В одно из сентябрьских воскресений ученик второго класса Коля Петров сидел дома и смотрел в окно. С высоты шестого этажа видны были красные крыши, черные окна чердаков, серые брандмауэры с белесыми подтеками сырости. В стене соседнего дома виднелась пробоина от снаряда, и от нее по штукатурке бежала паутина трещин.

Коле, недавно переехавшему с матерью из деревни в город, Ленинград казался огромным, почти бесконечным.

«Где он кончается? — думал Коля. — Дома, дома, а за этими домами еще дома, а за ними еще и еще. Ну, а дальше?» Получалось, что и дальше опять дома, и так без конца. В Ленинград Коля въехал ночью, пригородов не видел и не мог себе представить, где и как кончаются улицы.

Он сидел у окна, смотрел вдаль и вслушивался в ровный, мощный шум, доносившийся снизу, — это шумел, жил город.

Из-за этого шума Коля не услышал, как позвонил у дверей его одноклассник Женька Грибов, как мать отворила ему дверь и как Женька вошел в комнату. Когда тот положил руку на Колино плечо, Коля даже вздрогнул.

— Все смотришь, — покровительственно сказал Женька, — смотри, смотри, привыкай. Это тебе не деревня.

— У нас тоже хорошо было, — промолвил Коля.

— Хорошо, да не так.

— Так ты ведь там не был, чего ж ты говоришь.

— Ну и что ж, что не был. Вашу деревню за пять минут обойти можно, а нашему городу конца нет.

— Совсем конца нет? — спросил Коля, на мгновение поверив этому.

— Вообще-то конец есть, только далеко очень.

— А очень далеко?

— За городской чертой, — ответил Женька.

— А какая городская черта?

Женька и сам толком не знал, что это за городская черта, но он не раз слыхал такое выражение, да еще видел на плане, висящем над столом у отца, красную линию, которой была обозначена граница города. Чтобы не уронить своего авторитета, он ответил Коле равнодушным тоном:

— Неужели ты не знаешь? Это каждый знает. Такая черта вокруг города сделана. Она и на карте есть, красная такая. За ней уже нет ничего.

— А ты видел ее?

— Ну, еще бы. Не раз видел. Мы туда даже на экскурсию ездили, — добавил для убедительности Женька.

— Давай поедем вместе, посмотрим.

— Тебя мать не отпустит, — пошел на попятный Женька, — туда ведь далеко, на трамвае ехать долго надо. Нет, не отпустит она ни за что.

— А я скажу, что недалеко пойдем.

— Нехорошо врать родителям, — сказал Женька, повторяя фразу, не раз слышанную им от отца.

— Это ты все врешь про черту, — возразил Коля искусственно спокойным голосом, — да и ничего в ней интересного нету.

— Это я-то вру! — воскликнул Женька. — Ладно, собирайся, поехали ее смотреть!

И они пошли на трамвайную остановку.

Когда вдали показался трамвай, Женька предупредил Колю: — Как подойдет, сразу прыгай в задний вагон, бери пример с меня. Все умные люди всегда в задний вагон садятся, из него выпрыгивать легче.

Мальчики устроились на площадке, трамвай тронулся. Мимо, дребезжа и позванивая, поплыли дома, запестрели вывески. Потоки людей шли по тротуару, закрывались и открывались двери магазинов, автомобили легко бежали по серому асфальту. И хоть трамвай и гремел на ходу, но сквозь этот грохот проступал и иной шум — рокот города, рожденный из тысячи тысяч звуков. Как ручейки, вытекали они из дверей магазинов, из раскрытых окон, из подворотен. Как в реку, втекали они в улицу, в шум автомобилей и трамваев, смешиваясь, сплетаясь, забывая свои истоки.

На одном из перекрестков трамвай остановился, пропуская какие-то большие фургоны.

— Зверей в цирк повезли, — сказал Женька. — Ты был в цирке?

— Нет, еще не был.

— А еще считаешь себя культурным человеком. Обязательно сходи. Ты знаешь, я, может быть, стану укротителем, у меня есть к этому способности.

— Я схожу непременно, — ответил Коля. — Может, и у меня есть способности.

Трамвай продолжал свой путь, пересекая улицу за улицей. Попадались улицы неуютные, как больничные коридоры, — улицы, по которым, казалось Коле, можно ходить только быстрым шагом, как в мороз, лишь бы поскорее вернуться домой. А были и уютные, гостеприимные, — на таких, казалось, можно жить, не заходя в квартиру. И чем дальше шел трамвай, тем многообразнее, бесконечнее представлялся город Коле, и он уже почти не верил, что город где-то кончается.

Но вот улицы стали уже, все больше стало попадаться заборов, больше стало пустырей, развалин, поросших сорной травой. Наконец трамвай остановился у петли, и мальчики вышли.

— Теперь куда пойдем? — спросил Коля.

