Тебя снимал любитель неумелый, И снег мешал. Но знаю: это ты. Я различаю за метелью белой Знакомые и милые черты. Пускай к былому сожжены мосты — Той девочки лукавой и несмелой Мне не вернуть ценою жизни целой, — Но на портрете неизменна ты. Портрет не вечен. Четкости в нем нет уж, Настанет год — и не поможет ретушь Восстановить забытые черты. Но если есть любовь на этом свете, То я любил. И ты живешь в сонете, Где я сказал, что неизменна ты.

Подворотен сырые своды И травинки между камней, Госпитальные пароходы — Петроград моих детских дней. Хитрой памятью упакован Этот город в цветной туман, В золотую фольгу былого, В сказок розовый целлофан. Но припомню дни голодовки, Холод, сгустки декабрьской мглы — Из рождественской упаковки Выпирают его углы. Выпирают событий ребра Сквозь уюта тонкий жирок... Петроград, ты был очень добрым, Но счастливым ты быть не мог.

Быть может, мы не умираем вовсе И выдумана смерть гробовщиками, А мы, простые люди, верим им. Быть может, смерть — болезнь такая просто. Ну, ляжешь, полежишь — и отлежишься, А встанешь — все по-старому пойдет. Так нет — чуть что, зовут твои родные Врачей, те зеркальце к губам подносят, Пульс щупают для вида и, конечно, Зовут гробовщиков, а те уж дело знают. Вот и меня когда-нибудь, наверно, Печально упакуют в ящик длинный И забросают глинистой землей. А я проснусь от холода, спросонья Рукой, от сна затекшей, потянусь К привычной пачке «Беломорканала» И к спичкам, что на столике ночном Всегда лежат, — ан нет, не тут-то было. ...Все это мной придумано. Я знаю, Что все мы смертны, и отлично знаю: Правы гробовщики и доктора. А я любил прозрачный холод сада, И пенье птиц, и капельки росы На чашечках цветов в часы рассвета, И дальнее гуденье поездов, И телеграфных проводов гуденье, И ветер, что раскачивал верхушки Упругих сосен...                       Я любил движенье, Я был влюблен в большие города — И в те, где был, и в те, в которых не был, Но больше всех я город свой любил, Где выбоину каждую в асфальте Я заучил на улице своей. Но верю я в бессмертие. Пускай Я двести раз истлеть в земле успею, И скалы станут кучами песка, И обмелеют реки, что при мне Своею полноводностью кичились, И очертанья берегов морских Изменятся, и новые светила Зажгутся в небе...                           Но настанет час, Когда придет Бессмертие. Недаром Огонь и суша, воздух и вода Подвластны нам. Я знаю: будет время, Когда и Вечность, пятая стихия, Нам покорится в день благословенный, И в белой тишине лабораторий Ученые свое закончат дело И формулу Бессмертия найдут. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Пройдут еще столетья, и о смерти Забудут люди. Даже слово «смерть» Для них понятьем станет отвлеченным, Таким же, как бессмертие для нас. Они забудут грустные обряды, Надгробные они забудут речи. Им будет некому носить к могилам Бескровные, сухие иммортели, И хризантемы, пахнущие тленом, И душную сирень, — отныне будут Лишь для живых цвести цветы земли.                              ...Тогда гробовщики Свою квалификацию изменят — Одни спортсменами быть захотят, другие, Быть может, даже критиками станут, А третии останутся верны Рубанку, но другое примененье Найдут ему и станут делать стулья, Столы, и табуреты, и другие В быту необходимые предметы, А также пианино и рояли. И скоро все забудут о гробах, И разве лишь влюбленные порою (Что с них возьмешь?) при встречах и разлуках, Как повелось до них веками, будут Друг другу клясться в верности до гроба, Не зная толком, что такое гроб. Так смерть покинет землю, и о ней Забудут люди. Города земли В один сольются город постепенно И крышей увенчаются одной, И в мире будет вечная весна — Ни слякоти, ни снега, ни мороза. (А чтобы лыжники не приуныли, Им выделят на вечное владенье Кусок пространства за Полярным кругом, И строить там не будут ничего.) И станет в мире жить совсем легко И радостно.                 Но все же я уверен, Что будущие жители планеты На жизненном пиру нас не забудут И учредят особый день в году — День траура, всемирный день печали По людям всем, что умерли до них. И в этот день не слышно будет песен На всей земле, и всюду будет тихо, И люди будут вспоминать о нас И навещать старинные могилы И колумбарии, чтобы цветами Украсить их.                   ...Пройдут еще года. И оскудеет старая планета, И тесно станет людям на земле, И вторгнутся в эфирные пустыни Армады межпланетных кораблей. Но перед тем как землю покидать, Наверно, будет каждый человек Подолгу размышлять, что взять на память О покидаемой навек планете. И, может быть, какой-нибудь чудак, Любитель языков давно забытых, Войдет в архив и, роясь в пыльном хламе, Случайно откопает эту книгу. И он тогда на выцветшей странице Прочтет, что я предвидел этот час.

