— Ваш пастор говорил довольно паршиво.

— Он не мой пастор. Он не баденец — ни по рождению, ни по учебе. Среди нас он оказался случайно.

— Что-то я не пойму. Ваша религия считается универсальной и вечной, а вы тут обросли всякими правилами и ограничениями, будто члены закрытого клуба, основанного на принципах землячества.

— Не только, — засмеялся Колмар. — У нас есть даже свой дресс-код и свои ревнители. — Он кивнул на пастора, который в лихорадочной спешке шел к маленькой часовне и едва не запутался в полах своей рясы.

— А также клубный значок, — добавил Тойер. Колмар все понял и сверкнул глазами на лацкан, где красовался щеголеватый крест.

— Вы правы, — кивнул пастырь и взялся за сигаретку.

Тойер проявил невоспитанность и тоже стянул одну, архипастырь не стал возражать.

— У господина Денцлингера был любопытный образ Всевышнего, — размышлял вслух могучий сыщик, когда епископ элегантным жестом поднес ему огонь — маленькую серебряную зажигалку со сдержанным язычком пламени. Можно было подумать, что она выполнена по спецзаказу для служителей культа. — Собственно говоря, богом для него было Ничто… И поскольку, по логике, в таком Ничто с индивидом больше ничего не может случиться, этот бог казался ему милостивым. Денцлингер… Ох уж этот Денцлингер… — проворчал Колмар, разглядывая ветку, вздрагивавшую под каплями неторопливого дождя. — Я люблю растения, — продолжал епископ. — Жизнь не должна содержать ничего осознанного…

— Это ваша картина Бога? Как вы представляете себе Бога?

Колмар наморщил лоб:

— Об этом я давно уже не думал.

Тойер слабо застонал. Вот так везде, причем полиция особенно часто пренебрегает своими обязанностями.

— К моей немалой радости, мне больше не надо читать проповеди каждое воскресенье. Мы с женой всегда уезжаем на Неккар. Там у нас дом. Я знаю, когда пора подрезать деревья, знаю каждый свой куст. Весь год в саду что-то происходит, несмотря на кажущуюся неподвижность. На стене, обращенной в сад, у нас шпалеры с грушами. Неожиданно в один прекрасный день ты видишь маленькие завязи, в следующий раз замечаешь, что это уже подросшие плоды. Старое дерево айвы протянуло невысоко от земли могучий сук, я люблю на нем сидеть, как мальчишка. Растет у нас и бамбук, мне всегда хотелось понаблюдать, как он тянется к солнцу. Но теперь и он стал выше меня. Просто он не торопится жить. И это удается ему лучше, чем мне. Я подрезаю деревья, поливаю растения, разбиваю клумбы, ухаживаю за розами, грушами, слушаю, как падают с веток орехи, как они задевают в полете листья, ударяются о землю. Гортензии у нас — роскошней не бывает. Я выпалываю сорняки и не думаю о Боге.

Сыщику показалось, будто он начинает что-то понимать.

— А после смерти? — прошептал он.

— Разумеется, тогда я не смогу всего этого делать, — ответил епископ и зашелся сухим кашлем.

— Я спрашиваю — вообще после смерти, не после лично вашей. Тогда все кончится?

— На это я очень надеюсь, — последовал обескураживающий ответ. — Вообразите себе нечто прекраснейшее на свете, а потом то, что оно никогда не прекратится. Ужас, да и только! Ничего нового не появится, все останется прежним, ведь вечность же! Видите вы в этом смысл? Впрочем, я должен извиниться перед вами, избыток садовых аналогий для человека моей стези я нахожу слишком наивным. К сожалению, я вынужден откланяться, сегодня вечером прием у премьер-министра, а мне еще надо на лечебную гимнастику, плечо мучает.

— Какую тему для проповеди вы бы избрали сегодня?

Епископ, казалось, задумался. Когда сыщик уже хотел робко ретироваться, Колмар заговорил словно во сне:

— Пожалуй, я бы прочел проповедь об Иеффае, победившем аммонитского царя и в благодарность за победу принесшем в жертву родную дочь. Впрочем, было ли это на самом деле, не знаю, в конце концов, сегодня ситуация другая, фактически по вине Денцлингера погиб ваш коллега. Тем не менее такая аналогия мне только что пришла в голову. Тогда он победил студентов, как Иеффай аммонитян, при этом Иеффай был сыном блудницы. Про Денцлингера этого не скажешь, но он тоже из очень простой семьи, вроде бы его родители держали в Крайхгау привокзальную пивную, пользовавшуюся дурной репутацией. По-видимому, он рос, видя перед глазами много насилия и подлости…

Тойер попытался представить себе закосневшего в аскетизме пастора в такой среде. Воин, аммонитяне… жертвенный агнец.

