел его везде. Как я погляжусь завтра в зеркало? Я бы очень хотел потихоньку двинуть в сторону дома. Послезавтра мне играть на свадьбе. К этому времени я должен протрезветь.

— Мой шеф слышал, как ты сказал, что ты якобы не все сказал, — то есть ты сказал, что не все до этого сказал. Проклятье! Ведь должен был даже этот лживый карлик где-то отрываться, где-нибудь в своем привычном месте.

Хюбнер тупо глядел на дощатый стол: И вдруг подскочил словно ужаленный:

— Он жил напротив меня!

Хафнер забыл есть, дышать, думать, и — так, во всяком случае, взвинчивал он градус в своих рассказах, — возможно, даже его сердце надолго остановилось. Потом почти ласково протянул руку через стол.

— А-ай! — завизжал Бэби Хюбнер. — Ты, ищейка сраная! Ты ударил меня! В этой стране все-таки еще существуют законы!

— Ты, трубач, сейчас натрубишь у меня полные штаны, гад такой! — зашипел Хафнер. — Ходил тут со мной несколько часов из-за Вилли, а об этом даже не заикнулся? — От подскочившего кровяного давления перед его глазами заплясали фиолетовые круги. Сначала было страшно, так рассказывал он впоследствии, но потом быстро свыкся.

— Я не хочу неприятностей! Проклятье, моя щека! Если у меня раздуется губа, я не смогу играть, мундштук не удержу… Да я же хотел, чтобы вы все узнали, только не хотел, чтобы через меня. А ты все время твердил, что хочешь обойти все пивные, в которых бывал Вилли, — канючил Хюбнер. — У моих очков правая дужка погнулась, ты, свинья полицейская, знаешь, сколько платит за это Страховая касса? Хотя нет. Заплатишь ты. Откуда я знал? Квартира — не пивная.

Хафнер махнул рукой кельнеру.

— Счет? — К грубому деревянному столу подошел уроженец Балканского полуострова.

Хафнер заплатил за обоих — ненамеренно, как подчеркивал впоследствии.

— А теперь что? — спросил Хюбнер, когда они, обессилев и спотыкаясь, пересекали Марктплац.

— Теперь я отведу тебя домой и дам деньги на новые очки, — прорычал Хафнер, — а потом снова их сломаю. Залеплю тебе такую оплеуху, что света не взвидишь.

Но это прозвучало так вяло, что не показалось страшным музыканту.

Они шагали мимо церкви Всех Святых, словно по тропинке в непроходимой местности.

— Я живу на Флорингассе, прямо возле пальмовой пивоварни, — сообщил Хюбнер. — Хреново там жить. На первом этаже. На другой стороне улицы винный погребок. И хоть там новолуние, солнечное затмение или лазерная атака из космоса — у меня всегда яркий свет в окно бьет.

— Там есть винный погребок? — удивился Хафнер, считавший, что ему известны все питейные заведения города. («Тут я понял, что Гейдельберг познать нельзя, а можно в нем только жить», — охотно комментировал он впоследствии пережитый тогда шок.)

— Есть, совсем маленький, в сущности, только для своих. Я в их число не вхожу, там нет пива. Хозяин даже вывеску не заказывает, не хочет туристов. Вот там наверху Вилли и жил.

— Ну, а откуда вообще-то взялось это идиотское имя?

Хюбнер держался все уверенней.

— Флорингассе? Ясное дело! От святого Флориана, который с огнем…

— Да нет же, — Хафнеру его информант казался до отчаяния тупым. — Бэби Хюбнер.

— Был когда-то такой персонаж в Аугсбургском кукольном театре. Каждому джазмену требуется псевдоним.

— А зачем ты носишь эту кретинскую кепку?

— Почему кретинскую? — искренне удивился Хюбнер. — Она хорошая, Ян Ульрих такую носит. А в этом году он сделает америкашек. — Они молча подходили к улочке. — Еще Цабель, спринтер, — добавил музыкант. А через пару шагов завершил: — И Бёльц, водонос, настоящий кабан из Пфальца, мне он нравится.

— Да, мне он тоже нравится, — поддакнул Хафнер, немного смягчившись. («Если бы я познакомился с Хюбнером при других обстоятельствах, мы могли бы стать дружбанами, а тут…»)

Телефон.

Тойер проснулся, и ему почудилось, что он — не он, а кто-то другой, потому что звук будильника изменился. Но, выбираясь из постели, понял, что Хорнунг уехала домой, и это вернуло ему уверенность: он — Тойер. Он не удовлетворил ее, это он запомнил, но ведь усталость взяла свое, а он очень устал, поэтому и заснул под ее ласки. Терзаемый ужасами и совсем голый, он очутился в темном коридоре.

— Тойер?

На другом конце провода раздавалось бульканье и шипение, кто-то сопел.

— Кто там, ребенок? — спросил Тойер. — Я не знаю никакого ребенка!

— Это я, Хафнер, — наконец кое-как выговорил звонивший. — Вы знаете Бабетту, а я Хафнер. Возможно… что я немножко поздно… Я еще не закончил.

— Что? Жрать пиво?

— С этим тоже… — мечтательно согласился комиссар.

— Хафнер, — тихо зарычал Тойер, — что ты хочешь мне сказать? Ты спокойно можешь мне звонить и просто так, когда тебе нечего сказать, но не обязательно в такое время…

— У вас все в порядке? — растерянно спросил молодой человек; он явно забыл, зачем позвонил.

— Типа того, — ответил Тойер, и его голос также прозвучал не слишком уверенно. — У тебя что-нибудь про этого Хюбнера?

— Да! — вскричал Хафнер; он снова был на плаву, океану назло, словно легкая лодка посреди свирепого шторма. — Только что!

— Что — «только что»? — Тойер мурлыкал как кошка, а это всегда предвещало наивысшую опасность в случае промедления.

— Я нашел квартиру Вилли.

— Тогда мы срочно должны идти туда, — услышал старший гаупткомиссар собственные слова, — поскольку там-то и торчит Ратцер. — Он удивился своей решительности.

— Разве нельзя завтра? — в отчаянии спросил Хафнер. — И почему Ратцер? С какой стати он там?

— Утром у нас и так достаточно дел, — сказал Тойер, — к тому же сейчас уже утро, Я скажу Штерну, чтобы он меня захватил. Лейдиг заедет за тобой. Или ты можешь приехать сам?

— Теоретически да, — провыл Хафнер.

— Он заедет. Назови адрес.

— Обер-Рёд, двадцать три.

Тойер наспех записал, но тут же его голос опушился нежнейшими золотыми волосками:

— Это ваш адрес, уважаемый коллега, и мне он знаком. Я имел в виду адрес Вилли.

— Ах, ну да! — Вероятно, Хафнеру стало совсем плохо. — Над винным погребком на Флорингассе.

— Там есть винный погребок?

— Да! Представляете? Прямо сенсация.

Штерн слишком устал, чтобы задавать вопросы. Поэтому Тойер, пока трясся ночью по пустым улицам, думал о желании, владевшем им несколько часов назад, и о том, как оно ускользнуло. Его спугнули мысли совсем о другом — о медвежьей стране и всем прочем; напрасно Хорнунг ласкала его, будто несчастная девушка любимого ловеласа, не отвечающего ей взаимностью. Вот он и заснул, вырубился в разгар усердных и, возможно, отчаянных стараний своей подружки.

