Дразнили крысой тыловой, А был он писарь полковой, Нестроевой солдат. За то, что почерк был красив, За четкий воинский курсив Он был зачислен в штат. Поскольку он в детдоме рос, Никто не загрустил всерьез, Когда он призван был. Он, непригож и неженат, Один шагал в военкомат — Никто не проводил. Кого-то он давно простил, Кого-то он в письме просил: «Хоть строчку напиши...» Ответа ждал напрасно он — Других, счастливых, почтальон Поддразнивал: «Спляши!» ...В штабной землянке он сидел, Немало было всяких дел Поручено ему. (Ах, жизнь у писаря легка, Передовая неблизка — Издалека, издалека Казалось кой-кому.) Гремел, гремел военный гром, А писарь все водил пером С рассвета дотемна. Не только кровь войне нужна — Бумагу жадно жрет война, Чернила пьет она. ...В то утро враг — в который раз! — Решил побеспокоить нас Средь елей и болот; Он орудийные стволы Навел на ближние тылы — Обычный артналет. Минут пятнадцать бил подряд, Обстреливая наш квадрат, И вот снаряд шальной, Нежданный двухпудовый гость, Накаты прорубив насквозь, В блиндаж попал штабной... Теперь уж не придет ответ — Ни тыла нет, ни фронта нет Уже тридцатый год. Связист не тянет провода, И письма не идут сюда — За тридевять невзгод. Могила поросла травой, И ель над самой головой Уходит в облака... Он был не трус и не герой, Не командир, не рядовой — А просто писарь фронтовой Пехотного полка.

Над томом Плутарха осеннею ночью Склонюсь — и минувшее вижу воочью. Как будто остывшей поверхностью лавы Неспешно шагаю, листая страницы Запекшейся крови, свалявшейся славы, Всего, что свершилось и не повторится. О старец, твои ниспровергнуты боги, Твоим аналогиям нет аналогий, — Ну где этим римлянам древним и грекам Тягаться с двадцатым космическим веком! ...Ушедшею давностью дышат страницы, Но, книгу закрыв, я не в силах забыть их. Под шлаком былого кипит, пузырится Бессонная магма грядущих событий.

Из мигов состоят года, Из капель — пенные валы, И в сладкой мякоти плода Так зернышки его малы. Величественная гора, Взметающая град камней, — Всего лишь только кобура Сил, что стократ ее важней. Нам разум освещает путь, Но как бы некою горой Вещей естественная суть Заслонена от нас порой. И если приоткрылись мне Истоки следствий и причин, То чувствам ясны не вполне Соотношенья величин. ...Но пусть порой я нищ и гол Перед игрою внешних сил, В свой череп — костяной чехол — Я всю Вселенную вместил.

Я с вокзала иду, как бывало, Я ступаю на старенький мост; Он теперь над зарытым каналом Будто странный, ненужный нарост. Вспоминаю, что было и сплыло, Необъятное силюсь объять И невольно гляжу за перила: Вдруг себя там увижу опять. Сколько тысяч моих отражений Там осталось в зарытой воде... Неужели теперь, неужели Нет меня уже больше нигде? ...Торопясь под вокзальные своды, За перилами, вровень со мной, Молодые идут пешеходы По утоптанной тверди земной.

Нет, не в минувшем счастье. Но видней На склоне лет и на исходе сроков Спасительная бедность давних дней, Незамутненность жизненных истоков. Не ночи вспоминаю — вечера, Не поцелуи, а рукопожатья; На девочке с соседнего двора Заботливо заплатанное платье. И никогда не будет мной забыт Огромный дом, массив кирпичной плоти, — Я помню цокот ломовых копыт В таинственных тоннелях подворотен; Гул примусов и неуют квартир, Поленницы с осклизлыми дровами, И пристальное вглядыванье в мир Сквозь радужную призму упований.

Идем за надеждою вслед, За древней скрипучей арбою... А счастье не там, где нас нет, А там, где мы рядом с тобою. В судьбу к нам оно не влетит Кичливой и пышной жар-птицей, Но вплавлены в будничный быт Его золотые частицы.

