Ударит осколок под левый сосок, Трава заалеет во рву... Я пальцы изрежу о стебли осок, С минуту еще проживу. Раскрутится фильм небывалой длины, Заснятый за множество лет... И детство,                и юность,                              и встречи,                                             и сны — Каких только кадров там нет! Разлуки,             дороги,                       улыбки,                                  дома, Свои и чужие грехи... Какой оператор, сошедший с ума, Такой наснимал чепухи? Но встанут на место дома, и мосты, Ошибки, и клены в цвету, Когда на экране появишься ты Наплывом на всю суету. Ты встанешь у синих задумчивых рек, В полях, разодетых весной, Такая печальная, будто навек Пришла расставаться со мной. Я крикну тебе: «Дорогая, постой, Прощаться еще не пора — Покличь санитаров, хоть ниткой простой Пусть сердце зашьют доктора. Хоть час бы прожить, хоть короткий денек — Я так не хочу темноты. Ведь я на тебя наглядеться не мог, Зачем же прощаешься ты?..»

Андрея Петрова убило снарядом. Нашли его мертвым у свежей воронки. Он в небо глядел немигающим взглядом, Промятая каска лежала в сторонке. Он весь был в тяжелых осколочных ранах, И взрывом одежда раздергана в ленты. И мы из пропитанных кровью карманов У мертвого взяли его документы. Чтоб всем, кто товарищу письма писали, Сказать о его неожиданной смерти, Мы вынули книжку его с адресами И пять фотографий в потертом конверте. Вот здесь он ребенком, вот братья-мальчишки, А здесь он с сестрою на станции дачной... Но выпала карточка чья-то из книжки, Обернутая в целлулоид прозрачный. Он нам не показывал карточку эту. Впервые на поле, средь дымки рассветной, Смутясь, мы взглянули на девушку эту, Веселую девушку в кофточке светлой. В соломенной шляпе с большими полями, Ему улыбаясь лукаво и строго, Стояла она на широкой поляне, Где вдаль убегает лесная дорога. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Мы письма напишем родным и знакомым, Мы их известим о негаданной смерти, Мы деньги пошлем им, мы снимки вернем им, Мы адрес надпишем на каждом конверте. Но как нам пройти по воронкам и комьям В неведомый край, на поляну лесную? Он так, видно, адрес той девушки помнил, Что в книжку свою не вписал записную. К ней нет нам пути — ни дорог, ни тропинок, Ее не найти нам... Но мы угадали, Кому нам вернуть этот маленький снимок, Который на сердце хранился годами. И в час, когда травы тянулись к рассвету И яма чернела на низком пригорке, Мы дали три залпа — и карточку эту Вложили Петрову в карман гимнастерки.

Я мохом серым нарасту на камень, Где ты пройдешь. Я буду ждать в саду И яблонь розовыми лепестками Тебе на плечи тихо опаду. Я веткой клена в белом блеске молний В окошко стукну. В полдень на лугу Тебе молчаньем о себе напомню И облаком на солнце набегу. Но если станет грустно нестерпимо, Не камнем горя лягу я на грудь — Я глаз твоих коснусь смолистым дымом. Поплачь еще немного — и забудь...

Не ждите здесь широких обобщений — Еще кипит военная страда, Мы помним дым пылающих селений И взятые с боями города. Мы помним встречи, имена и даты, Разлуки, битвы, номера полков, — Но мы не летописцы, мы солдаты, Мы не ведем на марше дневников. Немудрено — мы в битве, в самой гуще, Лишь свой участок боя виден нам. Чтоб не отстать от впереди идущих, Мы не должны глазеть по сторонам. Пройдут года — тогда поэт маститый Процедит в книге мудрой и простой Сквозь обобщений и раздумий сито Истории дымящийся настой, Чтобы, навек свободные от мути, Кипучие и ясные до дна, Во всей жестокой и прекрасной сути Векам предстали наши времена.