В голове что-то сильно стучало. Он решил сходить к врачу.

Без чего-то шесть. Уже чуть угадывалось приближение рассвета, но все уже знали, что снова будет холодно. Штерн и Лёйдиг мерзли как цуцики. Хафнер привалился к стене и не мерз, поскольку требующиеся для этого нервные каналы были блокированы как перевал Сен-Готард в августе.

— Ну, вот и дверь, — бормотал Тойер, — тут должна быть фамилия возле звонка. Твой трубач, видно, балда, раз не сообщил об этом раньше. — Между тем чуть живой Хафнер выдавал пространные мемуары о пережитом.

— Если бы я познакомился с Хюбнером при других обстоятельствах…

— Ты это уже говорил, — перебил его Лейдиг почти с сочувствием. — Скажи-ка, сколько же ты выпил вчера и сегодня, ну так, примерно?

Хафнер только махнул рукой.

— О Господи, — тихо простонал он. — Ой-ой-ой.

— Итак, — сказал Тойер, — у меня ощущение, что Ратцер там, внутри. Это его приватная точка Омеги. Стоит разгадать его нелепые загадки, и все нити сходятся. Пока он студент-неудачник. Мы найдем его, и он почувствует себя важной птицей.

Казалось, его сотрудники были не так в этом убеждены.

— Я могу и ошибаться. — Могучий сыщик обиженно сгорбил плечи. — Естественно, я могу и не попасть в точку. Я ведь Тойер.

— Нельзя ли заняться делом? — простонал Лейдиг. — Я замерз.

Тойер, обеспокоенный нарастающей тяжестью в затылке, поглядел на высокую церковь, видневшуюся в конце улочки.

— Я пойду к врачу, обязательно, — прошептал он. Потом нагнулся к звонкам и вгляделся в надписи. Его подчиненные, наблюдавшие за его действиями, услышали где-то смех.

— На табличке стоит «В.», вот это да! — Комиссар вздохнул. — Нам нужно как-то войти.

Смех раздался снова.

— Смеются где-то поблизости, — сообщил Лейдиг, — подождите… — Он приложил ухо к закрытым ставням безымянного винного погребка. — Да, это тут.

Он постучал в ставни, сначала без успеха. Затем к нему присоединился Штерн. Веселье в погребке было нарушено. Наконец, распахнулась средняя из трех ставен, чуть не задев гудящую голову Хафнера. На улицу высунулся внушительный торс. Запахло так, словно открыли большую бочку с вином, наподобие той, что стоит в Гейдельбергском замке.

— Кто-то хочет схлопотать по роже?

— Вы хозяин? — резко спросил Тойер. — Предъявите разрешение на ночную торговлю.

— Это приватный праздник, и тебя, рожа небритая, это не касается… О, вот оно что, полиция! Минутку, я открываю.

Винный погребок был восхитительным. Помещение средней величины было обшито деревом; в начале восьмидесятых годов тут явно никто не считал, что кабачки нужно приравнять по степени уюта к процедурному кабинету врача-уролога.

Пять старых полуночников, вооруженных наполненными до краев бокалами из прессованного стекла, сидели рядком. Среди них сонный хозяин, угадываемый по полотенцу, торчавшему из кармана брюк, а также Бзби Хюбнер с доброй порцией грушевого шнапса.

При виде веселой компании у Хафнера зашевелилось недоброе предчувствие, будто он заглядывает в свое будущее. Он злобно сверкнул глазами на музыканта:

— Так-так, ты тут не завсегдатай, а?

— Нет, — взвыл свидетель. — У меня щека горит. Я не мог заснуть.

— Если понадобится, я сварю вам, пяти дурням, кофе, а теперь заканчивайте с гулянкой, — твердо заявил Тойер и хотел с размаху швырнуть на стол последнюю фотографию Вилли, но что-то где-то перепутал по ходу следствия и вместо этого едва не бросил перед насупленными пьяницами копию газетной статьи про Зундерманна.

Не считая подобных будничных осечек, опрос дал внушительные результаты. Вилли частенько бывал в кабачке. Помимо Бэби Хюбнера, который сокрушенно признался, что впечатления, полученные за день в Старом городе, он практически каждый день заливал здесь грушевым шнапсом, остальные тоже чуть ли не поселились в маленьком погребке.

Для опроса группа распределилась по разным столам. Правда, одного выпивоху они быстро отправили домой — толстого и почти глухого американца, который непрерывно поправлял слуховой аппарат, похожий на апельсин. Он почти ничего не знал про Вилли, хотя и причислял его к своим лучшим друзьям.

— Итак, еще раз — Штерн сидел с тощим как жердь мужичком за самым маленьким столом в середине погребка.

— Моя фамилия Коль, не родственник и не свояк…

— Это мы уже поняли, — вежливо прервал его Штерн. — Вы держите антикварную лавку на углу Ингриммштрассе…

— Да-да, у меня иногда появлялись сомнения, все ли гравюры, которые он притаскивал, получены из надежных тайных источников, но я никогда умышленно не продавал ни одной фальшивки…

Штерн дружелюбно взглянул на него:

— Вы никогда не выражали свои сомнения? Ведь, в конце концов, тут можно легко попасть в неприятную историю, и тогда…

— Вилли вообще был неразговорчив… да он просто пошел бы к другому антиквару. Думаете, в этом городе можно разбогатеть?

— Я ничего не знаю, — заявил неуклюжий верзила, открывший ставню, и устало прислонился к стене.

— Я знаю еще меньше, — усмехнулся Лейдиг, — но хочу обобщить то, о чем мы уже говорили. Если кто-то не так, возражайте. Ваша фамилия Штейнман, и вы живете в Неккаргемюнде. Впредь я буду с вами похитрей. Времени для беседы у нас достаточно.

Хафнер мало что мог сказать теперь Хюбнеру. Вероятно, у него не укладывалось в голове, что за все годы службы его, в общем-то хорошего парня, еще никто так ловко не обводил вокруг пальца.

Тойер стоял с хозяином кабачка у стойки.

— Я владелец дома, вы это все равно выясните так или иначе. Теперь вы радуетесь и думаете, что я сообщу вам фамилию Вилли, но тут я вынужден вас разочаровать. — Хозяин сверкнул глазами за толстыми стеклами очков.

— Конечно, сейчас вы не вполне способны беседовать, после такой ночи, — проговорил Тойер со сдержанным гневом, — но только не морочьте мне голову, что не знаете фамилии вашего квартиросъемщика. Иначе терпение мое лопнет, и вы автоматически попадете под арест.

— Господи, — хозяин погребка устало оперся на прилавок, — зачем ваш коллега так много курит? Сейчас мне станет плохо. Вилли жил под крышей. Уже минимум двадцать пять лет. Когда я получил дом в наследство, он уже тут находился. Но тогда он не был основным квартиросъемщиком. Наверху обосновалась целая компания студентов. Они заканчивали учебу один за другим и уезжали. Вилли в конце концов остался один.

— И вы так и не поинтересовались его фамилией? — ехидно спросил Тойер.

Хозяин покачал головой. Следователь с грозным видом вытащил наручники, купленные для таких целей в магазине игрушек фирмы «Кноблаух».

Хозяин меланхолично поглядел на оковы:

— Сейчас я объясню. Он платил мне наличными, каждый месяц. Довольно прилично, и ни одно финансовое управление ничего об этом не ведало.

