О, рассвет после ночи бессонной, И трава в оловянной росе, И шлагбаум, как нож, занесенный Над шершавою шеей шоссе!.. Мы шагаем — и головы клоним, И знобит нас, и тянет ко сну. В дачном поезде, в мирном вагоне Лейтенант нас привез на войну. Нам исход этой битвы неведом, Неприятель все рвется вперед. Мой товарищ не встретит Победу, Он за Родину завтра умрет. ...Я старею, живу в настоящем, Я неспешно к закату иду, — Так зачем же мне снится все чаще, Будто я — в сорок первом году? Будто снова я молод, как прежде, И друзья мои ходят в живых, И еще не венки, а надежды Возлагает Отчизна на них...

Там, на фото размером с открытку, Госпитальный виднеется сад; Пациенты — шинели внакидку — У забора махоркой дымят. А земля еще в снежных заплатах, Но уже наступает весна, Санитарочки в белых халатах, Улыбаясь, стоят у окна. И в беседке сидит на перилах Мой товарищ с заплечным мешком, В том саду, где мгновенье застыло, Как у пропасти — перед прыжком.

Бывало, мне страшное снится, Но я пробуждаюсь в ночи — И рушатся сны-небылицы, Громоздкие, как кирпичи. И няня, склонясь над кроваткой, Спокойные шепчет слова, И, если все выразить кратко, Родная планета — жива. А после за мною глядела Суровая няня — судьба; Война меня в хаки одела, Блокада взяла на хлеба. Во сне не увидеть такого, Что я повидал наяву, И все-таки — пусть бестолково — Доныне я в мире живу. Всю книгу земных сновидений Запомнив почти наизусть, Я страшных боюсь пробуждений, Я страшного сна не боюсь.

Утром садясь в электричку на новом просторном вокзале, на мгновение вижу старый вокзал, где паутинами копоть свисает с усталых железных конструкций; поезд, измученный дальним пространством, прибыл под темные своды; из облезлых вагонов, где пробоины в крышах залатаны ржавою жестью, все уже вышли, слившись с толпой ожидавших; паровоз серии «Н» сокрушенно вздыхает, состав отводя на запасный. Девушка с бедным букетом одна стоит на перроне, не дождавшись кого-то, угля частицы, как черная изморозь, ложатся на платье в аккуратных заплатах... Утром, садясь в электричку, перед тем как уткнуться в дорожное чтиво, вижу в окно черный перрон опустевший; там одиноко, в беспомощном ожиданье девушка смотрит в туман; перед ней, словно холм надмогильный, тянется вдаль железнодорожная насыпь.

Спасибо, фотограф газетный, Тебе доверяю вполне! О днях и событьях бессмертных Напомнил ты смертному мне. Я вспомнил иные рассветы, Я заново как бы возник; Ведь суть фотографии — это На вечность помноженный миг. Былое становится близким На снимках твоих, где война Без ретуши и без подчистки Бесхитростно отражена. Я вижу землянок накаты, Наплывы блокадного льда — И тех, кто пред боем засняты Единожды и навсегда. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Фотограф армейской газеты, Поклон тебе и похвала! Стареют стихи и поэты — Твои не стареют дела. Склонясь над трудами твоими, Друзей фронтовых узнаю, — Там мертвые рядом с живыми Шагают в бессменном строю.

Идем через жилой вечерний Рим. Почти всемирны и обыкновенны, Из вертикальных омутов витрин Глядят утопленники-манекены. Но дальше город старше и темней, Чем на парадно-лаковых буклетах; Усталые сцепления камней — Плотины, заграждающие Лету. Поклонимся неведомым рабам, Ночные впечатленья подытожим... На Колизея смолкший барабан Вселенная натянута, как кожа. Там, на арене, в толще темноты, Теперь приют четвероногих нищих; Рассвета ждут бродячие коты — Им римляне сюда приносят пищу. Дряхлеет каменная красота, Мирская слава — что песок сыпучий, А тихая людская доброта, Как кошка бесприютная, живуча.

При ходьбе набив мозоли, Путь-дороженьку кляня, Пешеход, кряхтя от боли, Взял да выдумал коня. Голый выдумал одежду, Нищий выдумал суму, Утопающий — надежду (Чтоб тонуть не одному). А меня, земного сына, Не выдумывал Творец — Просто вылепил из глины, Взяв себя за образец. На Земле, на круглом месте, Я торжественно живу, Ореол ночных созвездий Увенчал мою главу. Неплоха моя планета, Ею правлю я, как бог, Но уже мне тесен этот Рай, простершийся у ног. Снится мне, что к звездам взмыл я, Пламя реет за спиной... Нет, не ангельские крылья Будут выдуманы мной!

«Да» и «Нет» — это две реки, Их теченья противоположны, — Но ведь есть на них островки, Где всегда столковаться можно.