— Но это неверно, — возразил он. — Денцлингер ничего не добился, ничего. И его никто не принуждал к такой страшной жертве. Он убил дочь, чтобы она не шла к проклятым левым, и ему помог еще один ненавистник левых.

Колмар улыбнулся:

— Все-таки мне пришла на ум аналогия с древним военачальником. Той девочке, впрочем, тоже, не так ли? Содеянное пастором, что это — грязный аналог якобы героических деяний из Ветхого Завета? Или мы и там читаем, по сути, про человека, который пресек юную жизнь и ловко сумел обелить себя перед одноплеменниками?

Тойер молчал. Возможно. О скольких смертях говорится в Библии? Надо бы поглядеть. Но найдется ли у него дома экземпляр?

— В студенческие годы Денцлингер увлекался боксом. Собственно говоря, интересная личность, такой человек мог бы принести пользу Церкви. Вот только, боюсь, Церковь не принесла ему пользы. — Епископ растоптал окурок. — Нет, пожалуй, я бы не смог выдать никакого публичного обращения. Знаете, одна из причин, почему служители Церкви стремятся к сану старшего церковного советника или епископа, кроется в том, что им надоедает вещать перед паствой. Наверняка вы знаете параллели и в вашей профессии…

Тут, гляньте-ка, к ним подошел Зельтманн. Вместо приветствия он заявил:

— Я буду бороться, бороться за свою реабилитацию. Сегодня в этот печальный, но также, позвольте так сформулировать, торжественный час прощания, осознания и вздоха облегчения, который прерывается от отчаяния, но потом восстанавливается; в каждом прощании живет волшебство… так люди прощаются и здоров…

Они покинули его и разошлись в разные стороны.

Наконец все было напечатано, отформатировано, сохранено и отправлено.

Последний служебный разговор по делу Денцлингера привел Тойера к и. о. директора Шильдкнехт. Он тоже прошел с дружественной улыбкой и соблюдением дистанции. Тойер уже поправлял пиджак, собираясь уйти, но тут она дала понять, что им надо обсудить еще один вопрос.

— Господин Тойер, это очень тяжело для вас, для нас — поверьте, я тоже не бесчувственная. Я имею в виду, разумеется, потерю коллеги Штерна.

Старший гаупткомиссар ничего не ответил.

— Я приняла решение сохранить эти идиотские структуры. Я только временно исполняющая, пускай мои преемники разбираются с этой чушью. А вам нужен, ну… кто-то новый? Или вы хотите впредь работать втроем?

Могучий сыщик предпочел бы промолчать, но понял, что не получится.

— Зенф, — тихо сказал он. — Он нам нужен. Это он вышел на Кремера и добился его признания. Еще он фантазер. И толще меня.

Шильдкнехт застонала от досады:

— Неужели вам больше некого выбрать? Зачем вам нужен этот хулиган? Он подложил моей подруге по учебе подушку, издающую неприличный звук, когда работал в Карлсруэ. Ну ладно, будь по-вашему, могло быть и хуже… Если бы я осталась в этой должности, господин руководитель группы, я бы не знала, как распорядиться своим персоналом, хотя ко всему привыкаешь.

Директриса встала. Тойер счел разговор законченным.

— Еще вот что… — Начальница повернулась к нему спиной и устремила взор на сероватое небо, словно искала там что-то необычное. — Я вовсе не состою в обществе умников. Я прошла лишь предварительный тест; впрочем, действительно достаточно прилично.

— Я всегда это знал, — твердо и мудро заявил Тойер.

— Правда? — Она испуганно повернулась к нему.

— Нет. Я вас обманул.

Они пожали друг другу руки.

— Если вы расскажете кому-нибудь, я вас застрелю.

Тойер улыбнулся:

— Понимаете, я помолвлен с фрау Ильдирим — теперь у меня появится тайна от нее…

— Я знала об этом.

В его улыбке промелькнула неуверенность:

— Вы пошутили?

— Нет, я действительно знала.

— Откуда?

— Все это знают.

