А Муза так еще бедна... За доброе и за худое Одной монетою — бедою Расплачивается она. Она безгласна и слепа, У ней ни прав, ни полномочий, И путь ее — еще тропа, Петляющая среди ночи. Ее дорога так долга Из тьмы низин до выси горной!.. Ей нужен пристальный слуга, Ей нужен проводник покорный. И некто, слыша смутный зов, Уйдет из Астрахани дальней, Он явится во град Петров — Сей поводырь многострадальный! Он Музе даст любовь и гнев, Вдохнет в нее свое дыханье. Она прозреет — и, прозрев, Его пошлет на поруганье.

Чужие дома и каменья, Чужие слова и хлеба. Голодное сердцебиенье, Навязчивое, как судьба. От долгого недоеданья — Как вата, в ушах глухота, В глазах — мельтешенье, мельканье, Качаются, плавятся зданья, Перила дрожат у моста. И крыльями мельницы машут, Всё машут и машут в глазах, И зыбкие зайчики пляшут На яликах и парусах. Еды здесь кругом изобилье, — Да если б была даровой... А мельниц широкие крылья, Покрытые серою пылью, Всё вертятся над головой. На складах чернеют засовы, Смоленые весла скрипят. Ты беден. Ни хлеба, ни крова, Ни рыбки тебе от улова... А мельницы — серые совы — На крыльях неслышных летят.

Не токмо горе взоры туманит — Порой и радость слезою канет, Падет слезою на камни улиц, На стогны града, в кой мы вернулись. О, возвращенья святые слезы В родные глади, в родные грозы! Ошую гляну иль одесную — Узреть не тщусь я красу иную. В свой край вернувшись сквозь все препоны, Мы умиляться душою склонны. Сколь мы в разлуках ни уязвленны — Все уврачуют родные стены. Обрел я дни свои и ночлеги В Санктпитербурхе на невском бреге, — Его приятства забыть мне льзя ли, Кои пиита за сердце взяли! Далече Гага, Париж далече, Самою Музой я здесь привечен. Ах, сколь отрадны сии приметы, Генварь в натуре, а в сердце — лето.

Поэтом нулевого цикла Я б Тредьяковского назвал. Еще строенья не возникло — Ни комнат, ни парадных зал. Еще здесь не фундамент даже — Лишь яма, зыбкий котлован... Когда на камень камень ляжет? Когда осуществится план? Он, сильный, — ниже всех бессильных; Свою работу он ведет На уровне червей могильных, На линии грунтовых вод. Он трудится, не зная смены, Чтоб над мирской юдолью слез Свои торжественные стены Дворец Поэзии вознес. И чем черней его работа, Чем больше он претерпит бед, — Тем выше слава ждет кого-то, Кто не рожден еще на свет.

В душе зарождается песня, Но будущей песни слова Пасутся, как дикие кони, На пестром лугу бытия. То бродят, то куда-то скачут Табуны непойманных слов. Топот их упругий нестроен, Нет в нем ритмики. Задача трудна у поэта: На каждого коня Рукой не жестокой, но твердой Он должен набросить аркан. Он должен коней дерзновенных Построить в порядке таком, Чтоб в лад их копыта стучали И чтоб не сбивались с пути. Он должен коням укрощенным Отменную выучку дать, Оставить в них гордость и силу, Но рифмами крепко взнуздать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А после поэт в колесницу Впряжет усмиренных коней — И все, что душе его снится, Поведает в песне своей.

В своей угодливости вязкой Порою жалок ты, пиит. Но за одическою маской Взор прорицателя горит. Всё восклицанья, уверенья И похвала на похвале, — И вдруг блеснет огонь прозренья В дифирамбической золе. Слова тревоги и печали Жгут, будто уголья в горсти. И легче быть за них в опале, Чем вслух их не произнести.

...Тредиаковский смотрит хмуро — Не ко двору он при дворе. Поэт, конечно, не фигура В дворцовой шахматной игре. Он кто? Не пешка проходная, Не конь, не слон и не король. Ах, у него совсем иная, Невыдающаяся роль. Он стихотворным занят вздором, Он беден, он простерт в грязи, — Он тот квадратик, по которым Ступают пешки и ферзи. Но всё так суетно и бренно — Фигуры, судьбы, игроки... Всех побеждает неизменно Пространство шахматной доски. У белых ли, у черных счастье — Решают в споре мастера, Но умирают обе масти, Когда кончается игра. И время — судия всезрящий, — Смешав и деготь, и елей, Кладет в один и тот же ящик Двух враждовавших королей. От коронаций до агоний Веками выверен маршрут. Мрут царедворцы, гибнут кони И лишь квадратики живут.

Накоплен веком горький опыт, Прямой опасен разговор. Наоборот прочтите ропот — И обозначится топор . Но, кроме смерти, есть опала, И от нее не жди добра: Кого она к рукам прибрала — Как бы казнен без топора. Из мира, где царят и судят, Она ведет в подвальный мрак, В мир еле теплящихся судеб, В мир приживалок и собак. Она тебя загонит в угол, Огонь погасит дотемна, Она теперь твоя подруга, Твоя владычица она.

Ужель на могильное тленье, На пару аршинов земли Сменяются все откровенья, Все версты и штормы Земли? Возница торопит лошадок, Он после им даст отдохнуть; С Двенадцатой линии краток К Смоленскому кладбищу путь Когда умирают поэты, Столица не плачет о них, Но воды таинственной Леты Свой ход замедляют на миг. И как бы незримые тени На город кладет тишина, И необратимой потерей Природы душа смущена. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Возница всё гонит и гонит, За гроб задевая кнутом, — Чем нас торопливей хоронят, Тем дольше их помнят потом.

На крестах и на плитах иней, Не прочесть, кто лежит под ними. Спят отважные, спят неважные, Вьюга треплет венки бумажные. Над холопами, над министрами Вьется вьюга белыми искрами. Под землей, снежком запорошенной, Спят плохие и спят хорошие. Спят до старости жизнь любившие, Спят и сами себя убившие, Спят последний армяк пропившие, Спят хоромы себе нажившие, Спят на баржи дрова грузившие, Спят стихи о себе сложившие. Замогильная, заоградная Уравниловка беспощадная.

Меж настоящим и грядущим Природа стену возвела. Никто за стену не допущен — Хвала напрасна и хула. Нам кажется она прозрачной: Там, за хрустальною корой, Мир, то сияющий, то мрачный, Приоткрывается порой. А ежели она зеркальна? Я вглядываюсь — в ней до дна, Как новоявленная тайна, Былая жизнь отражена. И, словно будущим рожденный, Из прошлого — навстречу мне — Гонец шагает, отраженный В зеркально-зыбкой глубине. Он из былого, из былого Спешит, бесхитростный связной, Неся неведомое слово, Еще не сказанное мной.