Детский дом находился в бывшей помещичьей усадьбе, в большом барском доме с колоннами и львами у входа. Кругом был большой парк, в этом парке ребята часто играли в казаки-разбойники. Но плодового сада при поместье не было, а завхоз Ефим Степанович Собачаров, которого за глаза звали Собачарычем, утверждал, что плодовый сад детдому необходим. Во-первых, в нем будут расти яблоки, вишни и груши, а во-вторых, дети в нем будут прививать себе трудовые навыки.

Но где достать учебные пособия по садоводству? Та библиотека, что осталась от помещика, состояла из книг на неизвестном языке. Директор, товарищ Заботных, считал, что эти книги английские; некоторые воспитатели утверждали, что французские; а Ефим Степанович Собачаров говорил о них уважительно, но неопределенно: иностранная литература. Правда, был один шкаф с журналами на русском языке, но все они были посвящены спиритизму и к садоводству отношения не имели. Речь там шла о потусторонней жизни, о привидениях, видениях, призраках и фантомах. Сперва всю эту загробную литературу товарищ Заботных хотел сжечь как буржуазную пропаганду, но Собачарыч уговорит его не делать этого: в детдоме не было бумаги. И тогда журналы эти стали употреблять для разных бытовых надобностей и гигиенических целей и даже для оклейки стен, так как старые барские обои к тому времени уже изрядно поистрепались и в них начали заводиться клопы.

Вторая спальня тоже была оклеена страницами из мистических журналов, и, когда Тольку будила побудка, его глаза упирались в статью, которая называлась: «Верующий в Него уверует и в них». Толька каждый раз успевал прочесть лишь первые строки: «Увы, есть еще темные люди, не верящие в таинственные вести, посылаемые нам из того мира, куда мы все отыдем...» Когда он доходил до «отыдем», дежурный по спальне стаскивал с него одеяло, и приходилось идти в умывалку. Но в это утро Толька едва успел прочесть первые слова: «Увы, есть еще темные люди...» — и тут, на слове «люди», с него сдернул одеяло его друг Гришка Клочок.

— Вставай живей — или забыл, что сегодня?

Толька сразу вспомнил, что сегодня его с Гришкой посылают в совхоз «Свободный пахарь» за литературой по садоводству. Собачарыч списался с этим совхозом, и там обещали выделить необходимые книги. И еще вчера товарищ Заботных назначил в поездку именно Тольку и Гришку.

Им доверили это почетное задание потому, что они уже полгода жили в детдоме и никуда не убегали. Но не только из-за этого выбор пал на них. Тольку послали еще и потому, что он был довольно силен физически для своих лет; он должен был нести мешок с литературой. Так что в этой операции он олицетворял собой Силу. Гришка же являл собой Знание. Дело в том, что в детдоме ребята были все больше городские, а многие и вообще не знали, откуда они, из деревни или из города. Гришка же был из деревни, и в его голове иногда смутно пробивались какие-то воспоминания о сельской жизни. Он даже знал несколько крестьянских примет — например, если кошка ходит по забору, то это к дождю, а если собака воет на луну, то это к покойнику. Правда, этим его сельскохозяйственные познания и ограничивались. Ведь в деревне он жил недолго, а потом стал беспризорным и даже побывал в особой колонии, где нахватался всяких песен. Но так или иначе, он считался среди детдомовского начальства представителем трудового крестьянства, вот его и послали вместе с Толькой.

А может быть, Гришку Клочка послали еще и потому, что хотели хоть ненадолго избавиться от его пения. Его голос очень надоел и воспитателям, и воспитанникам детского дома. Этот Гришка Клочок очень любил пение, но не вообще пение, а только свое собственное. Какого-нибудь там Шаляпина или Собинова он и слушать бы не стал. Будь он царем, он всем людям запечатал бы глотки и уничтожил бы все граммофоны, чтобы петь мог только он один. Правда, он знал много песен, этого от него не отнимешь.

После завтрака ребятам вручили мешок для книг, деньги на билеты и еду на дорогу. Выслушав соответствующие наставления, они вышли из подъезда, миновали каменных львов и пошли аллеей парка. Тут их вдруг нагнал Собачарыч и вручил им зонт.