— Кажется, вот по этой улице надо, — ответил Женька.

Они пошли по улице, долго шли по ней и уперлись в развалины какого-то дома.

— Надо не по этой улице было, — сказал Женька. — Это что-то не то.

— Может быть, спросим у кого-нибудь? — предложил Коля.

— Нет, не стоит спрашивать, — смущенно ответил Женька. — Мы и сами найдем. — Они свернули вправо, пошли по другой улице, потом опять свернули, но все было напрасно. Наконец один переулок привел их на автомобильное кладбище.

— Куда ж ты меня завел? — сказал Коля. — А где же черта города?

— Не знаю, — ответил Женька. — Я в прошлый раз не на этом трамвае ездил. Мы с тобой заблудились, кажется.

— Так бы с самого начала и сказал, что не знаешь дороги. А я тебя серьезным человеком считал.

— Чего придираешься, сам же навязался. Давай пойдем дальше. Или ты, может быть, скис?

— Это ты, наверно, скис, а я никогда не скисаю.

Мальчики вошли в ворота — одна створка ворот валялась в стороне, на земле, и сторожа здесь никакого не было. На низменном болотистом поле виднелись неровные ряды легковых машин и грузовиков — от некоторых остались только остовы.

У самых ворот автомобильного кладбища стояли изувеченные эмки — без покрышек и стекол, широколобые грузовые зисы с пробитыми радиаторами и обугленными бортами; стояло несколько изрешеченных осколками автобусов, и сквозь их серо-зеленую камуфляжную окраску просвечивала местами гладкая эмалевая голубизна — их прежний, мирный цвет. Эти машины умерли насильственной смертью, они были убиты — им бы еще ездить да ездить. А дальше, в конце поля, стояли старинные авторыдваны — нелепые, необтекаемые легковые автомобили давно забытых фирм. Некоторые из них походили на кареты, другие — на извозчичьи пролетки. Эти машины никто не калечил, никто не убивал — они мирно прожили свой долгий век и сами тихо скончались от старости.

Ребята дошли до конца поля, туда, где проходило высокое полотно железной дороги. Здесь было совсем сыро, начиналось болото. Колеса автомобилей тонули в высокой, нездорово-яркой траве. Остовы машин подступали вплотную к железнодорожной насыпи, точно силясь взобраться на нее, уйти из низины, от тоскливой сырости. Остро, кисловато пахло ржавчиной, сорной травой, пустырем.

Мальчики забрались в низкую кабину старинного «Адлера», попробовали повернуть баранку руля, но ничего у них не вышло — руль не вращался. Стекол у кабины не было, в щитке для приборов не было ни одного прибора — чернели только круглые гнезда да торчали какие-то проволочки.

— Я не виноват, просто дорогу забыл, — сказал Женька, — Надо было другим трамваем ехать.

Коля промолчал. На стенке кабины он заметил выцарапанную кем-то подпись «Алексей Терентьев», — и вспомнил отца. Отца тоже звали Алексеем, он был убит под Ленинградом в сорок первом году при отражении немецкой танковой атаки. Когда пришло это известие, мать очень плакала, Коля тоже. Думая об отце, он представлял его лежащим на лугу, где неестественно крупные ромашки белеют среди травы — как на картинке в одном журнале, — хотя отлично знал, что случилось это зимой, когда никаких цветов нет.

Коле стало грустно, ему захотелось поделиться с Женькой своими мыслями, но он не знал, какими словами это выразить, — и на язык повернулись совсем другие слова.

— Нет, укротителя из тебя не выйдет, — сказал он Женьке, — обещался показать, где город кончается, а вон куда завел... Эх ты, укоротитель!

— Не укоротитель, а укротитель, — дурак! Научись говорить прежде. А заблудиться каждый человек может.

— Ты сам дурак! Завел на свалку, да еще обзывается! Укоротитель!

— Ты подразнись еще! — сказал Женька. — Схлопочешь по носу!

— Ты, может, ударишь?

— И ударю! Я тебя про черту обманул, никакой черты нет, город здесь кончается. А ты поверил! Сиди здесь, никуда больше не поведу!

— Врешь ты все, есть черта! Я сам до нее дойду, а ты сиди здесь — укоротитель!

С этими словами Коля встал, но стукнулся головой о верх кабины — и снова сел. Вслед за ним встал и Женька — но тоже стукнулся макушкой.

— А ну, отрекись от своих слов!

— Не отрекусь!

— Будешь еще дразниться?

— Захочу — и буду!

Вначале они толкали друг друга, потом пустили в ход кулаки, но для драки кабина была тесна, и вышло как-то само собой, что они очутились на земле. Они катались в сырой траве, и ни один из них не мог одолеть другого. Силы у них подходили к концу, злость постепенно выдыхалась, но они продолжали драться.

