— Три ноль в пользу Зельтманна, — жестко подытожила Ильдирим.

Тойер кивнул: шеф выиграл. В муках он повязал галстук и получил шлепок по мягкому месту.

— Это наша с тобой последняя пресс-конференция, Тойер. Когда мы станем жить вместе, вести совместное расследование будет уже невозможно, да и теперь уже ситуация критическая. Все, мы с тобой отыграли.

В душе старший гаупткомиссар уже жалел о том, что сделал свое романтическое предложение, однажды даже всплакнул, когда сидел один в своей квартире и внезапно осознал, что вскоре ему придется покинуть эту уютную нору. Но постепенно сомнения отступили, ведь таким образом великолепно решались многие проблемы его недалекого будущего.

— Да, все позади, — твердо заявил он, имея в виду свою жизнь вдовца. — Пойдем, пора.

Они направились через снежное месиво по Берггеймерштрассе. Зельтманн, до той поры переживавший свой триумф втихомолку, тут проявил щедрость и подарил гаупткомиссару свободные полдня.

Все шло как всегда. Те же самые представители СМИ, блестящая лысина обер-прокурора Вернца, сыщик Тойер с черепом, полным безумных мыслей, рядом с ним бойкая, настороженная турчанка, она же немка, рожденная в Германии, и, наконец, доктор Зельтманн — ловкий эксплуататор СМИ, эксперт по контроллингу, комплексный мыслитель, новатор, поборник здорового образа жизни, шеф полиции, сегодня он чувствовал себя великолепно — ведь он был в центре внимания! — и демонстрировал это.

— Дамы и господа, — начал доктор Зельтманн и осекся, поскольку — к сожалению — обер-прокурор Вернц тоже начал говорить. Вот так, без координации, они и стартовали. Жалко, что это не было показано по местному телевидению. (В самом деле, до телевидения дело не дошло.)

С улыбками и множеством умиротворяющих жестов господа руководители пришли к согласию. Зельтманн продолжил свою вступительную речь один и без помех.

— К сожалению, этот случай ясен с начала и до конца.

После молниеносного щелчка почти незаметный для публики проектор осветил стену, которая находилась за режиссером и его статистами. Уменьшенная версия появилась перед директором полиции на сенсорном мониторе. Тойер сначала не понял, но потом сообразил: его шеф использовал как зачин современную иллюстрацию Библии — грехопадение, написанное неряшливыми «шагаловскими» мазками.

— В смерти Рони Дан виновен пастор Гунтрам Нассман. Мы можем совершать ошибки, прощать их, спросите меня, спросите мою жену…

— Он вообще потерял всякий стыд, — прошептал Тойер, — окончательно свихнулся.

Ильдирим устало кивнула.

— …но в перечне ценностных критериев нашего общества существует контекст допустимого… понимаете? Контекст допустимого…

Никто не записывал его слова.

— Мы пришли к следующему выводу: Роня Дан, ребенок, полный фантазий, нет, уже не ребенок, юная женщина, но все-таки пока еще ребенок…

Появилась следующая картинка: Роня, немного моложе, сидит в кресле-качалке и улыбается в объектив. Ее глаза нелепым образом спрятаны за черной полосой.

— Откуда у него это? — воскликнула Ильдирим. Тойер никак не реагировал, он задумался.

— Снимок из лучших времен, его предоставила в наше распоряжение одноклассница из Франкфурта, — быстро ответил Зельтманн. — Так вот, Роня нашла утешение в религии и тут встретила человека, который также нуждался в утешении, хотя сам должен был, мог бы его давать… Встретила пастыря, пастора.

Дальше Тойер не слушал. Директорская версия была ему знакома. От Нассмана ушла жена — она застала его, кажется, с одной из прихожанок. Увиденные при этом сексуальные изыски вдова назвала «весьма шокирующими». Выяснили это подчиненные Тойера: Штерн и Лейдиг специально для этого ездили к ней в Южный Баден, в Вейль на Рейне.

Зельтманн с восторгом воспринял это свидетельство: уж теперь-то он был на сто процентов уверен, что пастор, освободившийся от брачных уз, покусился на свежатинку.