Тойер кивнул и набрал полную грудь воздуха, словно стоял на роскошном горном лугу, а не в затхлом подвале, пропитанном после ночного кутежа винными парами; теперь их постепенно побеждали клубы хафнеровского дыма, вызывавшие в памяти лесные пожары на юге Франции.

— Так не полагается, — сказал он.

Хозяин налил себе грушевого шнапса:

— Хотите?

— Я редко пью шнапс перед корнфлексом, спасибо. — Комиссар почувствовал, как на него наваливается каменная усталость. Эйфория вчерашнего вечера осталась прекрасным воспоминанием, и теперь вернулся настоящий Тойер, полнейший неудачник по всем статьям, безмозглый эгоцентрик.

— Вилли говорил всегда: «Господин Хауг, такой уж я человек… Господин Хауг, мне необходимо дистанцироваться от других людей. Когда вы увидите меня в телевизионном реалити-шоу «Шифр Икс-Игрек», можете тут же на меня настучать, но до этого позвольте мне оставаться таким вот чудаком».

— Поскольку он имел любезность хорошо за это платить, вы проявляли великодушие. То, что он умер, для вас не испытание. Хотя теперь вы перестанете получать бабки. — Тойер говорил с преувеличенным презрением.

— Я не был уверен, правда ли это, — ответил Хауг, и, похоже, искренне. — До меня доходили слухи, что он утонул, но официально ничего не сообщалось, ни в газете, нигде. Кто-то там утонул в Неккаре — да это мог быть кто угодно. Он часто уезжал куда-то надолго и никогда мне не докладывал…

Тойер кивнул и опять искренне возненавидел Зельтманна.

— Кроме того, в последние дни я иногда слышал наверху шаги. Вот и думал, что он вернулся…

— Я тоже! — проревел глухой американец, который все еще бесцельно торчал у двери.

Штерн выставил его наружу.

— Ратцер наверху, — сказал Тойер.

Жилище Вилли было просторным, но с низким потолком. Мебель относилась к началу восьмидесятых. Много книг без отчетливо выраженной тематики стояли на разнокалиберных дешевых полках, некоторые, судя по корешкам, были украдены из университетских библиотек. Первый осмотр ящиков и шкафов не показал ничего личного.

Впрочем, в одной комнате почти ничего не было, кроме большого стола и пустой полки. На столе сидел Ратцер в неумелой позе лотоса.

— Итак, вы выполнили свое домашнее задание, господа! — крикнул он безумным фальцетом. — А я уж думал, что вы не явитесь!

— Тебе пришлось поститься, святой ты наш? — поинтересовался Тойер. — Таким, как ты, придуркам это не идет.

— Равиоли, — язвительно возразил Ратцер. — У этого мазилы был большой запас.

Хауг подтвердил, что в доме старые, никчемные замки, и каждый дурак их откроет шпилькой для волос.

— Блаженны… — затянул Ратцер.

— Хватит! — прикрикнул на него Тойер. — Хафнер, захвати его с собой, да следи за ним, как бы он чего не выкинул.

— По-моему, Вилли мог жить и еще где-нибудь, — сказал он потом Штерну и Лейдигу, когда они все осмотрели.

— Этот антиквар рассказал, что Вилли там, внизу, иногда что-то записывал в дневник. Вот было бы интересно его найти, — заметил Штерн.

Шеф отозвался без особого оптимизма:

— Если человек ухитрился, прожив на одном месте двадцать пять лет, не сообщить никому своей фамилии, он и дневник куда-нибудь спрятал. Удивительно, что он вообще что-то записывал.

Вслед за усталым Тойером они в сопровождении хозяина еще раз прошли в пустую комнату.

— Как вы можете все это объяснить?

— Я много лет не поднимался сюда, — ответил хозяин. — Но несколько недель назад он что-то переставлял и паковал какие-то вещи. На это я обратил внимание.

— У него была машина? — вяло спросил Тойер, уже догадываясь, какой последует ответ.

— Иногда он арендовал ее у глухого американца, своей у него не было. Но он много ездил поездом, даже знал почти наизусть расписание.

Тойер прошелся по комнате.

— Пахнет мылом, — сообщил он, — чувствуете?

Обоняние Хафнера пало жертвой его страсти к сигаретам, но коллеги подтвердили наличие запаха.

Штерн повел носом как крот:

— Это от крышки стола. Вероятно, он мыл ее щеткой как сумасшедший. И еще пахнет потом.

— Наверно, запах пота — заслуга Ратцера, — холодно заметил Лейдиг.

Штерн брезгливо отпрянул.

Тойер посмотрел в окно на кирпичную стену соседнего дома:

— Это и есть стол фальсификатора. На пустой полке тоже нет ни пылинки. Значит, он что-то вынес отсюда. Почему именно теперь, хотя он уже долго подделывал картины? Опасался чего-то серьезного? Нам придется опросить побольше кондукторов…

По мобильному телефону он вызвал подмогу, и кроткий коллега Шерер сразу же любезно пообещал ее выслать. Но тут же добавил, что официально их рабочий день вообще-то начинается, в, эти минуты — а они все еще в Старом городе. Шеф рассердится.

Тойер едва не рассмеялся.

— Слушай, Шерер, мы тут уже три часа; нашли Ратцера и жилье безымянного утопленника из Неккара. Что из того, если мы приедем в контору на несколько минут позже…

В трубке затрещало, он услышал чье-то шумное сопение и со вздохом узнал шефа. Легок на помине.

— Тойер, где же вы? — проскулил Зельтманн. — Тут у меня собрались Вернц, пресса, только вас нет!

— Пресса? — переспросил сыщик и почувствовал, что холодеет от ужаса, что из него уходит жизнь, словно он попал в техасскую машину для смертной казни и она уже прессует его.

Зельтманн снова кашлянул два раза, потом продолжал:

— Я бы позвонил вам, но…

— …но вы этого не сделали, — тупо сказал Тойер.

— Вернц приехал по моей просьбе с раннего утра, так как вы, очевидно, напали на след крупного дела. Я рассказал кое-что от вашего имени, однако люди тоже должны хоть что-то узнать об этом, пресса имеет право… Те связи, о которых вы говорили, разумеется… поскольку следствие пока еще не…

— Надо же было все-таки обсудить!

— Господин Тойер! Я и хотел обсудить в девять часов! С вами, Вернцем и этой Ильдирим, которая тоже опоздала на работу. А теперь уже десятый час, а журналисты хотят в десять устроить конференцию. Что мне делать?

— Господи, не говорите чушь! — проревел Тойер, к ужасу своих коллег. Все выплеснулось в этом взрыве: подъем последнего вечера, неудача в любовном акте, усталость, стучавшая в затылке, ужасное чувство, что сам совершил чудовищную глупость и теперь мчится в ящике из-под мыла с вершины Эвереста без надежды уцелеть. — Вы созываете пресс-конференцию, так как просто не в силах выдержать, что ведется большое дело, а вас никто не видит на телеэкране. — Он с отчаяньем взглянул на часы. — Через двадцать минут!

Его люди постепенно начинали понимать, что происходит. Лица у всех сравнялись по цвету с зеленоватым лицом Хафнера. Хауг, наоборот, повеселел, ведь раз такое творится в полиции, они, возможно, забудут про его историю с налогами.

— Вы сами говорили о международном следе! — кричал Зельтманн. — Что, эти слова ничего не значат?