Вдруг, неожиданно, нестерпимо резко загудел маневренный паровоз, незаметно подкравшийся по насыпи. Оба мальчика вздрогнули, их мускулы на мгновение расслабли, и Женька успел сказать про паровоз:

— Фу, испугал как!

Услышав это, Коля уже не мог драться с Женькой. Ничего особенного тот не сказал, но почему-то драться с ним было уже нехорошо, все равно что ударить человека ни с того ни с сего. Тяжело дыша, они оба встали и, не глядя друг на друга, потирая синяки, молча пошли по тропинке между машин к тому месту в заборе, где виднелась большая пробоина.

Через пробоину они выбрались в открытое поле, пересекли его, дошли до каких-то больших развалин.

Мощные полуразрушенные стены высились среди бурьяна, всюду валялись обломки кирпича, железный хлам. Клочья бетона висели на ржавых прутьях арматуры — так комочки земли висят на корнях трав в свежевыкопанной канаве, пока не высохнут и не опадут серой пылью. Железные двутавровые балки, в штопоры скрученные огнем, торчали из щебня. Какие-то огромные котлы, промятые бешенством взрывных волн, пробитые осколками, виднелись в стороне. В их топках, как тихое зеленое пламя, колыхалась бледная трава, выросшая без солнца. Коля поднял осколок кирпича, подержал его на уровне глаз, прицеливаясь, и метнул. Послышался звонкий удар.

— Попал! — удовлетворенно сказал Коля.

Женька тоже поднял осколок, тоже бросил его, целясь в котел, но промахнулся.

— Не попал почему-то. Сейчас обязательно попаду, — сказал он, будто разговаривая сам с собой.

Однако он опять промахнулся.

— Ты свободнее руку держи, — сочувственно сказал Коля, — тогда попадешь непременно.

— Мне очень есть хочется, а тебе? — спросил Женька.

— Мне тоже. Дураки мы, что хлеба не взяли.

— Да, это мы зря, — промолвил Женька. — Ну, ничего, теперь домой скоро вернемся.

— Но прежде до черты дойдем, ладно? Ведь ты там, в машине, просто так сказал, что ее нет, а она есть.

— Я теперь и сам не знаю, есть она или нет, — уклончиво ответил Женька. — Пройдем еще немного на всякий случай.

Они покинули развалины и вошли в рощу, где не было ни зеленых листьев, ни смолистых игл, ни птиц, ни тени. Серые, сухие стволы торчали из суглинистой земли. Их кроны были срезаны снарядами, их корни были опалены. Издали слышались монотонные чередующиеся взрывы, и при каждом взрыве вся роща звонко детонировала, звенела, словно чудовищный ксилофон, — ибо не было здесь живых, упругих ветвей, чтобы задержать, смягчить звук, впитать его в себя. Столько осколков стали впилось в стволы этих деревьев, что не стоило тупить о них топоры и пилы — их попросту подрывали взрывчаткой, очищая место для молодой поросли.

Наконец мальчики вышли на просторную бугристую равнину, и Коля сказал:

— Вот до того холмика дойдем, а если уж и за ним ничего нет, то повернем обратно.

Не спеша, зная, что по сторонам еще могут быть мины, шли они по тропинке, среди высокой травы. В траве тускло поблескивал металл, не успевший проржаветь на изломах, купоросно зеленели отстрелянные гильзы патронов, валялись пулеметные ленты, подсумки, какое-то тряпье. Мальчики начали было подбирать патроны, но их было так много, и так просто и легко было их подбирать, даже не сходя с тропинки, что вскоре обоим наскучило это занятие, и патроны утратили всякую ценность. Это было все равно что собирать песчинки на морском берегу или гвозди на гвоздильном заводе. Местами в поле виднелись рыжеватые плешины — здесь, видно, земля так перенасытилась железом, что даже трава на ней не росла.

Уже вечерело, но было еще совсем светло, только небо на западе алело, да по-вечернему душно и сухо пахла земля.

Они дошли до невысокого холма, увенчанного полуразрушенным дзотом, и Коля первым взбежал наверх, на самый дзот. За ним поднялся и Женька. Они долго стояли молча, забыв и ссору, и усталость.

Потом Женька сказал:

— Вот, а ты не верил, что есть черта.

Но Коля ответил ему:

— Это ты не верил, а я с самого начала верил.

За их спиной был город, а впереди, пересекая бугристую равнину, тянулся большой противотанковый ров. Он местами осыпался, обмелел, его скаты были изрыты снарядами, но был он широк, резко и уверенно перерезал он равнину и уходил вдаль, к взморью. В закатном свете его песок был багряно-красен, и ручей, текущий по дну, казался алым, как кровь. У самого края рва застыл немецкий танк. Он стоял накренившись, уставив на город ствол орудия, и в его броне зияла пробоина, с рваными краями. Как зверь, убитый в то мгновение, когда он спружинил мускулы для прыжка, стоял этот танк у последней черты, навеки бессильный перешагнуть через нее.