— Дети, вот вам мой зонтик, — проникновенно сказал он. — Сейчас ясная погода, но она может перемениться, и тогда вы укроете этим хорошим зонтом литературу, ну и себя тоже. Но берегите этот зонтик! Знайте, что советская власть еще не производит зонтиков, у нее есть более важные дела. И помните, что я весь в ревматизме и зонтик мне необходим. Если ревматизм доберется до моей седой головы, то я стану умственным инвалидом. Берегите же, дети, этот хороший зонтик!

Ребята дали Собачарычу обещание беречь этот зонт и пошли своим путем. На станции они честно купили билеты и сели в поезд. Ехали они в нем пять часов, но это не оттого, что станция назначения находилась так уж далеко, а просто потому, что поезд шел очень медленно: это была захудалая тупиковая ветка.

Ребята впервые в жизни ехали по билетам, до этого дня они всегда пользовались железнодорожным транспортом безвозмездно — ведь еще не так давно они были беспризорными. Им было приятно и как-то странно сидеть на скамейке, глядеть в окно и знать, что их никто не сгонит. На Гришку это так подействовало, что он за всю дорогу ни разу не запел.

Но здесь, когда они сошли на твердую землю и пошли по направлению к совхозу «Свободный пахарь», Гришка решил вознаградить себя за длительное молчание и сразу же затянул: «Покинем, крошка, притон, войдем в роскошный салон, среди персидских ковров услышишь танго цветов». И все четырнадцать километров он пел свои песни, и все они кончались плохо: или в них кого-то убивали, или кто-то умирал сам по себе, или, в лучшем случае, кого-нибудь сажали за решетку. День был хороший, ясный, дорога была красивая — она то входила в лес, то выбегала на луг, — но Тольке казалось, что от унылого Гришкиного пения все вокруг темнеет, будто и самой природе тошно его слушать. А Гришка шагал себе с закрытым зонтом на плече и пел, и ничем нельзя было его утихомирить.

В совхозе ребятам дали книги и брошюры по садоводству, накормили и уложили спать в красном уголке на скамейках. Утром они проснулись не от крика дежурного по спальне, а просто потому, что выспались. Толька машинально глянул на стену: там не было статьи «Верующий в Него уверует и в них», но зато на противоположной стене висел большой плакат — наставление об уходе за телятами. Когда ребята встали, их опять накормили. Потом они пошли на станцию. Их поезд отходил в двенадцать с минутами. Обычно они узнавали время по тому, насколько им хочется есть, но в совхозе их слишком сытно накормили, и они остались без своих «часов». Они просто утратили чувство времени — оно вильнуло хвостом и пропало, и они шли без него. Шли они как будто и не слишком медленно, но к поезду опоздали. Следующий — через четыре часа. Попутного товарного не предвиделось.

Ребята сели на скамью в пристанционном садике.

— Вот всыпались, — сказал Гришка. — Чего же мы будем делать?

— А ничего делать не будем. Будем сидеть и ждать, — ответил Толька.

— Правильно, будем сидеть и ждать, — согласился Гришка и сразу же запел: «Раз в Мучном переулке кто-то крикнул: «Беги!» Двадцать пуль ему вдогонку, семь осталось в груди. На столе лежит покойник, ярко свечи горят, это был убит налетчик, за него отомстят...»

Гришка пел старательно и с такими переливами в голосе, что ему бы и старый шакал позавидовал. Несколько граждан, ждущих поезд, внимательно и сожалеюще поглядывали на него, но терпели. Наверно, думали, что это больной.

— Заткнись, — не выдержал Толька. — Неужели не можешь молчать? Ведь молчат же другие люди, и ничего им не делается.

— Друг я тебе или не друг? — строго спросил Гришка. — Отвечай по-честному!

— Ну, друг!

— А раз друг, ты должен радоваться, что сижу я здесь и пою, а не лежу где-нибудь в могилке. И потом, я сейчас, может, для того пою, чтобы о жратве не думать. Мне жрать хочется.