Все выглядело до невозможного жалко. Тойер невольно подумал, что здесь, в конференц-зале полиции «Гейдельберг-Центр», все без исключения знали, что именно он, Зельтманн, недавно наставил рога своей супруге. Эта параллель не приходила в голову только самому директору. Лишь он оставался в блаженном неведении и с гордостью предъявил письмо, написанное Роней: все говорило о том, что она заподозрила беременность и стала наседать на божьего слугу.

Старший гаупткомиссар оторвался от своих размышлений как раз вовремя.

— …Итак, Роня Дан и Нассман, такова наша гипотеза, опирающаяся на собранные факты. Для меня гипотеза равносильна доказательству, если получить доказательства практически невозможно… Девушка, женщина, самка… женское начало, притягивающее к себе… Надо четко понять: господин Нассман своей любовной интрижкой грубо, фундаментально нарушил церковные принципы… Ему уже было сделано предупреждение, далее могли последовать дисциплинарные меры…

Журналисты с усмешкой переглядывались. Неужели директор ничего не замечал? Вероятно, ему это было просто безразлично.

— Письмо… — тут Зельтманн вновь показал на экране крупным планом листок с текстом, — письмо… затем, по-видимому, пастор договорился с ней о встрече, основательно напичкал ее снотворным, чтобы лишить ее воли… наличие такового обнаружено при аутопсии. Остальное известно… Надругательство над трупом… вспомните о том, что его бывшая супруга говорила о неприятно поразившем ее способе полового контакта, который она увидела… она не захотела объяснить… Прошу не перебивать меня…

— Спасибо, — невозмутимо произнес отвергнутый журналист и без труда перекрыл своим мощным басом сбивчивую проповедь директора. — Риш, газета «Рейн-Неккар-Цейтунг»…

— Я вас хорошо помню, — проскрипел Зельтманн. — Только вы похудели.

— Курс снижения веса, вот результат, — гордо заявил писака. — Я даже пробежал полумарафон. Господин директор, вы проводите аналогию между неприятно поразившим супругу пастора способом полового контакта и надругательством над мертвой девушкой? На мой взгляд, это вещи несопоставимые…

— Не придирайтесь к словам… Беременность, символический аборт, который преступник, вероятно, инсценировал посредством ветки…

И тут Тойер проделал именно то, что клялся (другим и прежде всего себе самому) оставить навсегда.

— Вообще-то беременности у нее не было, это подтвердило вскрытие… — возразил он.

Зельтманн, к которому ненадолго вернулась его былая язвительность, тут же перебил его:

— Да, конечно, большое спасибо, господин Тойер. Но ведь достаточно, чтобы Нассман поверил в это. И разве не господин Хафнер из вашей группы получил свидетельство гинеколога, что у девушки были нерегулярные… Вы же знаете про сбои и частые задержки… Она панически боялась беременности, иррационалистически… иррационально… врач ведь говорила об этом, а такая, как уже упоминалось, нерегулярность… истерики, типичные…

Молодая журналистка, незнакомая Тойеру, внятно произнесла «болван», Ильдирим кивнула.

— Кто это сказал? — вскричал директор и спокойно продолжал: — Во всяком случае… мы исходим из того, что у нее была мнимая беременность, так сказать… И для наших целей этого достаточно! Не хочу замалчивать, были и другие, периферийные свидетельства, что Роня — при жизни, разумеется, — изредка общалась с бывшими агентами Востока, так сказать, даже с немногочисленной радикальной группой, которая в семидесятые покусилась… Террор, злое слово для злых дел, но речь не об этом! Все было случайно. Это мы можем утверждать определенно. Ирония, диалектика…

Пока доктор Зельтманн нанизывал одну чушь на другую, Тойер обнаружил в своей душе нечто такое, что его здорово смутило: оказывается, он больше не был так несчастен, как прежде. Он мог представить себе места и ситуации, где жизнь имела смысл. Поэтому он покорно слушал логические выкладки шефа. Может, теперь, когда ему стало чуточку лучше жить, он наконец-то сделается плохим полицейским?

— …впрочем, пастор не смог существовать с грузом своей вины, мы так считаем. Нас не удивляет, что он свел счеты с жизнью тем же способом, каким умертвил Роню. В англосаксонском мире имеются исследования… суицидальное символическое признание вины…

— А свою личную вину вы признаете?