...Наш город рос. Под грузными катками, Как новый век на прошлые века, Асфальт ложился на дробленый камень, Чтобы дорога нам была легка. По вечерам бензина дымкой синей Подергивались улицы.                                  Вдали, Под грузами осев до ватерлиний, Торжественно трубили корабли. А там, где мы вчера играли в прятки, Где ржавый хлам валялся в беспорядке, Где шалаши мы строили не раз, Теперь, как наших чаяний свершенье, Над пустырями светлые строенья Тянулись к небу на глазах у нас. ...Лишь по весне, когда приходят сроки Ручьям звенеть и птицам прилетать, Бывали дни — на ум не шли уроки И покрывалась кляксами тетрадь. Тогда девчонок дергали за косы, Через окно глазели в школьный сад, На педагогов ясные вопросы Ответствовали скупо, невпопад, Грубили бестолково и несмело И у доски, кроша кусочек мела, Как бы задача ни была легка, Простаивали молча до звонка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Прекрасна и туманна неизменно, Лишая землю отдыха и сна, Из волн залива                       Анадиоменой Выходит ленинградская весна. В плаще туманов и жемчужной пене Она идет, невинна и горда, И укрощенно лижет ей колени Строптивая балтийская вода. В порту ревут охрипшие сирены, Ползет Невой буксирный пароход, Цветут улыбки, морем дышат стены, И плесень на брандмауэрах цветет. Весна!          В туманы розовые заткан Высокий мир, и высота близка, И вдруг, в порыве легком и внезапном, Прихлынет к сердцу сладкая тоска. И тосковать-то не о чем, — а все же Нас тянет сила, сильная, как смерть, Шататься по просторам бездорожий И в омуты бездонные глядеть, Завидовать растеньям, звездам, птицам, И, отвергая тишь и благодать, О неизбежном счастии томиться, И верить в сны, и встреч нежданных ждать, И жечь костры на берегу пологом, И слушать, как во тьме поет вода, И изменять проторенным дорогам Для узких троп, идущих в никуда. И, хоть мы коренные горожане, Нам становились улицы тесны. За верфями, домами, гаражами Встречали мы пришествие весны. Мы шли на взморье, где, качая доски И рваные мотая невода, На берег, тиной пахнущий и плоский, Накатывалась вольная вода. О, как легко здесь думалось, дышалось, Как в будущее верилось легко! Душа, как всем ветрам открытый парус, Раскидывала крылья широко. С годами мы умнели, мы взрослели, Но, словно в детстве, нам была земля — Как палуба не верящего в мели, Летящего за счастьем корабля...

Стоял июнь, на лето не похожий, Он от ветров и от дождей продрог, — Но наконец-то солнечный, погожий, К тому ж воскресный выдался денек. Мы встретились под деревянной аркой, «Челиту» джаз наяривал вдали; Мы все аллеи, все дорожки парка С Тамарой в это утро обошли. Киоски миновав и карусели, Уже ничьих не слыша голосов, Мы на скамью зеленую присели У циферблата солнечных часов. Здесь безраздельно тишина царила, Облюбовав зеленое жилье, И все как будто создано здесь было, Чтоб утвердить владычество ее. Лишь из-за парка, от речных излучин, Где плеск волны, где шелест тростника, Удары весел, легкий скрип уключин Чуть доносились к нам издалека. О чем мы говорили?                               Разве надо Припоминать счастливые слова?.. Припомнишь их — ни склада нет, ни лада, — Знать, не от них кружилась голова. Мы в будущее верили, как дети. Какая с нами может быть беда! Никто на свете и ничто на свете Нас разлучить не в силах никогда. А время шло.                     К полудню было близко, И маленькая черная стрела — Тень времени — по каменному диску К двенадцати уверенно ползла. А мы смеялись, мы еще не знали, Что миновало царство тишины, Что пламенем объяты наши дали И на разлуку мы обречены, Что, разрывая узы всех объятий, Всех клятв и уверений, в этот час На роковом чернеет циферблате Стрела войны, направленная в нас.