Тая всю явь, что мимо них текла, Все отраженья давних поколений, Как занавешенные зеркала, Стоят фасады городских строений. Когда-нибудь изобретут прибор: Направив луч на здание любое — На особняк, на крепость, на собор, — Мы прошлое увидим пред собою. Мы краску на стене за слоем слой Начнем листать, чтобы смогли открыться Присыпанные пеплом и золой Империи забытые страницы. Пройдут ряды повозок и телег, Проскачет всадник, и промчатся сани, Прохожие, прошедшие навек, Проявятся на каменном экране. Поверхности вокзалов и казарм Сквозь муть натеков, паутину трещин — Все то, о чем историк не сказал, Покажут нам в обыденности вещей. И каждый храм, больница и дворец На голой кладке, за последним слоем, Вещая и начало, и конец, Нам явят всех, кто эти стены строил. И пусть мы не услышим голосов — Мы неизвестных каменщиков лица Увидим средь строительных лесов — И не забудем в пояс поклониться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Скрывая все, что отражалось в ней, И ни на чей не отвечая вызов, Стена — немая плоскость из камней — Стоит, как невключенный телевизор.

Голландский бедный мальчик У грани пенных вод Дрожит и горько плачет, А с места не сойдет. По щиколотку в тине Стоит он день-деньской, Промоину в плотине Закрыв своей рукой. Уже припухли гланды И боль в его груди, Но сгинут Нидерланды, Лишь руку отведи. Пробита будет дамба Соленою волной — Тогда аминь и амба Всему, что за спиной. . . . . . . . . . . . . . . . . . Невесел на картине Продрогший паренек; Что он хрестоматией, Ему и невдомек. Он никого не учит, Ничьих похвал не ждет, Он этот частный случай В закон не возведет. С усталостью во взоре, С надеждой и тоской Он сдерживает море Немеющей рукой.

Не застраивай лётного поля, Хоть пустынно и голо оно. Не застраивай лётного поля — Ведь другого не будет дано. Пусть жалеет, сочувствует кто-то, Пусть другим твоя бедность смешна, Но тебе для разгона, для взлета Только ровная местность нужна.

Никто не скажет, почему во сне Вдруг возникали рощи и обрывы И давний враг, как друг, пришел ко мне, И был я то несчастным, то счастливым. И мой двойник со мною говорил, Подсказывал таинственные числа И вел меня мостами без перил Над безднами — без умысла и смысла. Был так обычно-необычен сон, А мудрый опыт шлялся в самоволке, И сам в себе был разум отражен, Как в зеркале, разбитом на осколки.

Скажи, кому она нужна, Зачем в пустынном месте Стоит кирпичная стена — Ей лет, наверно, двести? Здесь рядом жили в двух домах Два добрые соседа, А что таилось в их умах — О том никто не ведал. В те незапамятные дни На них нашла хвороба: Влюбились в девушку они, В одну и ту же — оба. Она ходила в их дома, Она хвостом вертела, Она не знала и сама, Кого в мужья хотела. Скрыть друг от друга не могли Друзья свою досаду, И меж собою возвели Враждебную преграду. А дева ветреной была — Пойми красоток этих, — Двоих вкруг пальца обвела, А приглянулся третий. ...Капелью капают года, Дымит огонь в камине, Ушла любовь невесть куда, И дружбы нет в помине. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И тот забыт, и тот зарыт, И нет домов их боле. Кирпичный памятник обид Стоит в пустынном поле. От этих двух, чьи имена Взяла навек могила, Осталась лишь одна стена, Что их разъединила. Дела былые — тлен и прах, Но у ограды все же О собственных своих делах Задумайся, прохожий.

Дождь шумит, как дальний поезд, Дождь летит на всех парах, Он старается на совесть, Он идет во всех мирах. Над могильными холмами, Над причалами в порту, Над родильными домами, Над фиалками в цвету — Всюду он, — и не укрыться, Не податься никуда; Города дрожат, как птицы, Выпавшие из гнезда. Он струится спозаранок, Он навеки и везде. Вся планета — полустанок, Заблудившийся в дожде.