— Вы намекаете на дело, получившее вульгарное название «Кельтский круг»?…

Тойер обомлел. Зельтманн успешно озвучил свою версию случившегося и одновременно подставил себя. Не то чтобы директор вызывал у него жалость, но что-то в этом роде сыщик ощутил — и это уже было много.

Наконец слово взял обер-прокурор Вернц, и было заметно, что он изрядно раздражен.

— В общем, суммирую сказанное, — промямлил он. — Во-первых, у нас нет никаких оснований предполагать, что смерть господина Нассмана наступила в результате внешнего воздействия. Во-вторых, ряд фактов говорит о том, что он является виновником смерти Рони Дан; например, мы обнаружили в его квартире снотворное, которым была напичкана девушка. Далее будет произведено более детальное обследование места кончины пастора. Его личная жизнь отличалась некоторой сексуальной распущенностью, об этом уже замечательно и детально поведал доктор Зельтманн…

— Благодарю вас, господин Вернц, за ложку меда в бочке дегтя!

В зале уже открыто смеялись.

— В-третьих, мы располагаем письмом Рони, которое вместе со свидетельством ее гинеколога заставляет предположить, что девушка — по каким-то там причинам — опасалась, что беременна. В этом случае Нассману грозили скандал и потеря места службы. К сожалению, таких вещей часто хватает для того, чтобы совершить роковой шаг, и дилетантские попытки представить убийство как изнасилование только подтверждают это.

— Три ноль, — кивнул Тойер. Что же не нравилось ему в этом счете? Уж точно не то, что час Зельтманна, кажется, пробил, время его истекло. Прыжок, победа, конец.

Вернц болтал с несколькими представителями СМИ. Он повернулся спиной к директору полиции. Все остальные тоже избегали общения с директором, и тот игнорировал это с болезненной усмешкой.

Молодая журналистка, издавшая понравившийся всем возглас, подошла к Тойеру как раз в тот момент, когда он уже собирался улизнуть:

— Господин Тойер, я знаю, что пресс-конференция закончилась, но мне хочется задать вопросы лично вам. Без микрофона, это не интервью.

— А вы кто? — строго спросил могучий сыщик.

— Я Звеня Кубицки, внештатный корреспондент… По Рейн-Пфальцу…

Тойер неопределенно пожал плечами и кивнул. Теперь он знал имя девушки, но что из того?

— Я специально навела о вас справки. У вас репутация упрямца, который всегда действует наперекор официальному мнению. И вы часто оказывались правы, особенно в последние годы. Когда я была маленькой, по телевизору показывали процессы над Симпсоном. Он был оправдан и вышел на свободу, хотя все знали, что он виновен. Я никогда этого не забуду… Это повлияло на мою жизнь.

Тойер не терпел подобных психологических экскурсов. А что же он сам смотрел в детстве? Ах да, Лесси. Пожалуй, тот телесериал тоже повлиял на него, ведь он до сих пор ненавидит собак. Хотя он и про Флиппера смотрел фильмы…

— К дельфинам я хорошо отношусь.

— Что?!

— Какой у вас вопрос?

— Ну-у… — Начинающая журналистка покраснела и откинула с лица прядь волос.

Он почти жалел ее.

— Если я вам скажу, что для меня в данном деле далеко не все так очевидно, как для моего шефа, вы ведь все равно не напишете об этом?

Девушка покачала головой.

— Тогда и не пишите ничего, добрый день! — парадоксально завершил он и затопал к двери. — Всего вам хорошего! — крикнул он уже через плечо.

Не уговариваясь, они встретились в своем кабинете, на рабочих местах; не явился только Лейдиг. Штерн уклончиво сообщил, что Симон отсутствует по уважительной причине, но уточнять не стал. Впрочем, Тойер даже не заметил этого — его мысли витали далеко от таких мелочей.

— Пожалуй, мне придется еще раз побеседовать с Пильцем и Даном — отдельно с каждым. Понимаете? Допустим, Пильц готов обвинить отца девочки. В его присутствии он никогда этого не сделает. Ведь он зависит от Дана в конце-то концов.

Штерн покачал головой:

— Как раз по этой причине он вообще не захочет ни в чем его обвинять…

Хафнер, упрямо вытягивавший из сигареты остатки никотина, резонно добавил:

— У Пильца и Дана имеется железное алиби в деле Нассмана, не забывайте об этом. Шеф, на этот раз мы попали мимо мишени.

