Шестью широкими лучами отходили от бывшего барского дома аллеи, а там, дальше, они соединялись между собой небольшими аллейками. Сверху все это напоминало паутину — и дом, как паук, сидел в центре паутины, кого-то поджидая. А над крышей возвышалась башенка, и с нее было очень далеко видно. Мы, детдомовские ребята, любили забираться на площадку этой башенки. Сюда очень редко поднимались воспитатели, и здесь можно было курить, не боясь быть замеченным.

В этот день мы с Васькой Кротом сидели там, наверху, и говорили о том, что весной мы сбежим в Крым. Внизу, над железной крышей, еле зримыми волнами колыхался нагретый воздух, а дальше простор казался таким прозрачным, будто там вовсе нет воздуха. Виден был парк, уже подернутый кое-где осенней желтизной, видна была дальняя речка, видны были две деревеньки — Лизино и Верино, названные так когда-то помещиком в честь своих дочерей. Очень хорошо видна была железная дорога. По ней шел поезд, шел куда-то своим путем, не беря нас с собой. Но мы сейчас и не собирались ехать на нем — кто же бежит из детдома осенью! Это делается весной.

Вдруг Васька прислушался, спрятал окурок в рукав и строго сказал:

— Зекс! Идет кто-то.

Снизу, с крутой лестницы послышались шаги. Но шаги были легкие, не воспитательские. Тогда Васька вынул окурок из рукава, оценивающе оглядел его, в последний раз затянулся и передал мне. На площадку вбежал золотушный мальчишка, по кличке Леша Чумовой.

— А вы не забыли, ребята, что сегодня ваша очередь на станцию идти чинарики собирать? — торопливо проговорил Леша Чумовой. — Ишь, расселись, как графы, покуривают! Нечего буржуазию из себя строить!

— Сам ты буржуазия! — огрызнулся Васька. — Мы сами знаем, когда нам идти. Мы к южному пойдем.

— К южному или хоть к какому, только я вам от имени всего крысятника заявляю, что ребятам уже курить нечего.

— Ладно, пошли что ли, Чухна, — сказал мне Васька. — А ты, Чумовой, скажи ребятам, чтоб они пайку хлеба нам от обеда сберегли. Если хлеб съедите — ни одного окурочка не дадим, лучше в колодец побросаем.

— Пусть меня расстреляют, если хоть крошечка пропадет! — ответил Леша Чумовой. — Все будет по-честному.

Мы втроем сошли вниз, миновали главный зал и, чтобы не попасть на глаза дежурному воспитателю у входа, прошли боковым коридором в уборную. Здесь мы распахнули раму и выпрыгнули вниз, в лопухи. Леша закрыл за нами окно. Теперь все было шито-крыто.

Мы пошли под деревьями парка, не выходя на аллею. Стараясь не шуметь, плавно погружая ноги в сухую, уже по-осеннему шуршащую траву, дошли мы до невысокой ограды и перелезли через нее. Честно говоря, вся эта таинственность была ни к чему: в ста шагах правее высились чугунные, раз и навсегда открытые ворота, которые никто не охранял. Здесь уже начинался лес, здесь кончалась зона осторожности. На полянке, где тонко пахло увядающим папоротником, я пнул ногой старый пень и громко запел:

Окружающие осины внимательно слушали меня, сочувственно звеня листьями, но Васька Крот сплюнул сквозь зубы, закинул голову — и тонко завыл.

— Чего ты воешь? — спросил я, прерывая пенье.

— А чего ты воешь, — ответил Васька. — Ты будешь выть — и я буду выть.

И мы молча пошли дальше.

Вскоре мы дошли до полотна железной дороги и зашагали по шпалам. Шли мы торопливо — нам нужно было поспеть к приходу на станцию южного поезда. Он стоял минут пять, пассажиры выходили размяться, покурить на свежем воздухе. Когда раздавался сигнал отбытия, многие бросали недокуренные папиросы на платформу, хоть вполне спокойно могли бы докурить их в вагоне. Да, это был богатый поезд, на нем ездило много нэпманов — мы-то это знали. И сейчас мы с Васькой Кротом шли собирать их окурки.