Мой друг, дорогой и прилежный, От грусти меня разгрузи, — В больницу, где лечат надежды, Скорее меня отвези. К скрипучим причалам яхт-клуба Пройду, за тобою спеша, — Ничто мне на суше не любо, Когда бюллетенит душа. Очнусь я, найдусь, успокоюсь, Начнусь на неведомый лад, Где, к новому рейсу готовясь, На привязи яхты стоят. Судьбе наступая на пятки, Отбрыкнувшись от неудач, На белой дощатой лошадке По морю мы пустимся вскачь, Чтоб ввериться ветру и качке, Чтоб жить, о былом не скорбя... Пусть парус, распятый на мачте, Все беды возьмет на себя.

В уличном столпотворенье, В строгие часы труда Радость без предупрежденья К нам приходит иногда. По неведомым маршрутам Счастие приводит к нам Автономные минуты, Неподвластные годам. Из-за них, неотличимых От своих минут-подруг, Все без видимой причины Изменяется вокруг. Мы уловлены их сетью, Взяты в праздничный полон, На мгновенное бессмертье Нам вручается талон. Пусть богатства и удачи Эти миги не дарят — С ними все вокруг иначе И прекрасней во сто крат.

Не надо, дружок, обижаться, Не надо сердиться, ей-ей, На сверстников и домочадцев, На старых неверных друзей. Давай лучше жизни дивиться И в добрые верить дела, Глядеться в знакомые лица, Как в праздничные зеркала. Обиды все — мелочь такая, Обиды ничтожны стократ Пред вечными теми веками, Что всех навсегда разлучат.

Иду через квадратные миры, Ищу на безответное ответа, — Через чужие старые дворы Шагаю в полдень в середине лета. Обыденность висит на волоске, Меж сном и явью выбирать не надо, — Здесь мусорные баки в тупике Стоят, как межпланетные снаряды. У чьих-то заколоченных дверей Шаги я замедляю виновато; Таинственные травы пустырей, К ногам сбегаясь, дышат горьковато. Кругом царит вещественный покой, И средь камней, в тени кирпичных зданий, Пасется память — мой усталый конь — На солнечных лугах воспоминаний. Вот где-то здесь, средь будничных забот, Не признавая пышных декораций, Царевна Неразгаданность живет И чудеса грядущие гнездятся.

Ночь приходит, как строгий хозяин, Все подъезды закрыв на ключи, — И от глаз, что глядели в глаза им, Отдыхают мадонны в ночи. Дремлют в рамах цари и вассалы, Дремлют гении и простаки, И цветы натюрмортов устало Засыпают, сомкнув лепестки. И, минуя парадные входы, Не спеша и шагая не в лад, Живописцы без экскурсовода Вдоль музейных бредут анфилад, Их одежды немодные странны, Разговор и невнятен, и тих, И реле электронной охраны Не уловит присутствия их. Долго ходят, надвинув береты, Про былые толкуют дела И порой в свои автопортреты Молча смотрятся, как в зеркала. В этот город, что встал на болоте, Белой ночью явились они Погостить у знакомых полотен — И опять раствориться в тени.

Стареют нынче вещи со скоростью зловещей, Взяла, взяла их мода в безжалостные клещи. Портной, дизайнер, зодчий на выдумки охочи — А жизнь вещей с годами короче и короче. Ах, мода-чаровница, коварная резвушка, — С утра она девица, а к вечеру — старушка. При первом одеванье стареют одеянья; Устаревают зданья в процессе созиданья. Служа людской гордыне, мелькают макси, мини; Панбархат и дерюга спешат сменить друг друга. Дряхлеют все предметы, отставшие от моды: На свалках спят буфеты, на слом идут комоды. В жилые кубатуры, блестя от политуры, На ножках рахитичных вбегают гарнитуры. Изделья-модерняги в дома вступают бойко — Не ведают, бедняги, что всех их ждет помойка. Вещей собачья старость, их ранняя усталость Наводит на раздумья и может вызвать жалость. Но все же я старенья предметов и строений Оплакивать не стану в своем стихотворенье. Портной, дизайнер, зодчий, бранить я вас не смею: Стал век вещей короче — стал век людской длиннее. Мы словно на подводы, на моды и на вещи Свои сгружаем годы, чтоб нам шагалось легче.

На пустыре бугристом том, Где мы играли в прятки, Двенадцатиэтажный дом Краснокирпичной кладки. Я из весенней темноты Гляжу в свое былое — Крапиву вижу и кусты Сквозь здание жилое. Просвечивает сквозь фасад Тропинка, где по снегу Лет пятьдесят тому назад Я без одышки бегал. И слышу голос свой и смех На пустыре косматом, Где ты, невидимо для всех, В минувшее впечатан. ...Здесь незнакомые живут, Но вечно и всечасно Все дети, что играли тут, Присутствуют негласно.

Подмигни мне из вечности, Друг забывчивый мой. Из седой бесконечности Просигналь по прямой, — Не пора ль мне готовиться В край, где встретимся мы, Где ни сна, ни бессонницы, Где ни света, ни тьмы?