Забыть ли день, когда в складском бараке Мне дали знаменитый котелок, Пилотку и одежду цвета хаки, Ремень и пару кирзовых сапог? Полуботинки скинув без печали, Я жесткие примерил сапоги. О, многое они обозначали, Трудны в них будут первые шаги! Я раньше жизнью шел как по паркету, Но мирная окончилась судьба, — Надевши обувь кованую эту, Вмиг ощутил я, как земля груба. Груба земля!                    На ней траншей зигзаги, Обветренные головы камней, Леса, могилы, топи и овраги, — В полуботинках не пройдешь по ней! Крута земля! Когда свистят снаряды, Готовя для тебя небытие, В нее вцепиться судорожно надо, Чтоб не свалиться замертво с нее. Когда она, как раненая птица, Крылами бьет — ее и жизнь любя, Умей в ней так укрыться и зарыться, Чтоб не зарыли к вечеру тебя. Она твоих друзей в беде спасала — Так будь на деле благодарен ей: По наступленья первому сигналу Ты оторваться от нее сумей. Топчи ее, ходи по ней в атаки И от врага ее обереги, — Ты носишь гимнастерку цвета хаки, Подкованные носишь сапоги!

А там уже состав товарный подан, Уже назначен отправленья час, Уже отстукан телеграфным кодом И принят к исполнению приказ, Уже орудья грузят на платформы, И недоумевающих коней Ездовые, ругаясь для проформы, Ведут в вагоны.                        Солнце все сильней Солдатам спины жжет жарою колкой. Скрипят ремни, рессоры и крюки, И пахнут хлороформом и карболкой Санроты полотняные тюки.

Мы шли на Запад, к битве. По дорогам, Навстречу нам, к спасенью, на Восток, Во всем многообразии убогом Тек бесконечный беженцев поток. Об отдыхе забыв и о ночлеге, И день и ночь — с утра и до утра — Шли пешеходы, двигались телеги, Грузовики, фургоны, трактора. А кони ржали зло и беспокойно, Усталый бык хрипел, как человек, И, головы понурив, как на бойню, Брели коровы позади телег. На нас глядели в сумеречном свете Сквозь частокол мерцающих штыков Усталые, неплачущие дети, Приникшие к бортам грузовиков. А женщины, лишившиеся крова, С кругами пыли у бессонных глаз... О, как они печально и сурово Смотрели вдаль, как бы не видя нас!

У речки, на холма пологом склоне, Мы оборонный заняли рубеж. То было утром, где-то ржали кони, Был летний воздух радостен и свеж. И, отражен в воде и с небом сближен, Не муча зноем, ветром не пыля, Был мир в то утро чист и неподвижен, Как будто впаян в призму хрусталя. А мы окопы рыли, и лопаты Вонзались в землю споро и легко, И артогня тяжелые раскаты Гремели где-то очень далеко. Прохладны были земляные комья, На травах спали капельки росы... Чего-чего я только не припомнил В те утренние тихие часы! Недавнее теперь казалось давним, — Для нас ли это на краю земли Веселый дождь стучал по белым ставням, Рассвет алел и яблони цвели... Для нас ли это птицы в рощах пели, Звенел ручей и день лукавый гас, Когда аллей зеленые туннели В счастливый сумрак уводили нас?

Все ближе бой. Тревожный рев моторов, И дыма синеватая стена, — И вот, на землю, как фитиль на порох, Легла предгрозовая тишина. Земля застыла в смутном ожиданье, Все затаилось, замерло вокруг, Лишь от реки, как тихое рыданье, К нам доносился булькающий звук. Там было все, как в небывалом детстве, — Песок, стрекоз прозрачная слюда, Но девочкой, забытою при бегстве, Стучась о камни, плакала вода. Из выцветшей, из поднебесной дали Все приближался рокот роковой. И мы кресты на крыльях увидали И услыхали падающий вой. Я ничего не расскажу подробно, Я помню —                  сжало обручем виски, Мир зашатался, загремел и дрогнул, И рухнул, распадаясь на куски. И вновь восстал под пеленою пыли, И бомбы выли, грохали и выли, Казалось, вырвав веки нам, чтоб яркий Вгрызался свет в зрачки усталых глаз, К слепящим полюсам электросварки Смерть наглухо приковывала нас. Нас взрывами мотало и глушило, Колючий холод бегал по спине, И, словно буры адской бормашины, Винты гудели в мутной вышине. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Потом бомбежка кончилась. За нею Артиллерийский начался обстрел, Он в непрерывном бешенстве гремел Все яростней, все ближе, все сильнее. Бежать бы, врыться в землю бы с размаха Стать камнем, речки немутимым дном... О, первый бой, когда в руках от страха Винтовка так и ходит ходуном! И черный столб земли, каменьев, дыма Перед окопом встал неумолимо — Как черный надмогильный кипарис — И на мгновенье в воздухе повис. Меня толкнуло дымом, гарью черной, Осколок взвыл.                        — Нагнись, скорей нагнись! — Песка сухого брызнувшие зерна, Как жесткой теркой, по лицу прошлись. И мой сосед упал на дно траншеи, А я на миг подумал: «Неужели Вот это — смерть?»                             Да, это смерть была! На лбу его блеснули капли пота, И горькая предсмертная зевота Солдату скулы темные свела. Но сам я стал солдатом в то мгновенье. Дыханье сперло злобою в груди, Тревоги, размышленья и сомненья — Все в этот миг осталось позади. В душе проснулась дремлющая ярость, Спугнула страх и прогнала усталость.