— Разумеется, иногда не значат ничего, — услышал Тойер свой голос, — но мы нашли дом, где жил Вилли, сейчас близки к выяснению его личности, и вот ты назначаете пресс-конференцию. Так что теперь я узнаю, что там и как, только по телевизору!

Вдруг Зельтманн заговорил спокойно. Вероятно, он с помощью тибетского дыхания зарядил солнечное сплетение положительной энергией.

— Мне важно только дело. Деловое обсуждение. Как я говорил вчера, мы должны общаться в парадигме содержания, господин Тойер. А содержание означает, двоеточие: пожалуйста, приезжайте, немедленно со своими людьми. Это приказ, господин Тойер, а также порицание. Таким образом, я ставлю вам на вид.

В комнату ворвался Хафнер:

— Ратцер сбежал.

— Как сбежал? — воскликнул Тойер.

— Да вот так! — ответил Хафнер, тяжело дыша. — Выпрыгнул через закрытое окно у меня на глазах. Кто бы мог такое предположить?

— Значит, окно разбито? — озабоченно спросил Хауг.

У Тойера еще хватило времени, чтобы узнать, что прыжок Ратцера во внутренний двор затормозила преграда — крытая пристройка; дурень не знал про нее. Его отвезли без сознания в неврологическую клинику.

В конференц-зале стоял гул голосов, как на старых пластинках с записью сказок, когда герои въезжают на конях в город. На первом плане стоял Зельтманн в клубном стреземанновом пиджаке. Его окружали всевозможные оптические аппараты, микрофоны и прочие адские машинки. Он инвестировал значительные суммы в СМИ.

Тойер привычно отыскал место в заднем ряду, поблизости от окна, чтобы в случае чего тоже выпрыгнуть, как Ратцер. Поначалу он игнорировал и призывные жесты шефа, но ничего не помогло: для него, разумеется, уже было приготовлено место на подиуме, прямо возле масленого господина в серо-голубом костюме. Когда он пробирался сквозь ряды вперед, мимо него пронеслась Ильдирим, словно решила выиграть кубок по спортивной ходьбе. Серо-голубой тип расплылся, как охлажденное сливочное масло в микроволновке. Должно быть, это Вернц. Тойер сидел между ним и Зельтманном. Он шарил глазами по залу, отыскивая своих верных сотрудников.

К нему склонился шеф. Нервозно-кисловатое дыхание струилось вместе со словами.

— Мы должны принять этот вызов, господин Тойер.

Комиссар кивнул. Хоть бы уж Ильдирим села рядом с ним, в стане врагов ценишь каждое знакомое лицо, но между ними сидел этот Вернц, окутанный благовониями восточного базара.

Зельтманн включил микрофон и стал его регулировать.

— Что вы жметесь, как плохо подготовившийся гимназист! Помните об имидже, Тойер! — Ободряющий призыв, усиленный акустикой, проник в самые дальние уголки зала.

— Многоуважаемые дамы и господа, дорогие коллеги, позвольте приветствовать вас на этой встрече. Я предлагаю вам прослушать обзор актуальных событий в нашем городе. Обер-прокурор господин Вернц может меня дополнить, как и его очаровательная коллега фрау Ильдирим, да, я хотел бы приветствовать обоих.

— Экий пустозвон, — пробормотал Тойер, и ему было наплевать, слышит ли его шеф. — Все-таки тебя должно было бы интересовать прежде всего само дело, а ты тут голосишь попусту.

— После этого старший гаупткомиссар Тойер, конкретно знакомый с деталями, ознакомит вас, насколько это возможно, с… — я не побоюсь этого слова… — выдающимся делом, а также ответит на вопросы прессы.

В заключение Зельтманн прочел на редкость неуместную лекцию о технике полицейского расследования в XXI веке, которую оснастил множеством снимков, компьютерной графикой и лучевыми проекциями. Понятным было его поведение, когда он, символически подчеркнутый внезапно почерневшим экраном, сообщил, что полиции иногда приходится воздерживаться и не предавать гласности оперативную информацию — и так далее, и тому подобное…

В конце концов директор, уже без какой-либо визуальной технической поддержки, сообщил, что коллега Вернер и он, независимо друг от друга, приняли решение пока что оставить следствие в руках сидящего рядом с ними опытного старшего гаупткомиссара Тойера. Однако новые данные говорят о том, что расследование выходит за рамки чистой криминалистики и перерастает в некий — тут докладчик замешкался, подыскивая слова, — ориентированный на преступника аспект, поэтому к нему могут быть и будут подключены и другие сотрудники, не сейчас, но в скором времени.

Тойер удивился, что эту чушь все с готовностью проглотили. Конечно, храбрости это ему почти не прибавило, к тому же он плохо помнил, какой именно дерзкой ложью пугал вчера Зельтманна. Пока оба этих шута справа и слева от него продолжали лгать, он все-таки чувствовал себя в безопасности. Он слушал разглагольствования Вернца. Главный прокурор города, как трусливый первоклассник, обратил внимание прессы на «еще не такой большой» опыт у Ильдирим, из-за чего возможны были некоторые пробелы в информации, если они вообще имелись, но что это никак не разрыв и не ослабление прочных связей, издавна объединяющих правоохранительные ведомства Гейдельберга.

В сером небе, далеко, вероятно над Неккаргемюндом, висел пестрый воздушный шар. Тойеру захотелось очутиться сейчас на нем. Сидеть одному в гондоле, уплетать каштаны, пить старое бургундское, думать о хороших вещах и стрелой подниматься в небо. Но в конце концов Вернц завершил свою речь словами:

— В целом же представьте себе пазл, состоящий из бесконечного количества кусочков, и вам приходится бесконечно долго подбирать их, а потом бесконечно долго их складывать. Вот почему расследование и тянется уже пару недель.

Тут усталый Тойер испытал почти облегчение оттого, что осталось выступить только ему и Ильдирим, а потом, перед всеми дальнейшими мучениями, можно будет, по крайней мере, выпить кофе, или чай, или касторки.

— В деле с неизвестным утопленником мы до сих пор действовали выжидательно… — Тойеру показалось, что он уже так хорошо знает Ильдирим, что слышит в ее голосе злость на него, — и, возможно, из-за этого могло показаться, что мы медлим. Но я прошу вас принять к сведению, что настоящие расследования лишь очень редко укладываются в сценарий на девяносто минут, известный нам по телесериалам на криминальную тему. Новые данные, предполагающие связь между различными случаями… — гневный взгляд в сторону Тойера, — мне в деталях пока еще не известны. Так что обращайтесь к коллеге, сидящему неподалеку от меня.

Тойер проглотил что-то нематериальное, но довольно большое. Он снова все преувеличил, и она, разумеется, повисла на ниточке вместе с ним. Его, самое худшее, отправят раньше времени на пенсию, а у нее рухнет вся карьера. Он поискал взглядом воздушный шар в небе. Шар исчез. Как же он ухитрился столько всего наплести? Что убийства собак и смерть Вилли связаны между собой международными нитями?

— Да, — сказал Тойер и поерзал на стуле. — Да, как уже сказано, — продолжал он, дивясь независимому от него звучанию своего голоса, прилетавшего к нему из усилителей. — По сути, все, что можно было сказать, уже сказано. Дальнейшие расследования, — тут он ощутил мелкое покалывание в желудке, — покажет, насколько мы были правы в наших предположениях. — Он помолчал, недолго и обреченно, а затем выкрикнул: — Вопросы у кого-нибудь имеются?