— Все?

Лето, самое жаркое за два десятилетия, заявляло о себе, люди уже стонали от зноя, крупные неприятности взяли передышку, тяжкие преступления не совершались, не происходило вообще ничего.

Хафнер затеял торжественный прием. Написал честь по чести пригласительные карточки, пахнущие застарелым сигаретным дымом. К немалому удивлению всех, мероприятие было посвящено памяти Вернера Штерна. Неуемный комиссар даже наметил небольшую программу:

Закуски и напитки

Памятная речь

Совместное времяпрепровождение

Не переставая поражаться, приглашенные отправились в Хандшусгеймер-Фельд. Хафнер выбрал тамошнее кафе. По слухам, в аналогичных заведениях родной части города он пользовался довольно сомнительной репутацией.

Он был трезв. Сногсшибательно трезв, облачен в чуть великоватый летний костюм серого цвета с траурной повязкой. Кожа комиссара была нездорово-бледной, покрытой испариной, руки заметно дрожали, но он держался приветливо и предупредительно с каждым из гостей.

Тойер огляделся. Он знал всех, тут собрались лишь их коллеги по «Гейдельберг-Центру»; впрочем, с директорского этажа не было никого.

Подавали жаренные на гриле блюда и со вкусом выбранные летние салаты. Среди многочисленных бокалов, наполненных шампанским, хозяин торжества непостижимым образом довольствовался некрепким шорле с соком. Некоторые из гостей, в их числе Тойер и Ильдирим, неуверенно преподнесли маленькие подарки, ведь у таких приватных приемов не было регламента. Хафнер принимал эти дары смущенно, с дружеской улыбкой. Во-первых, это были почти без исключения алкогольные напитки и сигареты в оригинальной упаковке, лишь Зенф притащил Коран. Во-вторых, казалось, что хозяина торжества в данный момент интересовало что-то другое.

Гости ждали чего-то необычного, воздержание Хафнера обладало такой заразительностью, что большинство приглашенных тоже ничего не пили, и беседа поэтому текла вяло.

Когда стемнело, хозяин мероприятия поднялся с места, пригладил усы и незамедлительно начал свою речь:

— Когда я думаю о Вернере Штерне, у меня сразу же возникает комплекс неполноценности. Мне кажется, что каждый из присутствующих и многие из тех, кого здесь нет, более четко представляют себе Штерна… я имею в виду, что все помнят те его поступки и черты, которые действительно были ему присущи… Про себя я не могу этого сказать. Но вот если бы я мог вырвать это дерево из земли с условием, что Вернер снова вернется к нам, я бы попытался это сделать. Конечно, у меня не хватило бы сил, но я все равно бы попробовал… Я еще никогда не произносил речей… Когда-то давно, после моей конфирмации, я должен был сказать несколько слов, но не смог извлечь из себя ни звука, и все надо мной смеялись. С тех пор я больше и не пытался, даже рефераты не защищал — только сдавал их, получал плохие оценки и принимал их. Оценки принимал, не рефераты, те я писал самостоятельно — хотя, конечно, частично сдирал откуда-нибудь. Теперь все по-другому, все берется из Интернета, поэтому и с подростками не все ладно… Короче, я вот что скажу: мне просто не хочется верить, что Штерн мертв. Но я должен поверить, и у меня возникает забавное чувство, настолько обширное, что включает всех других людей, даже самый отстой, и даже меня самого… В свободное время я занимаюсь квантовой механикой…

Лейдиг упал со стула.

— …ясное дело, в меру моих способностей. У меня много пробелов в знаниях… В общем, я читаю книги, где вся эта петрушка изложена понятно для чайников… Так я вот что хочу сказать. Мы всегда уверены: если копать достаточно глубоко, как говорится, доходить до сути, до дна проблемы, то ты наткнешься на что-то твердое, незыблемое. На краеугольный камень, так сказать. Но это не так. Внизу, в основе, там, где мы уже ничего не можем видеть, там все мельтешит… Там не ничто, там, как бы это выразиться… состояния, различные состояния, отклонения, их назвали флуктуации. Как я уже сказал, я мало что понимаю. Так что те, кто считают Хафнера спивающимся идиотом, могут спокойно считать так и впредь. Я только хочу сказать, что если уж мы так обманываемся насчет наших вполне нормальных… свойств, то… то… Мы даже не знаем, что представляем собой, так откуда же нам знать, что нас нет, то есть если нас больше нет здесь, среди…

— Люди, пишущие те книги, которые ты так храбро читаешь, те, кто открыл то, о чем написано в тех книгах, — они-то, возможно, хорошо знают, откуда мы… — грустно вмешался Зенф.