Старший гаупткомиссар почувствовал в груди боль и тоску сродни той, какую испытывают родители, когда их дети покидают отчий дом. Этот парень всегда считает иначе, чем его шеф? Что творится с людьми?

После работы он отправился с Ильдирим на прогулку по Старому городу. Впервые он предложил ей руку, и она порадовалась этому. Правда, их шаги не совпадали, его бедро все время ударялось о ее бок. Они делали вид, будто не замечают этого; было холодно, но холода они в самом деле не чувствовали от волнения.

— Тойер, я приглашаю тебя поужинать, — сказала прокурор. — В честь нашего последнего совместного дела. Вообще-то мне бы хотелось жить в Старом городе, а тебе?

— Мне? В Пьемонте.

— Тоже неплохо.

Тут они увидели нечто такое, что заставило их застыть в изумлении.

Мать Лейдига давно превратилась в легенду. В минувшие столетия она стала бы персонажем сказок, страшных сказок, в которых непослушных детей заставляли спать на коврике размером с суповую миску. И вот эта могучая старуха стояла на тротуаре, а справа и слева ее поддерживали санитары. Впрочем, может, это были не санитары, а борцы-тяжеловесы?

— Где мы находимся? — спросил Тойер у своей подружки.

— Как это где? В Старом городе. В Гейдельберге. В Германии, в Европе, на планете Земля.

Сыщик волей-неволей вернулся к действительности, обидевшись — ведь он просил чуточку помощи, ответа на вопрос об их координатах, просил подсказать, на каком меридиане они находились в тот момент. Ага, вот слева на фасадах крупные драконы из песчаника. Значит, это меридиан мучительного союза матери и маменькиного сыночка, хотя их дом стоял в сотне метров отсюда, на Эберт-Анлаге, вдали от пешеходной зоны.

Словно из ничего, а на самом деле из безликой массы быстро собравшихся зевак появился комиссар Симон Лейдиг и подошел к ним.

— Она уезжает в Шветцинген, в дом престарелых, хороший, с видом на дворцовый парк и подстриженные лужайки, — сообщил он вместо приветствия; его голос звучал хрипло и прерывисто. — Вообще-то я уже все уладил… Но потом она вывернулась и ударила одного санитара огнетушителем. Теперь мне придется к следующему собранию домовладельцев покупать огнетушитель, а где они продаются — понятия не имею…

Сын был уже явно на пределе, а мать гордо, подобно каменной статуе, возвышалась между крепкими мужчинами в белом, и все трое, казалось, набирались сил перед неизбежным поединком.

Старый боевой конь из Восточной Пруссии, опытный, закаленный тяготами марафонской гонки через ледяные торосы и снежные равнины (во всяком случае, именно этот образ представился Тойеру), фрау Лейдиг тем не менее понимала, что одной физической силой тут не взять.

— Дорогие сограждане, я тут стою, потому что мой сын… — Она замолчала, подыскивая слова, и эта пауза не могла длиться вечно.

— Она меня доконает, — прошептал Лейдиг. — И почему она не убила меня еще в своей утробе? Я больше так не могу…

— Тогда вы просто ступайте с нами, — шепнула Ильдирим и взяла беднягу под руку. — Мы все равно собираемся где-нибудь поужинать.

Лейдиг покорно кивнул. Совсем некстати в памяти Тойера всплыли первые строки знаменитого хита:

Гаупткомиссару вспомнился тот, давний Гейдельберг, когда по Главной улице еще ходил транспорт, даже грохотал трамвай… Демонстрации протеста против подорожания проезда, нарастание напряженности, водометы на улицах. Странное было время. Дискуссии на телеэкране о том, грозит ли государству опасность, когда пара дюжин молодых людей громит банки. Зернистые черно-белые фотографии добропорядочных граждан, требовавших смертной казни для террористов, радостно, с улыбкой требовавших… Нет, дело его не отпускало.

Лейдиг не был голоден, и они сначала заглянули в кафе «Буркхард». Старший гаупткомиссар пропустил под кофе с молоком вторую порцию ликера на травах. По его черепной коробке разлилось приятное тепло, мозг опушился нежнейшими волосками.

— Еще не знаю, что мне делать с освободившимся временем, — размышлял вслух Лейдиг.