Дело в том, что наша шестая старшая спальня была самая большая в детдоме — на четырнадцать коек, — и все ребята были там из беспризорных, и все курили. Одни — взатяжку, другие только так, для виду, чтобы не отстать от других. Всем нужен был табак, но не ходить же всем вместе на станцию за окурками! Вот мы и установили дежурство, и ходили по двое, собирали чинарики на весь крысятник. А крысятником мы прозвали нашу спальню потому, что когда мы въехали в этот барский дом, в нашей спальне было особенно много крыс. При помещике под этой большой комнатой была кладовая. Продуктов никаких в наследство нам помещик не оставил, но крыс оставил в избытке, и мы долго их выводили и все-таки вывели, но за спальней так и сохранилось это странное название.

Мы торопливо шли по шпалам, и каждый думал о своем. Мысли у меня бежали вразнобой. Сперва я думал о том, что хлебную пайку могут и зажилить, в особенности если она попадет на хранение к Косте Жирному — был у нас такой обжора. Потом думал о том, много ли сегодня на станции будет окурков. Затем думал о Люсе, дочке начальника станции. Однажды мы с Васькой бродили по городу, надеясь чего-нибудь выпросить, но в этом городишке не любили «приютских», и нам ничего не досталось. Зато когда мы проходили мимо одного забора недалеко от станции, нас через пролом в заборе окликнула девочка, разговорилась с нами и дала нам по два яблока. С тех пор, бывая на станции, мы каждый раз заходили к этой Люсе — но не в дом, конечно. В дом бы нас не пустила ее тетка, она держала Люсю в строгости, даже в школу не посылала ее учиться, а нанимала учителей.

Потом я опять думал об окурках, о хлебной пайке, о том, как мы с Васькой Кротом убежим в Крым, о Люсе. Мыслям в моей голове было очень просторно, потому что их было не очень-то много. Они сталкивались в голове и отскакивали друг от друга, в такт моему торопливому неровному шагу по шпалам.

Я давно уже знал, что мысли зависят от дороги, по которой идешь. Когда шагаешь по щебеночному шоссе — мысли четкие, аккуратные, подтянутые, и всегда думаешь о том, что будет впереди. Когда идешь проселочной дорогой — мысли плавные, широкие, слегка грустные, и ничего не ждешь за ближайшим поворотом, а думаешь о чем-то далеком, о чем-то таком, чего, быть может, и вовсе нет. Если же идешь лесной тропкой, то всегда привяжется одна какая-то мысль; ты отгибаешь на ходу ветки, срываешь ягоды, прыгаешь через ручейки, замечаешь все вокруг — а мысль эта не отстает, бежит за тобой, как собачонка. А вот когда шагаешь по железнодорожному полотну — мысли идут вразнобой, дребезжат в голове, как горошинки в детской погремушке, и все в такт неровному шагу по шпалам.

Вскоре показался семафор. Он стоял сам по себе, и ему все было видно. Вдруг он высмотрел — где-то очень далеко — поезд, и крыло его взметнулось, замерло под острым углом. Все вокруг стало иным.

— Южный ползет, нам чинарики везет, — сказал Васька Крот.

Мы сошли на левый путь и ускорили шаг. Скоро нас обогнал поезд.

Когда южный ушел, станция сразу стала какой-то маленькой, а городок за станцией сразу как будто вырос. Людей на платформе было мало, и только возле входа в зал ожидания толпился народ вокруг толстого человека в светлом летнем пальто; тот кричал, что его обокрали. На лужайке перед водонапорной башней сидели на земле люди с корзинами и узлами, ждали семьдесят третьего. Это был бедный поезд, его пассажиры курили махорку.

— Ты, Чухна, здесь перед вокзалом шуруй, а я вперед пойду, — распорядился Васька. — Да не зевай, здесь еще шакалы вроде нас найдутся. Собирай и чинарики, и бычки. Если мало насбираем, придется у живых стрелять.