— Тебе еще надо учиться, — с достоинством проговорил Хафнер, — как вести себя в команде, дерзкий мопс.

Одернутый толстяк смиренно кивнул.

— Вернера Штерна нет среди нас, — у Хафнера перехватило горло, — и больше ничего не произошло. Вот я смотрю по сторонам, не вижу его, и первая мысль: может, он просто пошел отлить? Но я знаю: он не придет. Это совершенно невероятное чувство, и оно показывает, что каждый человек невероятен, необыкновенен, что каждый может вызвать такое чувство, и поэтому огромен каждый пробел, оставляемый ушедшим. Тогда как же важен каждый человек! Как невероятно важно то, что мы гоняемся за парой мудаков, ведь, возможно, мы спасаем этим весь мир. И кому, как не нам, знать об этом… Штерн ушел от нас, и я не хочу с этим мириться. Но меня никто и не спрашивает. Мне было бы легче, если бы подо всем было твердое основание вместо флуктуации, этого смешного движения энергии. Иногда у меня возникает ощущение, что наши самые лучшие мысли неверны, поскольку мы даже не знаем, что такое мысль, но никто меня и не спрашивает, хочу ли я, чтобы так было. Но мы все равно задаем себе большие вопросы, мучаемся над ними. Это несправедливо. Почему мы живем… остается ли что-то после нас, кроме пробела, дыры. Важна ли любовь и должна ли она быть важной, а если нет, что же она такое. Я бы позволил обоссать себя с ног до головы, если бы Штерн мог сейчас пойти и отлить; может, я даже вырвал бы дерево, чтобы оживить Вернера. Возможно, всезнающие ученые знают не все, ведь они могут мельтешить лишь там, где им положено. Никто не в состоянии выпрыгнуть из собственной шкуры. Вот я сейчас налью себе, потом добавлю еще и еще, а завтра утром небо будет белым, в горле сушь, в ушах зазвонят церковные колокола, а совесть замучает. Жизнь пойдет дальше уже без Штерна. Но пока я буду жив, его я не забуду. Это единственное, что я могу сделать для него, для вас, для себя. Я люблю вас всех, даже нахала Зенфа. Ведь возможно, что при всех этих флуктуациях какая-нибудь мелочь стала иной, чем прежде, прекрасная маленькая штучка в энергетическом кружении, мельтешении, которая осталась после Штерна… Точка, почему бы и нет… — Хафнер показал на небо. — Космос не пустой, я это знаю, и знаю потому, что хочу это знать… — Он поднял свой бокал. — За Вернера и за то, что ему больше никогда не придется строить.

Все встали.

Последняя коробка была распакована. Тойер в смятении оглядывал квартиру, которая отныне станет его домом. Все было свежим и молодым, кроме него самого. Ильдирим стояла у окна, спиной к нему. Бабетта копошилась в своей комнате, отделенной коридором, и ее почти не было слышно.

— Лето будет потрясающее, Тойер, — сказала прокурор. — Каждую пятницу мы будем ходить в мечеть, предупреждаю заранее.

Тойер хмыкнул:

— До этого мне еще надо сделать обрезание.

— Мы совершим его тут, на кухне… В общем, вида на замок отсюда нет, но зато станем любоваться на лес. Тойер, это замечательно.

Она обняла его, и могучий гаупткомиссар растаял от блаженства. Он с радостью простоял бы так до той поры, пока не погаснет последняя звезда.

Почему он подумал про звезды? Ах да, конечно. Конечно…

Конечно, это пришло еще раз, как приходило всякий раз, когда все было позади.

В тот поздний час дамы уже спали. Он крепко выпил и курил на кухонном балконе. При этом рыдал, стыдился, что ему гораздо жальче своего Вернера Штерна, чем девочку; пастора он и вспоминать не хотел.

Все ли позади? Нет, это никогда не прекратится, где-то на свете в эту самую минуту кого-то распинают на кресте, и через три дня ему не светит ничего хорошего. Забвение ужасно, но и вечность страшна.

Он изрек нечто несусветно путаное: — То, что сейчас происходит, повторится вновь и вновь, когда оно минует нас.