Собравшиеся журналисты смотрели на него слегка озадаченно, но тут первым отважно вызвался молодой человек.

— Торстен Лакур, «Бильд Рейн-Неккар». Значит, на сегодня результаты ваших расследований допускают мысль, что этот неустановленный труп из Неккара, про который мы, слава богу, хоть что-то узнали спустя недели, а также убитый перед Штадтхалле подросток и убийства собак в Хандшусгейме — дело рук одного и того же преступника?

— Нет, нет, — искренне заявил Тойер, — не одного, вовсе нет. Но в целом, по нашим предположениям, за всем лежит конфликт, который целиком… Продело с подростком я пока еще не знаю ничего. — Он услышал, как забурчало в животе Зельтманна.

Теперь вызвался еще один, толстый, потный, но явно закаленный в боях ветеран местного цеха писак.

— Риш, «Рейн-Неккар-Цайтунг». Если я правильно понял, следствие по этим трем, до сих пор считавшимся независимыми друг от друга, случаям сходится у вас, а вы даже никакого представления не имеете об одном из трех?

Тойер внезапно понял, что испытывают осы, попавшие в уксусные ловушки, и пожалел бедных насекомых.

— Вы хотите увидеть второй шаг перед первым, — вмешалась Ильдирим.

— Если она любит пралине, куплю ей, — прошептал Тойер. — Много куплю. Все, что будет.

— Мы не можем сейчас, рассматривая эти случаи, помнить каждую деталь, иначе это бы означало, что мы с самого начала руководствовались этой гипотезой, а она появилась только теперь. — Она уничтожающе взглянула на Тойера.

— Я не понимаю этого! — крикнул репортер с радио.

— Я внесу вас в список выступающих, — взмолился Зельтманн. — Пожалуйста, не перебивайте. Пожалуйста!

— Какой еще список?

— Еще вопрос, — не унимался закаленный баталиями местный репортер Риш, игнорируя усилия Зельтманна. — Студент теологии, который якобы разыскивался полицией, доставлен в эти минуты в неврологическую клинику. Он лежит в коме, я только что получил об этом SMS. Видите ли вы здесь дальнейшие параллели?

— Параллели можно увидеть всегда, — поневоле признал Тойер, — но они пересекаются в бесконечности. Вспомните сравнение с пазлом, которое сделал обер-прокурор.

Зельтманн почти кричал, несмотря на застывшую на лице масленую гримасу, изображавшую улыбку:

— Теперь мы просим вас покинуть зал! Мы должны продолжать работу. Мы непременно будет держать вас в курсе, да. Цитирую наш предвыборный лозунг: «Мы несем вам безопасность»…

Среди представителей СМИ назревало явное недовольство.

Тойер сообразил, что озабоченную общественность не успокаивают скудными воспоминаниями об уроках математики в средней школе, и всем сердцем согласился с этим.

— Неврологическая клиника тоже хороша, — негодовал потеющий Вернц. — Хотят сварить яйца, которые курица еще не снесла. Существует же еще в этой стране понятие о врачебной тайне!

— Мой коллега не врач, — насмешливо парировал Риш. — Существует еще и обязанность властей предоставлять информацию. Не исключено, что некоторых жертв можно было бы избежать, если бы граждане знали, что в городе орудует убийца.

— Пресс-конференция закончена! Прошу покинуть зал! — хватая ртом воздух, объявил Зельтманн.

Журналисты начали расходиться. Взгляд Тойера упал на экзотического типа в их рядах; казалось, тот никуда не торопился. Интересно, что делает японец среди местных репортеров? Или он китаец?

— Мой дорогой Дункан, — Вернц жестом сожаления раскинул руки, словно ему приходилось отказывать приговоренному к гильотине в последней просьбе о помиловании, — публичная часть нашего мероприятия подошла к концу, весьма сожалею, но я вынужден исключить вас из дальнейшего обсуждения… Злое требование, злое, но в этом городе в настоящее время творятся еще и злые дела…

Дункан понимающе закивал и, как бы изображая объятие, положил руку на рыхлое бедро своего визави.

— Мы работаем весьма профессионально, — сокрушался Вернц, — но во время сложного расследования случаются моменты творческого хаоса.

— О, так бывает во всем мире, — чинно подтвердил Дункан.

Хаос повсюду, но только не у него. Он отличается от всех.

В Сингапуре он купил маленький прибор. Достаточно его включить, и тот посылает в наушник звук исключительного качества. При необходимости все можно записать на любой носитель информации, но он в этом не нуждается, он запоминает то, что хочет, потому что и забывает то, что хочет.

Нелегко ему было обнять этого кретина, зато в это время он выполнил великолепный маневр — сунул в его карман узкий прибор. Если же кретин схватится за свой карман, он обнаружит его, Дункана, портсигар. По ошибке сунул, какая неловкость, поскорей вернуть, спасибо. Он от души веселится, слушая через крошечный наушник дурацкие диспуты.

Без прессы Тойеру, на его взгляд, удалось немного лучше сформулировать свои соображения, но это мало помогло.

— Это и есть ваши факты? Это — ваши факты? — орал Зельтманн.

Вернц отвернулся от Ильдирим, отвернулся душой и телом, и, будь у него возможность, он схватил бы ее и посадил под арест.

— Я отыскал Ратцера. — Комиссар качнулся, пришлось схватиться за край стола.

— И позволили ему выпрыгнуть из окна! — В ярости директора полиции было что-то почти достойное уважения.

— Его личная точка Омеги… Он мог бы разбить себе череп в камере или повеситься на собственных штанах, к этому все шло… Но его точка Сигмы… Вообще-то, на мой взгляд, он не хотел умереть…

— Может, точка Г? — издевался между тем Вернц.

— Нам, наконец, нужно поместить снимок Вилли в газете или, еще лучше, показать по телевизору. — Тойер чувствовал, как тают силы. Но его ребята все-таки хранили ему верность, они встали рядом с ним и страдали (Хафнер). Начальство все еще сидело на нелепом подиуме, за ним наблюдали из поредевших рядов уязвленные, но все же сгоравшие от любопытства коллеги.

— Я вызываю прессу, так как думаю, что назревает сенсация, а вы, господин Тойер, нашли всего лишь картинку в газете и жилье на Флорингассе. Да, согласен, еще и человека, объявленного в розыск, но ведь искать его должны были, конечно, не вы. Это было единственное хорошее в ваших беспомощных фортелях, но и то — пойманный человек разбился почти до смерти. Так или нет, коллега Хафнер?

— Так, — простонал Хафнер. — Пожалуйста, говорите немного тише.

— Я не вижу ни малейших оснований говорить тихо! — заревел Зельтманн. — Я тут разговариваю с вами, а мне следовало бы привлечь вас к ответственности и арестовать!

— Ну так арестуйте! — крикнул Тойер. — Полицейских в зале достаточно.

— В самом деле, у нас достаточно способных работников. Я забираю у вас дело. Я все у вас забираю. Я лишаю вас всех полномочий. Все, хватит!

— Так не годится, — заявил Вернц и подпер голову руками. — Что же, мы разыграли перед стаей журналистов комедию, а в понедельник расскажем им, что уже передумали. Хотя бы неделю эти люди, — он бросил на Ильдирим взгляд, означавший, что она, конечно, больше не существует для него как отдельная личность, — должны официально участвовать в дальнейшей работе.

