Тебе идет седьмой десяток лет, А чем ты тех, кто раньше умер, лучше? Поскольку бога не было и нет, За все благодари ничтожный случай. В сложнейшей иерархии причин, Несущих нам спасенья и кончины, Порой главнейший обретают чин Не очень-то большие величины. Гляди, гляди в минувшее, старик! Твое везенье, может быть, таится В пушинке тополиной, что на миг У снайпера повисла на реснице. И, может быть, давно б тебя земля Взяла, избавив от соблазнов поздних, Но старшина, блокадный хлеб деля, На целый грамм в твою ошибся пользу. Живи — и помни средь земных забот, Что для других все кончилось иначе, — И их невольно оскорбляет тот, Кто видит смысл в своей слепой удаче.

На миг оглянуться — А что там у нас за спиной? Там ласточки вьются Над старой кирпичной стеной, Там детские ссоры, Счастливейших дней череда, Там ясные взоры, — Никто нас не пустит туда. На миг только глянем — Какие мы были в былом? Там утречком ранним Идем по тропинке вдвоем. Мы оба прекрасны (При взгляде из нынешних лет) — И оба не властны Вернуться туда, где нас нет. На миг оглянуться — Траншея, болотистый луг. «Оставь затянуться!» — Твердит умирающий друг. Он там, в сорок первом, Он молод на веки веков, Он в гости, наверно, Не ждет никаких стариков. В минувшее горе Нам тоже вернуться нельзя — В другое, в другое, В другое уводит стезя.

Ходят, бродят без дорог, Головы склоня, Стыд, стыдище и стыдок — Кровная родня. Даже в выходные дни Нет покоя им, И равно видны они Зрячим и слепым. Ты их сам не раз встречал На путях своих, И краснел, и замирал Ты, увидя их. Уж не так ты, значит, плох, Грешный человек... Бойся тех, кто этих трех Не видал вовек.

Свет все более сходится клином, Телефонных не слышно звонков. К телевизору, будто к камину, Тянет под вечер двух стариков. Оба смотрят с улыбкой умильно, Как мелькают чужие места, Как струятся серийные фильмы, Где развязка, как в песне, проста. И давно им не кажется странным, Что, на зов их явившись извне, Застекленные люди и страны Возникают в астральном огне. Одиночеств людских разбавитель, Растворитель печалей дневных, Допоздна угловой этот житель Колдовать будет в комнате их. Но едва в нем огонь оттрепещет — Ночь нахлынет своей чередой, И в экран его смотрятся вещи, Как в аквариум с мертвой водой. И становится холодно дома, И, старательно застеклены, Снимки родственников и знакомых Не мигая глядят со стены.

Говорят: пора на мыло, Седина — не благодать... Друг, вот если б можно было Жизнь мою переиздать! Я отвел бы больше места Для пиров и для побед, Напрочь вытравив из текста Огорченья прошлых лет. Всей судьбы своей зигзаги Вытянув в прямую нить, Наяву и на бумаге Заново б я начал жить! Друг редактор мне ответил: «Самому себе не лги! Ты высказыванья эти Для глупцов прибереги. Грусть и радость своенравны — Это знают мудрецы; Грусть и радость равноправны, Словно сестры-близнецы. Утвердясь в душе бессрочно, Перевесив груз невзгод, Счастье наше, как нарочно, Счастьем быть перестает. Пой бесхитростные песни, Плачь и радуйся с людьми И судьбы неравновесье С благодарностью пойми. Ибо, как ты там ни прыгай, Но для каждого из нас Жизнь — загадочная книга — Издается только раз».

Пусть мысль моя покажется нелепой. Брел мимо кладбища — и ясно стало мне, Что там, среди его крестов и склепов, Старуха смерть отсутствует вполне. Что делать ей средь этой тишины, Где все концы с концами сведены, Что взять ей с тех, кого она взяла, — Не здесь она ведет свои дела. По улицам она и по больницам рыщет — Среди живых она добычу ищет.

Я сменил шесть наставников-десятилетий, И теперь начинаю о них сожалеть я: Это были совсем неплохие ребята — Голодранцы, бродяги, трудолюбцы, солдаты... А последний наставник домовитый такой, деловитый, Осторожный такой, будто сделанный из динамита; Он, скупец, все глядит на часы, Он дни, как червонцы, считает; Он мне шепчет, что только для стран и народов Вековечная Вечность течет по спирали, Но для человека под старость Изгибается время по кругу, Как змея, — чтобы хвост свой ужалить.

С годами краса наша тает, С годами — греши не греши — Морщинится и выцветает Лицо — этикетка души. Душа не стареет, умнеет, В бессмертие рвется она, — Но вечною быть не умеет, Телесным законам верна. О тело, непрочный контейнер, Конструкторский брак бытия! Ты станешь компостом для терний, Щепоткою пепла... А я? Душе моей снятся дороги, Не хочет она на покой, — Но груз погибает в итоге Из-за упаковки плохой.