Пусть в упрямости ослиной Упрекнет меня иной, — Мать святая Дисциплина, До конца пребудь со мной! На путях и бездорожьях В боевые времена, Где никто помочь не сможет, Выручала ты одна. И не раз ты, мне на благо, В худшую из худших зим Подбодряла доходягу Грубым окриком своим. Будь такою, как бывала, Не чинись со стариком, — От почетного привала Отгони меня пинком! Командирствуй безотказно Средь житейской маеты И над безднами соблазнов Наводи свои мосты. Без тебя мне будет горше. Пребывай до склона дней Беспощадной контролершей Зыбкой совести моей, — Чтоб вошел я ровным шагом В ту таинственную тьму, Где ни робость, ни отвага Не помогут никому.

Ныне лекарства вступают на царство! Дабы пресечь болезней коварство, Лечится каждый, чуть занеможет; Те, кто здоровы, — лечатся тоже. В давние дни простуды и травмы Сами лечили настоями трав мы, — Ныне чуть что — надо ль, не надо — Всяк вызывает лекаря на дом. Стала царицей наук Медицина, Скальпель в руках ее и вакцина; Многие беды, многие хвори Срезаны нынче ею под корень. Тысячи слуг у нее безупречных, Высится трон из полок аптечных; С нею на троне том повседневно Гордо сидит Гигиена-царевна. Рыщут хворобы, как злые волки, — Но в них вонзятся шприцы-иголки, Вирусы вьются вспугнутой стаей — Трудные годы для них настали. Пусть погибают злыдни микробы, Пусть покидают наши утробы! Пусть все бациллы взвоют в испуге, Пусть нас не жалят змеи-недуги! О докторица, добрая мати! О медсестрица в белом халате! Вы нам несете выздоровленья — Мы исполняем ваши веленья!

Стыд за другого — странный стыд, Загадочный, особый, В себе он вовсе не таит Ни горечи, ни злобы. Знакомый, сидя в кресле, врет Безвредно и подробно; Нелепостей — невпроворот, И хоть бы голос дрогнул. Стыдись — но слушай, верь не верь, Но оборвать — неловко: Вы ложью связаны теперь, Как желтою веревкой. Вы с собеседником своим, Бесспорно, в чем-то схожи. Ты вдруг краснеешь, будто с ним Ты обменялся кожей.

Не дружим со змием зеленым. Шашлык мы сегодня запьем Дешевым вином некрепленым, Почти не пьянящим вином. Подвала прохладные своды Не давят, а наоборот — Дарят ощущенье свободы, Забвение мелких невзгод. Бухгалтер в отсеке фанерном Сидит за стаканом вина, Он пьет его нелицемерно — Все знают, что не допьяна. Гроссбухи пред ним и бумажки; На тоненькие стерженьки Лоснящихся счетов кругляшки Нанизаны, как шашлыки. И праздничная, цветная Колышется жизнь предо мной — Так пленка блестит нефтяная Над черной морской глубиной.

Мечтал когда-то он о лучшем... Увы, уже не первый год Среди друзей своих везучих Он неудачником слывет. С утра до вечера в заботах Он в учреждении своем — Все согласовывает что-то За дряхлым письменным столом В какой ему забиться ящик, В какой запрятаться овраг От требующих и просящих, От телефонов, от бумаг? И впрямь — кому какое дело, Что от него ушла жена, Что шевелюра поредела, Что жизнь — на каждого одна?.. Сидит стареющий, недужный, В табачном мается дыму... Всем от тебя чего-то нужно — Лишь ты не нужен никому.

Странник сушит онучи У развилки дорог. Он ничем не навьючен И как перст одинок. Погорельцем бродячим Он живет, незлобив, О минувшем не плача, О грядущем забыв. В неуюте и стуже Он не помнит обид. «Все могло быть и хуже», — Он тебе говорит. И, глубинкой, глубинкой Обходя города, Со Вселенной в обнимку Держит путь в никуда.

Приметы счастливые лживы, Исход не написан на лбу, Играю не ради наживы — Я экзаменую судьбу. Безумные мечутся числа, Хихикает хитрый партнер, И ангелы здравого смысла Летят в межпланетный простор. И вновь я в нужде и уроне, Обобран и поднят на смех; Все мною проиграно, кроме Бессмысленной веры в успех. Глаза виноватые прячу, Грущу при оплывшей свече — А серый бесенок удачи Сидит у меня на плече.

Человек, взрастивший дыню, Торжествует и поет, — Как святыню, как святыню На руках ее несет. Он несет ее любимой Мимо сплетен и времен; Через горные вершины Перепрыгивает он. А вокруг добром и злобой Мир обыденный живет; Смотрит танк широколобый На него из-за ворот; С колокольни накрененной Звуки медные летят, Но не ведает влюбленный — Благовест или набат. Он идет по белу свету В самодельных башмаках, Он шагает через Лету, Смерть оставив в дураках, — И, как желтая планета, Дыня светится в руках.