— Боюсь, что вы правы. — Зельтманн погрузился в раздумье. — Я еще вчера вечером передал вам материалы по делу о том мертвом парне. Почему вы хотя бы не прочли их? Тойер, почему?

— На моем столе ничего не было, — ответил Тойер. Он не осмелился признаться, что сразу же ушел.

В зале раздался смех.

— Так-так. — Голос Зельтманна звучал хрипло, словно шеф проглотил горчицу. — В компьютере эти материалы тоже были, господин коллега. Возможно, вы припоминаете — внутренняя сеть.

Некоторые сотрудники засмеялись опять.

«Они меня высмеивают, — подумал Тойер, — меня и ребят». Он попытался придать своему голосу твердость.

— Я нашел женщину-искусствоведа, по поводу той картины Тернера, а она привлечет еще одного эксперта…

— Понятно. — Зельтманн цинично закивал и высоко поднял брови. — Экспертша найдет эксперта! Грандиозно! Где же она, ваша экспертша?

— Не знаю, — печально ответил Тойер. — Она убежала. — Он постепенно привыкал к смеху, который на этот раз поддержали дружным блеяньем Вернц и Зельтманн.

— Тогда ищите ее. — Зельтманн выбрал тон, каким рассказывают детям, как пользоваться горшочком. — Вы и ваша группа до понедельника ищите экспертшу, отправляйтесь немедленно. А я тут побеседую с коллегами, которые действительно будут вести дальнейшую работу. Ах, знаете что? Можете искать хоть до вторника!

Сначала Тойер даже не поверил.

— Вы нас отсылаете? Мы должны вернуться в наш отдел?

— Намного лучше, — заявил Зельтманн. — Я отправляю вас на длинные выходные. Отгуляйте свои сверхурочные часы, если они у вас имеются, а они у вас имеются. Отправляйтесь домой. Или в лес. Искать экспертов. А со вторника вы, клоуны несчастные, пару дней потолкаетесь здесь, в качестве бутафории, займетесь тут различными делами и задачами, по мне, так и своими неудачами, а потом снова станете ловить убийцу собак. Со вторника. Но до этого чтоб ноги вашей тут не было. Вон!

— Вы тоже ступайте, фрау Ильдирим — Голос Вернца доносился сквозь пелену стыда, окутавшего их и объединившего. — Нам придется поговорить о вашем будущем. Вероятно, вы займетесь выдворением себе подобных.

— Я думал, что умру на месте, — заявил Тойер за дверью.

— Надеюсь, долго ждать не придется, — зашипела на него Ильдирим. — Ваша карьера, возможно, позади, а моя лишь начинается. «Себе подобных…» Дерьмо! — Она с негодованием застучала каблуками, удаляясь.

Стук в дверь. Он открывает:

— Господин Вернц?

— На работе мне сказали, что вы поехали в отель. Ведь это ваш портсигар?

— Да-да, мой. Фантастика! Я уже искал его. Где вы нашли?

— Вероятно, я по ошибке сунул его в карман, извините… Я и не знал, что вы курите.

— Очень и очень редко.

— В общем, по-видимому, я случайно его прикарманил! Еще раз извините!

— Я вас умоляю! Замечательно, что он снова у меня!

— Конечно… Между прочим, меня беспокоит, как вы изобразите в своей работе наше ведомство… Мы сейчас проводим сложные мероприятия по изменению структуры…

— Не беспокойтесь, господин коллега, не беспокойтесь.

— В самом деле? Большое спасибо.

— Это я вас должен благодарить.

— Вы хорошо себя чувствуете? Может, вы согласитесь прокатиться по реке с моей семьей? Правда, навигация открывается лишь с Пасхи. Но это чудесная прогулка: Неккаргемюнд, Неккар-штейнах, Дилсберг… или вниз до Вормса! Рейн в огне…

— Думаю, я закончу свои дела еще до Пасхи, господин Вернц.

Вот и правильно. Забыть монограмму, вообще вставлять аппаратуру в портсигар с монограммой было ошибкой, он слишком увлекся ролью, слишком охотно становится Мартином Дунканом. Но ошибка превратилась в триумф. Вот вопрос динамики и воли. Что такое танец, как не воля и движение?

Остаток четверга Тойер провел совершенно спокойно. Он вежливо попрощался с подчиненными, дружески напомнил им об очередных совместных шагах.

— Искусство, теперь все внимание только на искусство. — Вопросы о том, имеет ли все это смысл в новой ситуации, он кивком принял к сведению, но комментировать почти не стал. Пожалуй, на самом деле сейчас важней всего хорошенько выспаться, а Хафнеру вообще нужно срочно лечь в постель. — Спокойной ночи, господа.

Было два часа дня.

Он медленно прогуливался. Штерн не вызвался его подвезти, но его это устраивало. Сейчас ему хотелось просто идти, смотреть и размышлять. Но прежде всего — отключиться. Смутно он припомнил, где несколько лет назад ему сделали последний укол от столбняка. Медленно взял курс на этот дом в Вестштадте, словно нефтеналивной танкер на далекую точку на горизонте.

Эта часть Гейдельберга не обладала важным историческим рангом, но тут можно было заглядывать в сады и дворики, радуясь, как хорошо расположены виллы. Новую синагогу он тоже одобрил, а при виде играющих детей ему вспомнились запах, исходящий от рук вратаря в холодный сырой день, облезлый кожаный мяч, ворота — два школьных ранца и никакой верхней перекладины, — высокая мокрая трава с колючками. Фабри бьет одиннадцатиметровый. (Надо ему черкануть открытку.)

Тойер уронил скупую слезу, и тут же его душа снова покрылась толстой коркой. Все теперь было под запретом. Все бурные чувства заперты. Он задыхался. Он хотел поскорей попасть к врачу.

Комиссар нашел тот дом, еще издалека увидел, как блестит никелированная вывеска. Дверь была открыта. Внутри творилось невесть что, словно в лазарете после сильного обстрела. Единственная медсестра из трех, державшая возле уха одну телефонную трубку, а не две сразу, торопливо спросила, записывался ли он заранее или у него острый случай.

— Острый, — ответил Тойер. — И все острей с каждой минутой.

— Тогда вам придется подождать, — сказала молодая женщина. — Какая страхкасса?

— Приватно, — ответил Тойер, — совершенно приватно.

Он заполнил корявыми руническими знаками формуляр и с трудом вспомнил свой телефонный номер. По-крестьянски кивнул, здороваясь с другими пациентами, ждавшими в приемной, а их было не счесть, и прочел от корки до корки журнал «Женщина в зеркале». У одной дамы вся ушная раковина была утыкана акупунктурными иголками, а она все-таки лихорадочно правила рукопись. Тойер охотно объяснил бы ей бесполезность подобных усилий, но слова не шли с языка, получился лишь зевок, который никто не заметил.

Когда, спустя два часа, настала, наконец, его очередь, он толком и не знал, что сказать.

— Господин Тойер, чем могу быть полезен? — спросил врач, глядя на него так терпеливо, словно это был единственный больной в элитном санатории, хотя сквозь закрытую дверь доносились непрестанные телефонные звонки и хлопанье дверей.

