Вот старик стоит перед витриной, Где выставлены яркие игрушки, И прохожие думают: «Наверно, Он подарок выбирает для внука». А старик стоит под мокрым снегом, Перед ним глянцевитые лошадки, Медвежата из мягкого плюша И почти настоящие трамваи. Он стоит спиною к прохожим, Смотрит на добрые игрушки И, глядя на них, вспоминает, Что у него не было детства. Вспоминает, как в далекие годы Он стоял босоногим сиротою Перед пестрой, веселой витриной, В магазин войти не смея даже. По-старчески шевеля губами, Он теперь стоит перед витриной, И в кармане у него есть деньги — Много может он купить игрушек. Он бы мог купить и этот катер, И вот этот синий паровозик; Но стоит он, в магазин не входит: Некому ему дарить игрушки. И старик стоит перед витриной, Задумчивый на вид и спокойный, И шепчет что-то, вспоминая Минувшие войны...

Ты скажешь — смешно вспоминать о забытом, О том, что не сбудется вновь. Но где-то за всеми делами, за бытом Минувшая светит любовь. Любовь, что не хочет обнов и гостинцев, Не просит возвышенных фраз, С которой не встретиться и не проститься, Не свидеться с глазу на глаз. Она, как звезда отдаленная, светит Сквозь годы удач и невзгод, Любовь, что тебя на пороге не встретит, Хозяйкой в твой дом не войдет...

Один на бегу остановит коня, Пройдет по реке в ледоход, — Зато без друга средь бела дня На кладбище не шагнет. Не страшен другому ни бой, ни враг, Вся мистика нипочем, — Вот только начальства боится так, Что вмиг немеет при нем. А третий шагнет в огонь и в ночь, И ступит на талый лед, И, чтобы друзьям в беде помочь, По минным полям пойдет; Какая б его ни ждала гроза — Угроз и гроз не боясь, Любому любую правду в глаза Он выскажет не таясь. Не то чтоб он всех на свете мудрей Иль от смерти заговорен — Ослушаться совести своей С детства боится он.

Погасло зарево заката, Умолк веселый шум пилы, И запах винно-горьковатый Струят упавшие стволы. Здесь, на делянке опустелой, Где сонная клубится мгла, Одна осинка уцелела, Ее не тронули: мала. Она во тьме листвой лопочет И вздрагивает среди пней — Как будто бы проснуться хочет, Как будто страшно стало ей. Замрет — и вдруг звенит спросонок, Не в силах ничего понять, Как пробудившийся ребенок, Зовущий умершую мать.

...И вот он вырвался из чащи По следу зверя. Но поток, В глубокой трещине урчащий, Ему дорогу пересек. На берегу другом — добыча, Для всей семьи его — еда: Нетронутые гнезда птичьи, Косуль непуганых стада... Себе представив на мгновенье Закрытый для него простор, Затылок он в недоуменье Косматой лапою потер. И брови на глаза нависли, И молча сел на камень он, Весь напряженьем первой мысли, Как судорогою, сведен. И вдруг — голодный, низколобый — Он встал, упорен и высок, Уже с осмысленною злобой В ревущий заглянул поток. И, подойдя к сосне, что криво Росла у самого обрыва, И корни оглядев — гнилье! — Он стал раскачивать ее. И долго та работа длилась, И камни падали в обрыв, И с хрустом дерево свалилось, Два берега соединив. И он тропою небывалой На берег перешел другой, И пот со лба отер усталой — Уже не лапой, а рукой.

Над пустотою нависая криво, Вцепясь корнями в трещины камней, Стоит сосна у самого обрыва, Не зная, что стоять недолго ей. Ее давно держать устали корни, Не знающие отдыха и сна; Но с каждым годом круче и упорней Вверх — наискось — все тянется она. Уже и зверь гордячки сторонится, Идет в обход, смертельный чуя страх, Уже предусмотрительные птицы Покинули гнездо в ее ветвях. Стоит она, беды не понимая, На сумрачной обветренной скале... Ей чудится — она одна прямая, А все иное — криво на земле.

Темно и тихо на разъезде, Спят глинобитные дома; Давно пунктирами созвездий Прокомпостирована тьма. И только тополь одинокий, Встав над колючею травой, Шумит, загадочно-высокий, И к небу тянется листвой. Внизу сверкают солью лужи, И рельсы сходятся вдали; Большой бархан горбом верблюжьим Маячит на краю земли. И так просторен сумрак ночи, Так мир широк, что тополь ввысь Все тянется, как будто хочет У звезд бессмертьем запастись.

В степи расположен верблюжий завод. Строения, изгородь, поле. Двугорбый верблюд бактриан у ворот Стоит кораблем на приколе. Он важен. Не конь он, не мул, не ишак — В пустыне, во время движенья, Он сам себе двигатель, бог и завмаг И сам себе база снабженья! Но нет ни стеклянных, ни водных зеркал Красе отразиться верблюжьей. Давно он, бедняга, себя не видал Ни в море, ни в речке, ни в луже. А рядом — совсем неуклюжий на вид, С горбами не более дыни — Веселый малыш верблюжонок стоит, Мохнатый кораблик пустыни. И смотрит папаша на сына — хорош! А после вздыхает тяжко: «Хорош-то хорош, да со мною не схож. В кого он горбатый, бедняжка?..»

Хорошо и привольно на свете, Только мало мне жизни одной. Жди меня через пару столетий Вот на этой полянке лесной. Выйду я, молодой и пригожий, Из чащобы с берданкой в руках, В сапогах небракованной кожи И с подковками на каблуках. Мне пугать тебя нет интереса, На-ка фляжку, хлебни поскорей! Я комиссией Главоблвоскреса Воскрешен по заявке твоей. Разожжем мы костер на рассвете, Посидим у живого огня. Жди меня через пару столетий, Да смотри не старей без меня!

За эти губы, пахнущие медом, За грустный вздох, за ласковый упрек Чего-чего бы только ты не отдал, Каких бы только не прошел дорог! Встречаться больше с ней не довелося: Ушла, забыла, затерялся след. Идут года. Тебе уж тридцать восемь, А ей все те же девятнадцать лет. Она тебя любила — может статься, Ты был ей всех дороже — может быть. Ушла — чтобы навек с тобой остаться, Забыла — чтобы ты не мог забыть.