Живу, сухопутный марала, За строчки взимая рубли, — А деды мои — адмиралы — Умели водить корабли. Своих прибалтийских фамилий На службе у русских царей Ничем они не посрамили, Мотаясь по хлябям морей. Морячили с полной отдачей И были России верны, — И Шефнера мыс обозначен На картах Советской страны. А я все на суше работал, Прокладывал берегом путь, И к славе военного флота, Увы, не причастен ничуть. Но в дни обороны авральной, В годину военной страды, Я, если сказать фигурально, Не прятался в трюм от беды, Врагу не показывал спину, Блокаду изведал сполна; В шкатулке фамильной старинной Хранятся мои ордена. В бушующих бурях событий Я память берег о родне, — И пусть гимнастерку, не китель Пришлось мне носить на войне, Пусть с морем встречаюсь я редко, — Но знаю: судьбину мою Не надо оплакивать предкам В скупом лютеранском раю.

Я громкой не ищу хвалы Своим негромким книжкам, И пиршественные столы Влекут меня не слишком. Иная слава мне нужна — Ее приму охотно. Отвесь мне славу, старшина, Сухим пайком пехотным! Не жирным лакомым куском, Не тортом сладковатым — Сухим пайком, сухим пайком, Надежным концентратом! Мне это нужно не сейчас, Я подожду немного. Отвесь мне славу про запас, Сухим пайком — в дорогу.

Жил на улице Стремянной Безработный инвалид, Для мальчишек — друг желанный, Друг, не помнящий обид. В нищете несуетливой Процветал он, а не чах, — И варил себе крапиву, Медный примус подкачав. «Все сомнения излишни, — Толковал он сам с собой, — Пусть нога — под Перемышлем, Ведь башка твоя — с тобой! Тяжело — не значит плохо, Не сгибайся без горба, — Неуютная эпоха, Да счастливая судьба!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Дни толпятся, годы мчатся, — Но хоть раз в любом году Я пешочком с Петроградской На Стремянную бреду. Я шагаю, будто в гору, С грузом будничных обид Прямо к флигелю, в котором Жил счастливый инвалид. Постою у подворотни, У знакомого жилья, — И немного беззаботней Жизнь мне кажется моя, И уютнее эпоха, И светлее путь земной, И не все на свете плохо, И башка моя — со мной!

Исполнен помыслов благих, Скажу на склоне лет, Что равнодушие других Нам не всегда во вред. Когда мне очень не везло И жизнь горька была, Он мог вполне мне сделать зло — Но он не сделал зла. Он не помог мне в трудный час, Хоть мог помочь вполне, — И все-таки меня он спас, Оставшись в стороне. Пусть он не выручил меня, Не протянул руки — Но все-таки и на меня Не поднял он руки. Теперь-то мне, на склоне лет, Яснее, что к чему. За каменный нейтралитет Спасибо шлю ему.

О, чудодейственный протез Для слуха и для зренья! Уже за тридевять небес Глядим без удивленья. Весь необъятный окоем, Весь мир — с доставкой на дом. Но слышать вдруг перестаем И видеть вдруг перестаем Того, кто плачет рядом.

Старея, живу в нестареющем мире. Как встарь, в своих частностях он необъятен. Что будет со временем в этой квартире, Вот в этом объеме, вот в этом квадрате? Истории ход — хоть вчерне — предсказуем, Фантасты грядущее предугадали, — Но как подступиться мне к той амбразуре, Откуда просматриваются детали? Что будет вот здесь, где пишу эти строки, Где их перестукиваю на машинке, — Высотного зданья цементные блоки Иль просто пространство, где вьются снежинки?

У холодного моря встал на ночлег Листву потерявший лес. Ветки — черные русла рек На карте ночных небес. Ни птиц, ни зверья, ни людья в нем нет, Ни капканов, ни волчьих ям; Там друг не аукнет тебе в ответ, И врагов ты не встретишь там. Там давно под мышиной шкуркой золы Чей-то костер погас. И деревья — ноги небесной мглы — Вкруг огня не пустятся в пляс. Никакие опасности не грозят Тебе в том лесу ночном, — Но именно тем он и страшноват, Что бояться некого в нем.

Зданья рушатся, как при бомбежке, — И не выручит здесь ПВО, И никто не пришлет «неотложки», Да и мне не спасти никого. И так странно, так странно знакомы Лица этих несчастных людей, — Будто я уже был у них дома В их нормальный, не гибельный день. Нет, не я, — то Брюллов самолично Расстоянье веков превозмог; До картины проник он в обычный, В деловой их, предсмертный денек. А они бытовали, трудились, Покупали подарки родне, Экономили, пели, судились, И богам доверяли вполне, И раскачивали колыбели, И беседы вели у огня... Предпоследние сутки Помпеи Пострашнее последнего дня.

Расстрига, бездомный бродяга Шагал по просторам Земли. Вдруг видит: хрустальная фляга Мерцает в дорожной пыли. Он поднял. Прочел на сосуде: «Здесь влага — волшебней вина, Бессмертно-счастливейшим будет Ее осушивший до дна». В кусты он отбросил находку, Промолвив себе самому: «Добро б там вода или водка, А счастье такое — к чему? Коль смертны все люди на свете — Бессмертья не надобно мне...» И дальше побрел по планете С надеждою наедине. В лохмотьях, в немыслимой рвани, Побрел он за счастьем своим. Всплакнули инопланетяне, Следившие тайно за ним. Им стал по-семейному близок Мудрец, не принявший даров, — И Землю внесли они в список Неприкосновенных миров.

Вьются в дворике больничном От рассвета дотемна Воробьишки и синички — Поднебесная шпана. Из-за зерен, из-за крошек Ссорятся они, — а всё ж Злых, коварных, нехороших Ты меж ними не найдешь. Спорят птахи-недотроги, Подымают кутерьму, — А потом замрут в тревоге, Не понятной никому. И по общему решенью Вдруг взмывают в высоту, — И земные отношенья Забывают на лету.

Дождь с утра. Разбилась чашка. Неприятности — кругом. Гибнет новая рубашка Под электроутюгом. Ты в окно глядишь на тучи, Говоришь, что всё — не впрок, Говоришь, что невезучий Нынче выдался денек. «Радуйся таким печалям, — Возражаю я тебе. — Мелочами, мелочами Платим пошлину судьбе».