И я стал подбирать окурки на отведенном мне участке. Я брал и чинарики — так мы называли окурки от папирос, и бычки — окурки от махорочных самокруток. Все это я торопливо совал в карман своей серой курточки из бумажного сукна. Я старался не встречаться глазами с людьми, потому что мне всегда было стыдно собирать окурки, я не мог к этому привыкнуть, хоть никому никогда бы не сознался в этом. Надо было побольше набрать этого добра, чтобы не пришлось стрелять у живых. А стрелять у живых — это значит выклянчивать окурки у курящих; так у нас это почему-то называлось.

Но улов на этот раз был небогат, и я пошел в пристанционный садик. Народу там было совсем мало, так что подбирать было не стыдно, да подбирать-то там было нечего. Но вот я увидел, что на одной из скамеек сидит человек — и курит. Я подошел поближе. На нем был дорогой лиловатый костюм, чистая рубашка с зеленым галстуком и красноватые ботинки. Но шея — я заметил сразу — была у него грязноватая, и глаза какие-то привычно беспокойные.

Я знал, что нельзя просить у стариков: старики, вместо того чтобы по-честному оставить тебе покурить, норовят прочесть нотацию. Я знал, что нельзя просить у пьяных: каждый пьяный — это как чужая собака: никогда не знаешь, укусит тебя чужая собака или начнет махать хвостом. И еще я знал, что нельзя просить у хорошо одетых людей: они не любят, когда к ним пристают. Но хоть этот курящий человек и был хорошо одет, а все-таки грязная шея как-то роднила его со мной.

— Дяденька, оставьте мало-мало покурить, — вежливо попросил я. — Целый день не курил!

— Ну и дети же пошли! — с соболезнующим презрением произнес незнакомец, чиркнув по мне неспокойными глазами. — Я в твои молодые годы давно уже по ширме честно работал, а ты окурки просишь! — И он бросил недокуренную папиросу на песок и наступил на нее красноватым ботинком. Потом вынул из кармана пачку дорогих папирос «Аллегро», раскрыл ее и молча протянул мне.

Я робко взял толстую папиросу.

— Бери, бери еще пару. Мне папирос не жалко, мне тебя жалко.

— Спасибо большое, дяденька, — сказал я, беря еще две папиросы.

— Что там за шухер на бану? — негромко и небрежно спросил он, мотнув головой в сторону станции.

— У нэпмана портмоне сперли, вот и разоряется, — почтительно ответил я.

— Чудеса божьи! — усмехнулся незнакомец. Потом легко встал и легкой прогулочной походкой пошел в сторону, противоположную станции, в городок.

Я стоял с папиросами в руке, ошеломленный щедрым даром.

И вдруг ко мне подошел какой-то человек. До этого он как-то понуро и незаметно сидел через скамейку от моего доброго незнакомца. А теперь он подошел ко мне и очень тихо сказал:

— Мальчик, тебе, быть может, странной покажется моя просьба... дай мне, пожалуйста, одну папиросу.

Я удивленно уставился на него и успел заметить, что это высокий пожилой человек. На нем был поношенный, но чистый костюм из черного сукна. «Наверно, еще от царского режима», — подумал я. Лицо у него было длинное и бледное, и на нем неприятно резко выделялись губы, ярко-алые и блестящие, будто тронутые лаком. Казалось, он их красит, хоть в то же время видно было, что косметика здесь ни при чем. Шея его, несмотря на теплую погоду, была обмотана серым шелковым шарфиком.

— Мальчик, я прошу тебя, — тихо повторил он. — Пожалуйста!

Я стоял, прижимая руку с папиросами к курточке, — не от жадности, а от смущения. Никто никогда так со мной не разговаривал, никто не называл меня мальчиком, а всегда шкетом, пацаном, огольцом или «эйты». Наконец я понял, чего от меня хотят, и протянул этому человеку руку с папиросами.

— Берите, дяденька.

— Мне нужна только одна, — сказал он. — Только одна. Большое спасибо, мальчик.