— Да нас же в совхозе хорошо накормили, — удивился Толька и вдруг почувствовал, что и сам голоден. — Давай поедим хлеб, что в детдоме дали, — предложил он.

— Хлеба почему-то не хочется, его мы съесть успеем, пусть он в заначке будет, — возразил Гришка. — А ты заметил, какие там в буфете пирожки есть? Давай пойдем хоть посмотрим.

Они вошли в станционное здание. Там был буфет-клетушка. Кроме пирожков, в нем ничего не продавали, зато уж пирожки были, судя по запаху, первосортные. С луком, с перцем, с собачьим сердцем.

— В детдоме нас ни разу пирожками не кормили, так и живем без пирожков, — протянул Гришка. — А нэпманы разные их жрут почем зря.

— Ну и что? — спросил Толька.

— А то, что мы — советские дети, мы тоже имеем право пирожки есть!

— А деньги откуда возьмем? — поинтересовался Толька, уже догадываясь, откуда они возьмут эти деньги.

— Деньги сэкономим, — ответил Гришка. — Билетов не купим — вот и деньги. Здесь контролеры и не ходят, наверно, по поездам.

И стали они есть пирожки. Это были совсем небольшие пирожки, но потом оказалось, что они очень даже большие — каждый длиной в несколько километров.

Когда прибыл поезд, ребята вошли в вагон и чинно сели на скамью, как обычные пассажиры, — иначе нельзя было. Будь это шесть месяцев назад, когда они были беспризорными, они могли бы спокойно проехать под вагонами в тормозном ящике или на крыше, да мало ли где. Но теперь на них были чистые курточки, у них теперь был мешок с литературой и зонтик. И они вынуждены были сесть в вагон.

— Вот видишь, едем — и ничего, — прошептал Гришка. — И пирожков поели, и в поезде едем, как порядочные. Со мной не пропадешь!

И он тихо, но с нарастающей громкостью запел: «Вот вечер наступает. Чеснок идет домой, а васинские парни кричат: «Чеснок, постой!» Чеснок остановился, все васинцы кругом: „Деритесь чем хотите, но только не ножом!“»

Пассажиры не успели дослушать печальную историю Чеснока. Вошел контролер. Он быстро убедился, что билетов у ребят нет. Они начали врать, как полагается в таких случаях, но так как они не сговорились заранее, что врать, то это получилось у них неубедительно. К тому же видно было, что это не бездомные мальчишки. Никто из пассажиров их не пожалел, никто не заступился.

— Стыдно, ребята, стыдно, — сказала какая-то старушка. — А еще с зонтиком!

Высадили их на первой же станции. Следующего поезда надо было ждать семь часов.

— На этот раз влипли, — сказал Толька. — И все через твои пирожки.

— Не один я их ел, — огрызнулся Гришка и уныло запел: «Эх, петроградские трущобы, а я на Пряжке родился, и по трущобам долго шлялся, и грязным делом занялся...»

— Не гнуси, — сказал Толька, — нытьем не поможешь, надо думать, как в детдом вертаться.

Но Гришка продолжал петь. Если уж он начинал песню, то обычно доводил ее до конца. Тут надо было набраться терпения. Так, если вы едете в телеге и конь остановился по небольшой своей нужде — напрасно его понукать; нужно просто подождать, когда он кончит свое дело и сам двинется дальше. И лишь когда песня закончилась заключением ее лирического героя в тюрьму, Гришка вступил в разговор:

— Говоришь, надо думать, как в детдом добираться? А ты не видишь, как нас, детдомовцев, из поездов будто котят вышвыривают! Когда я беспризорником был, мне всюду — почет и уважение. Я на станциях раньше пел — всегда подавали, а теперь небось и спасибушка никто не скажет. Не надо нам в детдом возвращаться, — закончил свою речь Гришка. — Хватит с нас. Надо уматывать!

— А куда? Скоро зима.

— У меня братик двоюродный есть, — почему-то переходя на шепот, сообщил Гришка. — Он уже большой, он два года назад, когда я в колонии был, письмо даже прислал, спрашивал, живой ли я.