— Иногда у меня бывает так, что сердце как будто спотыкается, — сказал Тойер, — и в голову лезут всякие странные мысли. Что когда-нибудь я вот так расстанусь с жизнью. Да, и еще иногда бывают приступы мигрени, но не так уж часто. — Он замолчал.

Врач тоже с минуту помолчал и, казалось, сам стал немножко больным.

— Это приемная отоларинголога, ухо-горло-нос, — тихо сообщил он, наконец. — И вы это, конечно, знаете.

Тойер сумрачно взглянул на него:

— Когда-то мне тут сделали укол от столбняка в мягкое место. Интересно, от чего? От горла, уха или носа?

— Десять лет назад здесь принимал врач общего профиля. Теперь он скульптор. А мы с тех пор обосновались здесь.

Полицейский удивился вежливости врача и воспринял ее как маленький подарок в этот день сплошных неудач.

— И что, хороший скульптор? — мягко поинтересовался он.

— Я бы сказал: нет. — Врач задумался. — Но он, по-моему, счастлив.

— Тогда хорошо, — кивнул Тойер и покорно спросил: — Так я, пожалуй, пойду?

— Мне очень жаль, — сказал его собеседник и положил ему руку на колено. — Вы наверняка нездоровы, и вам, пожалуй, следовало бы побывать у коллеги, который специализируется по психосоматическим заболеваниям. Вот что я вам предлагаю. Неплохо бы также взять отпуск и куда-нибудь съездить. Лучше не одному. И не на Мальорку, там отвратительно.

Тойер покачал головой:

— Мне надо бы еще раз зайти к прокурорше; кажется, я все ей испортил.

И вдруг заснул.

Проснулся он все еще в приемной отоларинголога. Ему потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, где он. Но потом вскочил так резко, словно сидел не на мягком стуле во врачебном кабинете, а в котле у нетерпеливых каннибалов. Было темно. Он поспешил к двери.

В вестибюле у стойки регистрации стоял врач и пил кофе.

— Мы дали вам поспать, — объяснил он. — Мой коллега в отпуске, и я продолжил прием в его кабинете.

— Вероятно, вы принимаете меня за законченного сумасшедшего, — пробормотал Тойер и потянулся за своей кожаной курткой, которая напоминала сейчас приспущенный флаг. Она осталась единственная на совсем еще недавно переполненной вешалке.

Приветливый доктор пожал плечами.

Из лаборатории выскочила последняя медсестра.

— Так я пойду, господин доктор Цубер… Ах, он уже проснулся. До свидания, господин Тойер.

Комиссар, дернувшись, махнул ей как дефектный «дворник» на лобовом стекле машины.

— Что такое «сумасшедший»? — сказал врач. — Вот сегодня я тут уже двенадцать часов, принял семьдесят пациентов. У моего сына, похоже, ломается голос, но я не могу это определить — когда я приду домой, он уже, вероятно, будет спать. И всю эту ситуацию я создал себе сам. Вы же, наоборот, пришли к врачу, как только вам стало нехорошо. Кто из нас с вами более нормальный?

Тойер улыбнулся, и ему стало легче.

Когда он вышел на улицу, с неба опять падали снежные хлопья. У него не было ни шарфа, ни перчаток, так что со сна было зябко. Но в то же время белая метель наполнила его душу радостью, детским счастьем.

Он бесцельно шел по улицам Вестштадта. Эту часть Гейдельберга прозвали «Музебротфиртель», квартал «Музеброт» [12]Музеброт — ржаной хлеб с маслом и мармеладом.
. Большие виллы были тут построены на пару лет позже, чем в Нойенгейме. Все вокруг дышало высокомерием, и комиссар слегка приуныл. В этих приватных храмах горел свет, приглушенные огни сквозили через шторы, словно разноцветные лампионы в ночи.

Он продолжал гулять и, петляя, приближался к Старому городу.

— Зундерманн слушает.

— Позвольте мне не называть себя. Я хотел бы узнать, подумали ли вы над моим предложением…

— Мне нечего вам сказать. Нас по-прежнему разделяют существенные суммы, которые я получу, если пойду обычным путем.

— Возможно, нас разделяет степень нашего понимания ситуации больше, чем деньги, о которых вы мечтаете. Ведь еще неизвестно, удастся ли вам когда-нибудь получить много денег, а тут я предлагаю немедленно и наверняка тоже приятную сумму. Наличными, господин Зундерманн, без налогов, без дальнейших экспертиз…

Щелчок.

Он выжидает. Мальчишка просто положил трубку. Не хочет говорить. Паршивец не знает, с кем имеет дело. Он звонит еще раз.

— Это опять ты, жопа тупая? Знаешь фокус со свистком? Позвонишь еще — просвищу тебе дыру в башке.

— Твой мелкий карлик умер. Уже пару недель назад.

— Что?

Щелчок.

Он будет ждать. Но уже недолго.

Шаги Тойера выбивали четкий ритм, словно в штанах был метроном. Комиссар глядел на хлопья, сквозь них. Хлопья были занавесом, который распахивался от прикосновения, за ним был следующий занавес. Он шел через множество комнат ночи, и, когда распахнется последний занавес, перед ним откроется тайна. Или голая стена. Если только именно стены и не окажутся этой тайной.

Он остановился перед отелем «Риттер». В церкви Святого Духа, за его спиной, кто-то играл на органе Баха. Старый ренессансный фасад отеля завораживал тысячами визуальных ловушек. Чистые басы лейпцигского гения успокоили его пульс. Скоро он будет слушать Баха, смотреть на красивые вещи, потом, конечно, умрет и вернется как Рыцарь. Он представил горящий родной город, французских солдат с ревом бегущих по улицам. Увидел, как они закалывают заблудившихся свиней и лишают невинности горожанок. Только этот дом пережил последнее нападение на Гейдельберг. Он стоял и, вероятно, будет стоять. Ему самому тоже хочется просто выстоять. И он зашагал дальше.

Тойер дошел до спокойного конца Главной улицы. Тем временем прояснилось и похолодало. Он оставил позади культурный центр, что в старом вокзале Карлстор, и пересек улицу. Дошагал до плотины, перегородившей реку выше Старого моста, и прошел по ней со сладким ужасом, слыша, как под ним с неистовым грохотом обрушивается вниз ледяная вода. Вилли мог умереть именно здесь. На середине плотины комиссар остановился и оперся об усеянные клепкой перила. Старый мост, замок, сутолока домов Старого города, залитые безжалостным светом прожекторов, будто тюрьма строгого режима, уютно мерцающие неяркие огоньки висячих ламп в старых комнатах, а для студентов с первого семестра по сотый — яркие вкрапления икейских светильников, которые привинчивают к подоконнику, когда студиозусы собираются заниматься сексом. Черная ночная река неслась под ним, и он скорее ощущал ее, чем видел.

Но так ли это? Кто знает? Может, река стояла, а мир стремился вверх по реке к истокам: чтобы с разочарованием обнаружить, что истоки могучих рек маленькие, что там, где мы мним великое начало, тихо журчит и бурлит маленький ключ. Мчащийся, безумно мчащийся мир, неподвижная река и он, старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер, парил над ней.

Погруженного в раздумья сыщика внезапно пронзило: он всеми забытый маленький каменный Будда среди космического флиппера, наполненного сверканьем, треском и воем. Что его сейчас посетило? Озарение? Видение, новая разновидность мигрени или откровенное безумие, которое перепрыгнуло через последние барьеры и теперь грозило пенсией. Но нет, Тойер был уверен: это был ракурс той самой картины!