С боями выходя из окруженья, Мы отступали. Вот она — беда. Мы шли через пустынные селенья, Лесами обходили города. Чтобы создать последнюю преграду И выиграть великий этот бой, Дорогами печали —                               к Ленинграду Мы шли, мосты взрывая за собой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . На том холме, где сходятся дороги, Ведущие на запад и на юг, Построив нас по боевой тревоге, Держал нам речь угрюмый политрук: «Довольно мы шатались по болотам! Пусть здесь придется, по любым подсчетам, На каждого по нескольку смертей, Но дальше нам назад дороги нету, — Мы так должны вцепиться в землю эту, Чтоб выступила кровь из-под ногтей! Откуда ни пришли вы — все равно, Отныне все вы — только ленинградцы. Вы поглядите да поймите, братцы, Чтó защищать нам ныне суждено!» Я не впервые видел стены эти, Неву, сады и линии оград, Но в то мгновенье в небывалом свете Предстал передо мною Ленинград. Он весь был в легкой предвечерней дымке, Над шпилями алели облака, На стенах, словно розовые льдинки, Блестели стекла, целые пока. С тех пор таким и снился мне ночами Непобедимый город мой родной, Во всем великолепье и печали Возникший в то мгновенье предо мной!

Я в зимний день из госпиталя вышел. Шатало, и мотало, и мело, И хлопал толь на госпитальной крыше, Как раненого ворона крыло. Меня б, пожалуй, вовсе доконало, Меня б метелью вовсе сбило с ног, Но мне за пачку «Беломорканала» Шофер попутный в кузов сесть помог. Он высадил меня на повороте (Ему направо). Он промолвил так: «Сначала через кладбище пройдете, А там уже до города пустяк». Я шел сквозь вьюгу, напрягая силы, Опять шатало и сбивало с ног, И вдаль тянулись братские могилы, Как насыпи неведомых дорог. О, кладбища жестоких дней блокады В морозной фосфорической пыли!.. Там смерть перехлестнула чрез ограды Волнами свежевскопанной земли. Там по тропе, шатаясь, точно пьяный, К могиле плелся с заступом старик, Там в стороне стоял у черной ямы Большой, брезентом крытый грузовик. Там под лопатой, как руда, звучала Промерзшая болотная земля, А вьюга выла злобно, одичало И заметала трупов штабеля... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Был грозен и печален этот город, Тонувший в полумраке и снегу. В нем поселился голод. Но не голод Им властвовал, а ненависть к врагу.

Я, спотыкаясь, брел по снежным грудам... Сквозь сумрак проступая ледяной, Как бы преображенный страшным чудом, Развертывался город предо мной. Я видел: вмерзли в лед автомобили; Воронки видел — значит, здесь бомбили; Я видел трупы под мостом на льду. Я видел — и не верил.                                  Так в бреду Бредешь сквозь дебри снов невыносимых, И на уста наложена печать, — И ты проснуться хочешь — и не в силах, Ты крикнуть хочешь — и не закричать.