Этот хутор литовский В стороне от шоссе Не простой, не таковский, Не как прочие все. Этот хутор литовский На озерной косе Предстает мне в чертовской, Марсианской красе. Ночью гляну с крыльца я — Чудеса предо мной Возникают, мерцая Над седой пеленой. Там — не дивные горы, Не таинственный скит И не ангельский кворум У прибрежных ракит, — Там конструкции странной Кто-то строит мосты Из теней, из тумана, Из цветной темноты; Там нездешние зданья Кем-то возведены Из росы и молчанья, Из осколков луны. ...Может, мир необычен В самой сути своей, А в Галактике нынче Ночь открытых дверей? Может, кто-то ответа Ждет на давнюю весть? Может, то, чего нету, — Тоже все-таки есть?

Макромир мне непонятен, Стыну у его дверей, — Он почти невероятен В необъятности своей. В микромир бы мне пробраться, В мир незримых величин, В край, где корни коренятся Всех последствий и причин; В царство малых измерений Вникнуть, где на миллион Действенных микромгновений Миг обычный расщеплен; В государство дробных чисел И неведомых чудес, От которых мы зависим Более, чем от небес...

Стихи — не пряник, и не кнут, И не учебное пособие; Они не сеют и не жнут — У них задание особое. Они от нас не ждут даров, Открещиваются заранее От шумных торжищ и пиров, От хищного преуспевания. Милее им в простом быту, Почти неслышно и невидимо, Жить, подтверждая красоту Всего, что вроде бы обыденно. Но в громовые времена, Где каждый миг остер, как лезвие, На помощь нам идет она — Великодушная поэзия. Где пули свищут у виска, Где стены и надежды рушатся, Припомнившаяся строка В усталых пробуждает мужество. ...Тоска, разлука ли, болезнь — Что ни творится, что ни деется, — Пока стихи на свете есть, Нам есть еще на что надеяться.

На старинной остзейской гравюре Жизнь минувшая отражена: Копьеносец стоит в карауле, И принцесса глядит из окна. И слуга молодой и веселый В торбу корм подсыпает коню, И сидят на мешках мукомолы, И король примеряет броню. Это все происходит на фоне, Где скелеты ведут хоровод, Где художник заранее понял, Что никто от беды не уйдет. Там, на заднем убийственном плане, Тащит черт короля-мертвеца, И, крутясь, вырывается пламя Из готических окон дворца, И по древу ползет, как по стеблю, Исполинский червец гробовой, И с небес, расшибаясь о землю, Боги сыпятся — им не впервой. Там смешение быта и бреда, Там в обнимку — чума и война; Пивоварам, ландскнехтам, поэтам — Всем капут, и каюк, и хана. ...А мальчишка глядит на подснежник, Позабыв про пустую суму, И с лицом исхудалым и нежным Поселянка склонилась к нему. Средь кончин и печалей несметных, Средь горящих дворцов и лачуг Лишь они безусловно бессмертны И не втиснуты в дьявольский круг.

Ослепший воин в рыцарской броне На минном поле повстречался мне. Он шел, лица забралом не прикрыв, Был шаг его неровный тороплив. Я закричал:                   «Неладно ты идешь: Оступишься — костей не соберешь! Зачем стремиться к цели напрямки, Спокойному расчету вопреки? Иди за мною — вот моя рука, Ты здесь погибнешь без проводника!» А он в ответ:                    «В глазах моих темно, Но верю в Солнце — выручит оно: В меня объявшей горестной ночи Я чувствую порой его лучи. Свою тропинку для себя тори — Я Солнце взял себе в поводыри!» И он ушел, меня опередив. Я ждал: вот-вот недальний грохнет взрыв, Но час прошел, и час другой прошел — Над минным полем лишь гуденье пчел. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Идя к спасительному рубежу, Я под ноги внимательно гляжу. Молчит земля, и небеса молчат, Из почвы травы дикие торчат, Чуть видные неровности меж них — Как бугорочки в книгах для слепых. Я Осторожность взял в поводыри, Но черные летят нетопыри, Крадется к сердцу холод земляной, И Солнце гаснет за моей спиной. Чтоб поле перейти до темноты, Мне не хватило мудрой слепоты.

Когда пытаюсь в давнее вглядеться, Ни в чем не вижу чьей-нибудь вины. Коротенькими радостями детства Невзгоды в темноту оттеснены. Забыты огорченья и леченья, Не помню ни врагов, ни синяков, А помню я подарки, и печенье, И праздники белее облаков, И мирный скрип шершавого паркета, И самовар, журчащий, как ручей, И елку, где дрожат комочки света На пальцах стеариновых свечей.

Любовь минувших лет, сигнал из ниоткуда, Песчинка, спящая на океанском дне, Луч радуги в зеркальной западне... Любовь ушедших дней, несбывшееся чудо, Нечасто вспоминаешься ты мне. Прерывистой морзянкою капели Порой напомнишь об ином апреле, Порою в чьей-то промелькнешь строке... Ты где-то там, на дальнем, смутном плане, Но ты еще мне снишься временами — Снежинка, пролетевшая сквозь пламя И тихо тающая на щеке.

Много верст у меня за спиною, Много радостей, бед и тревог. Кое-что было понято мною, Но чего-то понять я не смог. Есть в печалях былых и отрадах На минувшие тайны ответ, — Но и сам я собой не разгадан, И ключей к мирозданию нет. Я, как брата, весь мир обнимаю, Все обиды прощаю ему, — Но и в нем я не все понимаю, И, быть может, вовек не пойму. До сих пор — как во сне или в детстве — Жизнь в единое не сведена, И в цепочке причин и последствий Не сомкнуть основного звена.