Будто доказывая, что наконец-то стал взрослым, он мучился над бокалом рислинга, разбавленного минералкой. От шоколада, обильно сдобренного сливками, на верхней губе Ильдирим остались маленькие усики; Тойер нашел их прелестными и не стал о них говорить.

— Квартира, что мне делать с квартирой? Она слишком велика для меня, тем более что я наконец-то вышвырну из нее темно-зеленую конструкцию из полок со встроенной узкой детской кроватью. Да что там вышвырну! Я разрублю ее топором и сожгу…

Тойер, сонно моргая, посмотрел на бурую деревянную обшивку стен, потом повернул голову вправо и окинул взглядом нижний конец улицы. Будто по заказу, там появились они, персонажи Старого города. Вон тот, в желтых сабо, маленький старьевщик, и тот, кто разговаривал как доктор, а сам держал оружейную лавку… Сейчас они прошествуют мимо, а потом снова посыплется снег. Можно будет пройтись в полонезе вокруг церкви Святого Духа, увидеть с противоположной ее стороны огромную летающую конструкцию, созданную безумным профессором, который жил на склоне горы в готической вилле, и полететь на ней в бескрайнее космическое пространство. Гаупткомиссар представил себе, как он отделяется от толпы веселых курпфальцских дураков. Куда же их занесло? На какую-то пустынную планету, где лишь серая пыль и никаких красок. Небо тоже серое, разумеется, ведь никаких красок нет, в том числе черной и белой, вообще никаких красок, только смесь из любви, правды, жизни и вечности.

Оказывается, он чуточку задремал. Сделав над собой усилие, он подозрительно взглянул на своих спутников. Ильдирим и Лейдиг что-то оживленно обсуждали, так что все в порядке, можно размышлять дальше. Ему снова вспомнились бурные семидесятые годы. Пильц-Мюллер-Шустер, коллектив безумцев, бездарный Пильц, примкнувший к нему, чтобы проявить себя хоть там. А может, его соблазнили выкладки новых марксистов и он захотел вовремя оказаться на нужной стороне — Че на рубашке и Блох на книжной полке. Тойер симпатизировал тем людям, хотя, когда поступал соответствующий приказ, арестовывал их. Не исключено, что Пильц тоже попадался ему в те годы, хотя, конечно, теперь этого уже не припомнить.

Неужели пастор убил девчонку — из-за того, что занимался с нею блудом? Ведь они этого даже не проверили. Возможно, их представление о церковной морали было не самым верным? Картинки снова сменились, он опять очутился в вечности, один, он что-то отыскивал в своих карманах, потом бросил, ведь можно поискать завтра, через сто, через миллион лет. Он вскрикнул…

Ильдирим серьезно смотрела на него. Лейдиг серьезно смотрел на него. Поэтому он тоже сказал с подобающей серьезностью:

— Я задремал и видел сон, будто я нахожусь на планете, где нет ни красок, ни времени.

— Тогда все хорошо, — кивнула Ильдирим. — Пока ты витал в облаках, нам с Лейдигом пришла в голову интересная мысль. Что, если вам поменяться с ним квартирами? И я перееду к тебе вместе с Бабеттой.

— Он из-за этого так заорал? — поинтересовалась официантка, слышавшая последние фразы. — Что-нибудь еще будете заказывать?

Ночью гаупткомиссар целиком и полностью согласился на квартирный обмен, так как Ильдирим впервые любила его таким способом, который порицают все мировые религии. Охваченный эйфорией, кое-как одевшись, он стоял у окна и глядел на Берггеймерштрассе.

— Когда я был маленьким, здесь, на Берггеймер, жила моя глухая и старая тетка. Я рассказывал тебе?

— Нет, — по-кошачьи промурлыкала грешница турчанка, уткнувшись лицом в его спину. — Глядя на тебя, трудно заподозрить, что ты когда-то рос в нормальной человеческой семье. Мне все время представляется, что ты вынырнул на свет, словно кактус, из послевоенной почвы…

— Я помню ее совсем смутно. Однажды я был тут вместе с родителями, и мы смотрели фильм «Трое с бензоколонки», там еще песня…

— Только не это…

— Да не буду я, не бойся… Песня была о дружбе, и тетка громко подпевала…

— Почему ты рассказываешь мне об этом?

— Сам не знаю… — Старший гаупткомиссар был счастлив.