— А где он живет?

— Он в Ново... в Ново... Он в Новосибирске или в этом, как его, Новороссийске живет. Я и адрес помню — Проточная улица, дом двадцать. Мы сперва можем в Новороссийск поехать, а если там не найдем — сразу в Новосибирск. Или наоборот, можем сперва туда, потом — туда.

— В Новороссийске я был, — сказал Толька. — Там меня на базаре чуть не побили. Если уж ехать, то сначала в Новосибирск.

На ребят снова повеяло прежней бродяжьей жизнью. Но не так-то просто было теперь убежать.

— А с этим что делать будем? — Толька помахал мешком с литературой.

— Книги продадим с мешком вместе, — ответил Гришка. — Пусть другие их читают, а мы с тобой и так умные.

— А с зонтиком что делать? — спросил Толька и подумал о Собачарыче и о том, как ревматизм добирается до его седой головы. То же самое подумал, наверно, и Гришка. Он молча стоял на пустынной платформе, держа закрытый зонт на плече.

— Что с зонтиком делать? — переспросил он и вдруг упавшим голосом ответил: — Не знаю, что с ним делать, с этим чертовым зонтиком...

Он прищурил глаза, сплюнул на платформу и задумался. Потом вдруг ткнул Тольку зонтом в живот и сказал:

— Пропади он, этот зонтик! Придется нам вернуть его Собачарычу. Давай вертаться в детдом. В Новосибирск в другой раз сбежим.

Он сразу успокоился, повеселел и затянул бодрую песню: «Голубыми васильками ты меня укрой и в могилку вместе с папой ты меня зарой».

Ребята решили, что поезда ждать им здесь не стоит. Теперь они стали пугаными воронами. Станция была маленькая, малолюдная — их сразу бы заметили, войди они в вагон. Да и скучно было бы торчать здесь семь часов подряд. К тому же они разузнали, что до следующей станции всего шесть километров и оттуда ходит рабочий торфяной поезд, а это уж дело верное — на таком поезде можно проехать бесплатно.

Пошли они не по шпалам — по ним долго не прошагаешь, пошли они по проселочной дороге, что тянулась параллельно насыпи. Дорога эта вывела их в поросшее кустарником поле, потом повернула вправо, огибая примыкавшее к насыпи болото. Они поняли, что удаляются от железной дороги, но не возвращаться же было к ней по топкому месту. А их дорога вошла в лес и разделилась надвое. Вправо отвалила наезженная, широкая, а прямо, куда они держали путь, пролегла узкая, с редкими следами копыт, с поросшими травой колеями. Потом и она разделилась, и ребята снова пошли по той, что брала влево. Между тем начало смеркаться. Стало прохладно, неуютно. Там, в глубине леса, как бы сгущался синий туман. Вскоре и совсем стемнело.

— Зря мы эти нэпманские пирожки ели, — сказал Гришка. — Из-за них в лесу ночевать придется. Видно, мы не туда куда-то зашли. Ты не боишься в лесу спать?

— Чего бояться? — ответил Толька. — Я где только не спал. В склепе даже спал.

Ребята заночевали под большой елью. Под голову они подложили мешок с книгами, на уши натянули кепки и с головой укрылись своими курточками. Не верьте тому, кто утверждает, что для того чтобы согреться, нужно в первую очередь кутать ноги. Из своего бродяжьего опыта ребята знали, что главное — это голова. Когда укутаешь спину и голову, то ног словно и не существует. Они, конечно, мерзнут, но они где-то там, далеко, будто они и не твои, а принадлежат какому-то другому человеку.

Проснулись они рано. Нехотя и негромко, по-осеннему, пели птицы. По небу шли редкие облака. Ребята пошли искать воды и скоро набрели на ручей. Вода в нем была красноватая — он тек с торфяного болота. Быть может, этот ручей был началом большой реки. Там, дальше, в него вольются чистые ключевые воды, прозрачные ручьи, хрустальные речки, текущие с гор, — и к концу своего пути река уже не будет знать, что началась она ручьем, вытекающим из болота. Впрочем, ребята тогда не размышляли об этом. Они просто напились воды и, расположившись на полянке, разделили остатки хлеба. И Гришка, съев свою долю, лег на спину и запел (он мог петь и в лежачем положении): «Полголовы мене обреют и повезут в казенный дом, там по углам четыре башни и по два ангела с крестом...»