Забывчивый охотник на привале Не разметал, не растоптал костра. Он в лес ушел, а ветки догорали И нехотя чадили до утра. А утром ветер разогнал туманы, И ожил потухающий костер И, сыпля искры, посреди поляны Багровые лохмотья распростер. Он всю траву с цветами вместе выжег, Кусты спалил, в зеленый лес вошел. Как вспугнутая стая белок рыжих, Он заметался со ствола на ствол. И лес гудел от огненной метели, С морозным треском падали стволы. И, как снежинки, искры с них летели Над серыми сугробами золы. Огонь настиг охотника — и, мучась, Тот задыхался в огненном плену; Он сам себе готовил эту участь, — Но как он искупил свою вину!.. Не такова ли совесть?                                  Временами Мне снится сон средь тишины ночной, Что где-то мной костер забыт, а пламя Уже гудит, уже идет за мной...

Нет, ночи с тобою мне даже не снятся — Мне б только с тобою на карточке сняться, Мне б только пройти бы с тобою весною Лазоревым лугом, тропою лесною. С тобой не мечтаю я утром проснуться — Мне б только руки твоей тихо коснуться, Спросить: «Дорогая! скажи мне на милость, Спалось ли спокойно и снов ли не снилось?» Спросить: «Дорогая! за окнами ели Не слишком ли за полночь долго шумели, Не слишком ли часто автомобили На дальнем шоссе понапрасну трубили?.. Не слишком ли долго под вечер смеркалось, Не слишком ли громко рыба плескалась. Не слишком ли долго кукушка скучала, Не слишком ли громко сердце стучало?»

Уверенно стремится к цели сталь — Смотри, как рельсы убегают вдаль, Чтоб там, вдали, в одну стальную нить Пространство их могло соединить. И нам бы так. Но наш удел трудней. Чем дальше мы идем по шпалам дней С одною целью, с разною судьбой, — Тем больше мы расходимся с тобой.

Есть девушка, которая просила Забыть о ней (что может быть грустней?). Она была добра и некрасива, А я был глуп и тосковал о ней. О времени прекрасном и тревожном Твердит мне сердце — что ему года! На полустанке железнодорожном Мы с нею распрощались навсегда. Как все слова перед любовью мелки — Любовь ли стану ими обижать! — О, сколько раз задумчивые стрелки Свой светлый диск успели обежать! И лишь вчера в тяжелых клочьях дыма Грохочущая «Красная стрела», Стремясь в Москву, меня промчала мимо Знакомых мест, где юность протекла. Я был спокоен. Я смотрел покорно, Как промелькнула низкая платформа, Квасной киоск, рябина у плетня. Но мне на миг почудился в тумане Знакомый стан, и шелест светлой ткани, И голос, призывающий меня. В душе проснулась дремлющая рана, И мне хотелось, веря в эту ложь, Нажать на ручку тормозного крана. К чему, к чему? Ведь юность не вернешь.

Когда сюда входила ты, То на оранжевых обоях, Как в поле, синие цветы Цвели в те дни для нас обоих. Но ныне облик их не схож С цветами подлинными в поле... Обои выгорели.                         Что ж, А мы-то лучше стали, что ли? Расстались мы давным-давно... Как говорится, песня спета... Я не снимаю все равно Стенного твоего портрета: Под ним, хранимы в темноте Тобой — от солнца и от пыли, Цветы не выгорели те И помнят всё, что мы забыли.