Они подремали еще немного, пока телефон Ильдирим не разразился «Лунной сонатой». Кажется, звонил кто-то из прокуратуры — Тойеру не хотелось вникать в подробности, как не хотелось и возвращаться в этот зимний мир.

— Зельтманн отстранен от должности.

Она потянулась за сигаретами и проговорила почти удивленно:

— Когда он в прошлом году активно препятствовал расследованию, ему все сошло с рук, а тут его сняли после какой-то несчастной пресс-конференции. По-моему, типичная ситуация.

Тойер выудил сигарету из пачки:

— Как ни смешно, но у меня появилось ощущение какой-то потери и пустоты. Честное слово.

Вскоре после этого ослепляющая мигрень сбила его с ног. Он слышал, как Ильдирим что-то говорила ему про чай, который заварит, но он героически отклонил ее предложение и побрел домой. Через город, лишь наполовину воспринимавшийся его сознанием, — остальное заслоняли молнии, сверкавшие в зрительных рецепторах. Верна ли вообще его версия? Действительно ли он был против официально объявленных результатов? Или всего лишь против объявившего их? Да и в личном плане: любил ли он Ильдирим или турчанка просто возбуждала его своей молодостью? Шнурок, развязавшийся на правом ботинке, пропитался бурой талой водой. Теперь налево, на мост, ведущий в Нойенгейм; когда-то здесь тоже что-то случилось… Вот только он не помнит, что именно. Берлинерштрассе — угол Мёнххофштрассе, сколько времени? Циферблат часов превратился в отшлифованную монету, гаупткомиссар не мог разобрать, где стрелки… Вот и аптека, теперь недалеко… Большие часы на стене дома. Темнота? Да, но что означает это слово? Восемь часов… уже… еще…

Последнее, что люди делают перед смертью, если могут — еще раз поливают цветы. Что-то в этом роде он намеревался предпринять, когда наконец-то оказался на Брюккенштрассе и, превозмогая боль и нейронный хаос, чинно открывал дверь дома.

Потом кое-как дотащился до своего этажа, вошел в квартиру и даже успел добраться до ванной — тут его вырвало. С ревом и бурлением.

В три часа ночи мигрень ушла так же неожиданно, как и пришла. Иоганнес Тойер упрямо сидел за маленьким кухонным столом. Он и так уже все решил для себя — вопреки всему. Сдавать позиции он не будет. Иначе зачем перед ним лежали три любимые книги Рони, ведь их нужно было вернуть ее отцу?

Он перелистал рассказы про Шерлока Холмса, не пропустив ни одной странички. Вероятно, Роня просто любила ее читать. Затем он принялся листать Библию — безнадежное дело, тысяча страниц. Ему пришел в голову старый трюк. Интересно, сработает он или нет? Сыщик осторожно взял книгу за корешок и встряхнул так, чтобы она открылась сама. Когда человек особенно часто читает какое-либо место, корешок слабеет и страницы расходятся. На третьей попытке Библия открылась на «Книге Судей». Кто-то, возможно Роня, подчеркнул жирной линией некоторые строчки.

Во время войны Аммонитян с Израильтянами пришли старейшины Галаадские взять Иеффая из земли Тов и сказали Иеффаю: приди, будь у нас вождем, и сразимся с Аммонитянами…

И дал Иеффай обет Господу и сказал: если Ты предашь Аммонитян в руки мои, то по возвращении моем с миром от Аммонитян, что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение. И пришел Иеффай к Аммонитянам — сразиться с ними, и предал их Господь в руки его…

И пришел Иеффай в Массифу в дом свой, и вот, дочь его выходит навстречу ему с тимпанами и ликами: она была у него только одна, и не было у него еще ни сына, ни дочери. Когда он увидел ее, разодрал одежду свою и сказал: ах, дочь моя! Ты сразила меня; и ты в числе нарушителей покоя моего! Я отверз /о тебе/ уста мои пред Господом и не могу отречься. И сказала отцу своему: отец мой! Ты отверз уста твои пред Господом — делай со мною то, что произнесли уста твои, когда Господь совершил чрез тебя отмщение врагам твоим Аммонитянам. И сказала отцу своему: сделай мне только вот что: отпусти меня на два месяца; я пойду, взойду на горы и оплачу девство мое с подругами моими.