Забылись дни сердечных треволнений — Теперь, казалось, только от свинца, Лишь от войны стальных прикосновений Мужские разбиваются сердца. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Поди спроси у кладбищ Ленинграда, У Мги и у Синявинских болот, В какую цену стала нам блокада, Что стоил Ленинграду этот год? Но мы, пройдя и голод, и метели, Постигли свой торжественный удел: Враги для черной гибели созрели, И мы созрели для великих дел. Все то, чему на мирных школьных партах Учились мы немало лет подряд, На нивах битв и на военных картах Нам стало ближе и родней стократ. Мы полюбили новою любовью, Сильнее прежней, чище и нежней, Родную землю, политую кровью, Изрытую копытами коней. Нас не свалил ни голод, ни усталость, Но пред врагами все сгущалась мгла, — Их зрелость в битвах обратилась в старость, А наша юность — в зрелость перешла.

Мы двое суток шли вперед с боями. Черны, кровавы снежные луга... На третьи сутки вырос перед нами Поселок Н. — опорный пункт врага. И командир сказал нам:                                     «Трудновато Шагать нам третьи сутки под огнем, А все ж придется взять его, ребята! Войдем в него — тогда и отдохнем». Нет, нам не страх, а гнев теснил дыханье! Мы с дальней цели не сводили глаз, И смертоносных молний полыханье В пути не останавливало нас. Мы шли по следу огневого вала, Пьяны высокой ярости вином, А впереди гудело, громыхало, Вилось вьюном, ходило ходуном. Там было нашей силы средоточье, Там воздух был от пламени багров, Взлетали в небо проволоки клочья И рушились накаты «бункеров». Как близок путь — и как смертельно долог, Как долог путь на огненном ветру!.. В опорный пункт, в знакомый мне поселок, Мы все-таки вступили поутру. Пейзаж был так войной переиначен, Что в прошлое поверил я с трудом. Здесь мы с Тамарой встретились на даче, Вот здесь был сад... Здесь, кажется, был дом. О, знали б вы, какая это пытка Былое вспоминать за шагом шаг! — Здесь был забор...                            Вот здесь была калитка... Вот тут — скамья,                            а там — висел гамак. Закрой глаза, заткни скорее уши, Уйди, беги отсюда поскорей! Не знай, не помни, не гляди, не слушай, Забудь, забудь о юности своей! А день вставал над пеплом и над прахом, Над тьмой лесов и кочками болот, И только где-то в отдаленье бахал Немецкий шестиствольный миномет. Да за рекой, где серые бараки, Где у холма такой пологий склон, Готовился к последней контратаке Усиленный немецкий батальон. Но знали мы: как ни трудны дороги, Мы всё возьмем — и долы, и холмы. За все мы платим кровью, но в итоге Все будет так, как порешили мы!

Враг был отбит. Мы с другом сели рядом На ствол березы, скошенной снарядом. Не о войне, что стала нашим бытом, Не о дорогах этих лет и зим — Мы больше об ином, полузабытом, В тот зимний полдень толковали с ним. Все это было далеко-далёко, Совсем не в этом, в сказочном краю... Без горечи, без грусти и упрека Мы вспоминали девушку свою. Плохого мы о ней не говорили, — Благословляя прошлое свое, Из фляги мы по очереди пили Трофейный ром за здравие ее. Пусть это будет так, а не иначе, Пусть верный муж, пусть полной чашей дом, — Мы ей желали счастья и удачи, А мы — солдаты. Мы не пропадем. Пусть нас она не помнит и не слышит, Но в памяти останется она, Как девочка из сказки для мальчишек, Несбыточна, лукава и скромна. Так мы сидели, два лихих солдата... Война свела и помирила нас На том же самом месте, где когда-то Мы встретили Тамару в первый раз. Все было здесь не так, не по-былому. Воронки, бревна, трупы без числа. Тропа к несуществующему дому Вся проволокой ржавой заросла. Еще дымились черные накаты, Был горек запах крови и смолы, И таял снег, уютный и мохнатый, Ложась на орудийные стволы. В снегу штыки мерцали и обоймы, Патроны иностранных образцов, И шли еще часы бесперебойно На голубых запястьях мертвецов.