Я торопливо пошел к станции и сразу же увидел Ваську Крота. Он стоял и глазел на расписание. Заметив меня, он принял деловой вид и строго спросил:

— Много набрал?

— Кое-чего набрал, — ответил я. — А один дяденька мне три папиросы дал. Дорогие. «Аллегро».

— Дуракам счастье, — пробурчал Васька. — Покажи.

— Вот они, — сказал я, вытаскивая папиросы из кармана.

— Тут только две, а не три. На одну ты соврал.

— Одну я старику отдал одному тут. Он просил очень.

— Вот еще моду новую завел — раздавать папиросы! Ты должен не о каких-то там стариках думать, а о своих ребятах! Я хожу, собираю чинарики, стараюсь, а тебе какой-то фрайер ни за что папиросы дорогие дает, а ты их старикам разбазариваешь, я хожу, стараюсь, а тебе все равно, ты старикам раздаешь... — И он заныл, забубнил, завел шарманку. Такой уж это был человек.

— Пойдем к Люсе, — прервал я его. — Люся нам поесть даст чего-нибудь.

Мы покинули станцию, миновали пристанционные строения и вошли в глухую улочку, которая упиралась в забор.

Подойдя к тому месту, где в заборе не хватало двух досок, мы заглянули в сад. Люся сидела в деревянной беседочке перед столиком, на котором стояла кружка, — девчонку все пичкали толокном. Люся глядела на чашку и негромко, но с выражением пела:

Она знала множество всяких романсов — наслышалась от тетки.

— Люся, Люся, — негромко окликнули мы ее, и она подбежала к забору.

— Много чинариков набрали, мальчики? — таинственным шепотом осведомилась она. Это была девочка способная, она быстро осваивала нашу терминологию.

— Не фартит сегодня, — угрюмо ответил Васька. — День невезучий.

— А у живых стреляли? — тем же шепотом спросила Люся.

— Вот он, Чухна, стрелял. Какой-то фрайер ему хороших папирос дал, а он, дурак, старикам стал раздавать. А я...

— «А я, а я...» — передразнил я его. — Пристал ты, Крот поганый, из-за одной папироски как банный лист!

— Не надо ссориться, мальчики, — ласково сказала Люся. — Какая жалость, что папа не курит, а то бы я для вас папиросы таскала! Но я вам сейчас хлеба с вареньем принесу, только бы тетя Муза не узнала.

Она неслышно побежала к дому, мы смотрели, как ее алое платьице мелькает среди желтеющей зелени сада.

— Если б все девчонки такими были, тогда еще можно бы на свете было жить, — мрачно сказал Васька Крот. — Только таких почти и нет.

— Вот, мальчики, кушайте, — затараторила Люся, прибежав с хлебом, густо намазанным вареньем. — Я вам ужасно завидую, мальчики! У вас ведь школа при детском доме есть, скоро вы опять учиться начнете, а меня опять тетя в школу не пустит. К нам из УОНО комиссия приходила тетю уговаривать, а тетя все говорит, что девочка должна иметь домашнее воспитание.

— А чего хорошего в школе, — угрюмо возразил Васька Крот. — Сиди да учись, как дурак. Вот весной мы с Чухной в Крым деранем — это тебе не школа!

— Я бы тоже с вами, мальчики, куда-нибудь убежала, — задумчиво сказала Люся. — Только вы ведь на поезде убежите, а мне поезда и так ужасно надоели. Шумят и шумят все время, гудят и гудят... Я бы туда убежала, где никаких поездов нет — только пароходы и лошади.

— Таких местов на земле нет, чтобы поездов не было, — строго сказал Васька. Он беспризорничал с раннего детства, и вся его жизнь протекала возле станций, вокзалов и привокзальных толкучек.

— Вот опять поезд гудит! — обиженно протянула Люся. — Совсем нет покоя.

— Идем, — сказал мне Васька. — Это семьдесят третий идет. Придется нам около него бычков пособирать, раз ты папиросы старикам раздаешь.

— Это не семьдесят третий, это вертушка идет, — вмешалась Люся.