Это был парящий ракурс Тернера — подделка, увиденная с плотины.

Еле дыша, он уставился на город и полез в карман куртки, сначала в фальшивый. Но потом вытащил газетную вырезку. Словно гравер по меди при жировом светильнике, он сощурился и уткнулся носом в газету, пытаясь что-то разглядеть в тусклом свете плотины. Потом снова уставился на реку. Замок и Старый город были написаны под точно таким же углом, в точно таких же пропорциях, как он их видел со своего места. «Вид на Гейдельберг с плотины», так должна была бы называться картина, с плотины, которой еще не существовало во времена Тернера.

Теперь он не испытывал ни эйфории, ни отчаяния. Он был просто в теме. Итак, это произошло. Он быстро направился назад, к площади Неккармюнцплац, к стоянке такси.

Случилось нечто. Он посмотрел на мир чужими глазами — и на этот раз не со столетним разрывом. В его доме, в пристанище усталого чудака, рухнула стена, и при всем желании он не мог просто так в одночасье ее восстановить. Он больше не мог отгораживаться от всего — слишком обессилел.

Хорнунг сидела на софе и рыдала. Тойер сначала беспомощно ходил вокруг нее, потом сварил кофе.

— Что-нибудь случилось? Тебя кто-нибудь еще обидел, кроме меня? — спросил он, наконец, вернувшись с двумя кружками.

Она потрясла головой и встала, опершись на него.

В своем необычном настроении, когда он чувствовал, что к нему имеет отношение все на свете, он не испытывал особого любопытства к состоянию Хорнунг. Вообще-то он хотел быть тут с ней — среди прочих своих задач, ну, просто тогда одной задачей для него было бы больше. Ему даже не приходило в голову, что он ощущает себя в эту минуту центром мироздания. В навесной полке он нашел бутылку коньяка.

— Пожалуй, это должно помочь. Или ты еще собираешься вести машину?

Она без слов помотала головой, но коньяк только пригубила.

Тойер по-дружески сидел рядом с ней, держал ее руку и мысленно взвешивал множество фраз, из которых не произнес ни одной. Только ничего сейчас не менять, просто быть вот так вместе.

Через полчаса Хорнунг утерла последние слезы:

— Все-таки забавно, чего только не натворишь, когда ты вдвоем с близким человеком.

Тойеру не хотелось расставаться с созерцательным состоянием, в котором он находился.

— Сейчас я должен заняться людьми, которые действительно кое-что натворили. — Он тут же увидел, что она рассердилась на его слова.

— Ну да, я-то никого не убила, так что какие проблемы! — Под ее взглядом он невольно съежился.

— Нет, — солгал он, — я имел в виду последнюю ночь, тогда я в самом деле… ну… определенно не совершил никакого подвига.

— Дело не в этом. — В ее голосе звучала усталость. — От тебя и не требуется прыть жеребца. Вот только у меня внезапно появилось ощущение… Я о том, что ты заснул, прямо посредине. Я так безумно одинока, Тойер.

Комиссар вздохнул. Он не хотел вместо своих обычных выверенных чувств погрузиться в абсурдную кашу страстей и промолчал.

Хорнунг набрала в грудь воздуха, словно вынырнула из морской глубины, где тщетно искала жемчуг.

— Ладно, все в порядке. Не будем сейчас говорить об этом. Все-таки ты неожиданно появился у меня, в первый раз за все время. Я проявлю скромность и не стану тешить себя напрасными иллюзиями. У вас что-то произошло?

Это послужило паролем. Тойер начал с жаром рассказывать, ведь он приехал только ради этого. Если поначалу его подружка еще удивлялась, с каким спокойствием он описывал свой недавний позор, то после его озарения на плотине она уже не могла удержаться.

— Вот это да! Я сейчас позвоню эксперту! — воскликнула она. — Вся эта история кажется действительно… ну, не знаю… Да, возможно, из-за этой картины кого-то в самом деле могли убить. Дай-ка мне трубку, мой знакомый сейчас наверняка еще не спит. Историков искусства, искусствоведов можно сравнить с нейрохирургами, им часто приходится делать свое дело, не считаясь со временем. — Она вышла в прихожую.

Пока она звонила, Тойер подливал себе кофе и сделал добрый глоток из бутылки с коньяком. Разумеется, в каждой федеральной земле имелось отделение полиции, которое специализировалось на фальсификации произведений искусства, но маловероятно, что там захотят в конце рабочей недели поговорить с неудачником Тойером, но еще менее вероятно, что они согласятся это сделать на следующей неделе, когда он станет безработным экс-полицейским. Поэтому придется действовать прямо сейчас, на свой страх и риск.

Вернулась Хорнунг:

— Да, он приедет. Мы можем встретиться завтра вечером у меня. Часов в семь.

Тойер кивнул.

— Только я ничего не готовлю дома, — грустно сказала она.

Тойер обнял ее с закрытыми глазами и попытался вложить в это объятие все тепло своего тела. Его подружка блаженно вздохнула:

— Как давно ты меня не обнимал.

— Еще никогда не обнимал, — довольным тоном поправил он.

— Ты не мог бы остаться? — тихонько спросила она из-под его воротника. — Я боюсь.

— Чего ты боишься?

— Нас, — ответила она и опять заплакала.

Он промолчал. Они долго стояли обнявшись. Потом Хорнунг высвободилась из его рук:

— Я знаю, что ты любишь спать у себя дома. Сейчас я закажу такси.

Дома, встав у окна, Тойер смотрел сверху на отъезжавшее такси. Водитель еще купил себе сигареты и лишь теперь двинулся дальше. Корпулентный сыщик еще какое-то время созерцал ночную улицу, она завораживала его своими ритмами и изменчивым пульсом.

Потом он позвонил Штерну.

— Да, Габи Штерн слушает.

— Добрый вечер, говорит Иоганнес Тойер, коллега вашего мужа…

— Тот самый, сумасшедший?

Тойер невольно засмеялся и подтвердил — простоты ради. Потом услышал в трубке шорохи и чье-то раздраженное шипенье.

— Господин Тойер, Штерн слушает. Извините, моя жена…

— Ничего, все нормально, — заверил его старший гаупткомиссар и ни с того ни с сего добавил: — Привет ей… К тому же действительно поздно. И все попахивает безумием. Да, кстати, который час? Послушайте, Штерн, завтра нам придется поработать…

Ему стоило некоторого труда убедить Штерна, что не все потеряно. К концу разговора комиссар чувствовал себя проповедником.

— Если мы сейчас сдадимся, на нас можно ставить крест. Я заведу себе складной стульчик и стану просить подаяние возле «Вайн-Окса». А в супермаркете кассирша будет обменивать мне мелочь на бумажки. Но и у вас, молодых, дела будут не лучше. Короче, завтра вечером встречаемся у моей приятельницы — Ренаты Хорнунг — по адресу: Доссенгейм, Фрауенпфад, четырнадцать. Усвоил? Сообщишь остальным, это приказ. Возможно, я наберусь храбрости и позвоню Ильдирим, и, возможно, она придет.

— Ладно, хорошо, — сказал, наконец, Штерн, и Тойер сердито спросил себя, с какой стати подчиненные теперь позволяют себе одобрять или не одобрять его указания.