Человек живет бегом, На ходу жует, Он века берет в обгон, На педали жмет. Он спешит, подлунный царь, К новым чудесам, — А земля творит, как встарь, По своим часам. Среди осени весна Не идет на луг, И не силится сосна Обогнать подруг. Царь земли бежит бегом — Зверем на ловца, — А природа-то кругом Ухмыляется.

Горит маяк, горит ночное солнце, Окрест все море им озарено. Но сказано в пословице японской, Что у подножья маяка — темно. Кто утром нас в порту у пирса встретит, Какую весть услышать суждено? Лишь издали нам будущее светит, Но у подножья маяка темно.

Надежды громоздкую бочку Катил я с давнишней поры На эту найвысшую точку Вот этой высокой горы. Все было — сомненья, страданья, И зной, и холодная дрожь, Но трудное самозаданье Под старость я выполнил все ж. «Эй, Музы! Готовьте посуду! Готовьте столы и цветы! Я с вами застольничать буду, Я с Вечностью чокнусь на «ты»!» ...Никто отозваться не хочет, Лишь ветер гудит в бороде. Полно здесь полнехоньких бочек, Где ж гости? Хозяева где?

О чем ты там ни говори, Кого ты там ни слушай — В старинные монастыри Вхожу, смиряя душу. Здесь кто-то ждал благую весть, Искал видений вещих, А кто-то видел то, что есть, Любил простые вещи. Его не райские края, Не ангельские дали — Земная прочность бытия И тишина прельщали. Старели стены над рекой, О купол бились бури — Но бог по имени Покой Без выходных дежурил.

Гостиничные номера. Стандартная койка и стол... Отринута вся мишура, Ты гол пред собой как сокол. Захочешь — окно отвори, Над городом крылья проверь, А хочешь — летай и пари Над будущей жизнью твоей. Куря и вверяясь мечте, От койки шагай до стола, Свободен в ночной тесноте, Как пуля в канале ствола.

...С обрыва заглянул я вниз. Редел береговой туман. Песчано-каменистый мыс Открылся мне издалека — Там, словно серая река, Земля впадала в океан; Там небольшие островки Маячили, как поплавки; Там лик морщинистой воды Блестел, как россыпи слюды, — Но складом черного сукна Внизу лежала глубина; Там к берегу катился вал, И, пятясь, будто самосвал, Он опрокидывался вдруг И гальку на берег ссыпал. О утренний приморский час! Ты мне напомнил давний миг, Когда я в детстве первый раз К стеклу оконному приник. Вновь, опьяняя новизной, День возникает предо мной — И впереди стоят года, Как пред отправкой поезда. Пусть где-то ждет небытие — Но все, что вижу, — все мое! Пусть смертны тело и душа — Но жизнь бессмертно хороша!

Автобус все неторопливей Плывет в журчащей глубине, Его скребет и моет ливень, И пляшет на его спине. И пыли самотканый полог Лег, складками не шевеля, К пустыне накрепко приколот Иголками из хрусталя. А в стороне мерцает зыбко Сквозь дождевое серебро Верблюд двугорбый — будто скрипка, Поставленная на ребро.

Я, как прочие дети, Уплатил пятачок, А затем мой билетик Отобрал старичок. К карусельным лошадкам Он подводит меня, С карусельной площадки Я сажусь на коня. Конь — пожарной окраски, Хвост клубится, как дым; Конь бессмертен, как в сказке, Конь мой неутомим. Он не просится в стойло, Он не сеном живет — Пьет чернильное пойло И бумагу жует. Вот мы скачем над лугом, Над весенней травой — Все по кругу, по кругу, По кривой, по кривой. И знакомая местность Уплывает из глаз, Мчит меня в неизвестность Карусельный Пегас. Развороты все круче, Все опасней круги — То взмываю я в тучи, То впадаю в долги. Я старею, старею, — Где мой тихий ночлег? Все скорей, все скорее, Все стремительней бег. Мы летим над больницей, Над могильной травой — А Вселенная мчится По кривой, по кривой...