— Какая такая вертушка? — удивился я. — Сама ты вертушка.

— Это такой товарный, — нисколько не обижаясь, пояснила Люся. — Он по расписанию ходит, как пассажирский, — вот и называется вертушка. Он проходом через нашу станцию идет. А семьдесят третий через десять минут будет.

— Все равно надо идти, — грубо сказал Васька, слизывая с пальцев варенье. — Прогораем мы из-за стариков.

— До свиданья, мальчики, приходите! — Люся взбежала на маленький пригорок возле беседки, где были качели, и, мелькнув алым платьем, взметнулась ввысь, легкая, как огонек. Уже отойдя от забора, откуда-то сверху, с неба, услышали мы, как она веселым голосом напевает:

Когда мы подошли к станции, то увидели, что товарный поезд стоит.

— Всегда врут девчонки, — сказал Крот. — Уж я-то думал — Люська эта не врет, а и она врет. Сказала, что товарняк этот проходом идет, а он останавливается!

— Там народ у паровоза, гляди! — крикнул я. — Случилось что-то! Похряли туда!

Мы побежали вдоль поезда, мимо открытых платформ с крупным балластировочным песком. У паровоза шумела толпа. И откуда столько людей набежало!

— Что там такое? — спросил я какого-то мальчишку.

— Старик под поезд самостоятельно кинулся, — торопливо, с какой-то радостной готовностью выкрикнул мальчишка. — Я сам видел, ей-богу, видел!

— Ври больше, — возразил недоверчивый Крот. — Фигу с маслом ты видел.

— Ей-богу, видел, своими двумя глазами видел, — обиделся мальчишка. — Я вижу — поезд подходит, а старик вдруг из садика выбежал и шарф на шее начал разматывать. Быстро-быстро разматывает, потом прямо под колеса сиганул. Машинист сразу как затормозит...

— Идем домой, — сказал мне Васька. — Не будет нам удачи, раз тут старики под поезд сыплются.

Я знал, что Крот не может видеть крови и бледнеет при виде царапины. Но и мне не хотелось оставаться и смотреть на то, что случилось. И мы пошли обратно в детдом. И опять мысли у меня шли вразнобой — как всегда, когда прыгаешь со шпалы на шпалу. Я думал об окурках, о ребятах из крысятника, о Люсе, о старике с шарфом.

— А ведь это мой старик под поезд кинулся, — тихо сказал я Ваське. — Я сразу догадался.

— Что значит «твой» старик? Ты что, откупил его, что ли? — сердито проговорил Васька Крот.

— Это тот старик, которому я папиросу дал, — ответил я.

— Отвяжись ты от меня со своим стариком! — крикнул Васька. — Надоело мне все! И ни в какой Крым не побегу! Сам убегай, дурак! А я учиться буду — вот и все! И школу кончу, и в вуз пойду, и буду агрономом! И буду работать там, где нет никаких поездов!..

— Чего это тебя так забрало? — удивился я. — Я ж ничего такого...

Весь остаток пути мы прошли молча. Потом свернули с полотна и под кустом стали сортировать окурки и ссыпать махорку из «бычков» в жестяную баночку от монпансье. И тут Васька вдруг сказал:

— Ты правильно это сделал, что старику папироску дал. А то бы он каждую ночь к тебе стал шляться. А так он не придет.

— Я ж не знал, что так получится, — примиренно ответил я. — Знал бы, я ему все три папиросы дал бы. Может, тогда бы он и не кинулся под поезд.

— Все равно ты правильно сделал. Я зря тебя ругал.

Мы принесли в крысятник нашу добычу, и староста спальни Сенька Бас честно распределил ее между ребятами. А две хорошие, дорогие папиросы «Аллегро» он пустил по кругу, чтобы всем досталось дыма поровну.

Ночью мне снились лошади и пароходы, снилась Люся, взлетающая на качелях, как красный огонек. Приснился мне и старик. Он стоял и курил. Потом куда-то исчез. Больше он мне не снился ни разу в жизни.