— Эх ты, певец из Мариинского подвала, — с досадой сказал Толька и, расправив листок спиритического журнала, в который был завернут хлеб, стал громким голосом, стараясь перекричать Гришку, читать статью под названием «Слеп, кто отрицает их!». В статье было много непонятных слов, но все же из нее можно было понять, что домовые, лешие и ведьмы существуют на самом деле. Только темные, отсталые люди могут отрицать их существование. И Тольке стало вдруг грустно, он почувствовал себя некультурным, несознательным беспризорником, ибо в домовых, леших и ведьм он почему-то не верил и даже не мог себе представить, какие они на вид. И чтобы отвлечься от грустных мыслей, он сделал из журнального листка голубка и запустил его в воздух. Голубок плавно набрал высоту и, покачивая бумажными крыльями, пошел на снижение; упал он по другую сторону ручья.

Тольке захотелось еще раз запустить голубка. Но ручей был не таким уж узким, чтобы через него можно было перепрыгнуть. Тогда Толька снял ботинки, перешел ручей вброд и по остистому, приятно пружинящему мху пошел к своему голубку. Вдруг он почувствовал укол в ногу. Ему показалось, что в кустике гонобобеля возле кочки что-то проползло, прошуршало. К горлу подступила тошнота, Тольке стало противно и страшно. Он стоял, боясь шевельнуться, боясь сказать слово. Ему на миг показалось, что если не выражать этого словами, то все еще может быть, обойдется, будто ничего и не случилось. Ведь все в мире было как было. По-прежнему бежал ручей, по-прежнему по ту сторону ручья лежал на спине Гришка и пел песню.

— Гришка! — крикнул наконец Толька. — Гришка! Меня змея укусила!

Гришка прервал пение, вскочил и побежал к ручью.

— Что ты брешешь! Какая змея?

— Змея укусила, — повторил Толька. — Укусила, а сама уползла.

Гришка, не снимая ботинок, перебежал ручей и бросился к Тольке.

— Куда укусила?

— Вот сюда, — сказал Толька. — Около косточки.

Гришка толчком усадил Тольку на кочку, нагнулся и стал высасывать ранку на ноге. Он сосал — и сплевывал, сосал — и сплевывал. Потом он вдруг спросил Тольку, какое нынче число. Тот ответил. Тогда Гришка вдруг выпрямился и ударил себя кулаком по голове.

— Это я виноват! — сказал он. — Как я мог позабыть!

— В чем виноват? — удивился Толька.

— В том! Ты-то городской дурак, ты ничего не знаешь, а я-то должен был помнить, что сегодня — змеиный день.

И он сбивчиво рассказал, что осенью есть такой день — и этот день как раз сегодня, — когда все змеи ползают по лесу и ищут себе жилье на зиму. После этого дня они исчезают до весны, но в этот день они очень злы и кусают кого попало. В этот день нельзя ходить людям в лес.

— Гришка, может еще ничего и не будет, — сказал Толька. — Пока я вроде ничего такого не чувствую. Ты, наверно, весь яд отсосал.

— Еще почувствуешь, — ответил Гришка. — Садись ко мне на крякушки, я тебя понесу.

Толька не успел опомниться, как Гришка взвалил его себе на спину и перенес через ручей, а потом понес к дороге.

— Зачем ты меня тащишь, я и сам ходить могу! — закричал Толька.

— Заткнись, — пыхтя, пробормотал Гришка. — Тебе ходить нельзя, а то отрава по всему телу разойдется.

Он нес Тольку, кряхтя и ругаясь, нес по той дороге, которой они шли вчера. Дотащив его до развилки, он опустил его на землю и сказал, что пойдет искать людей. Эта дорога наверняка ведет в какую-нибудь деревню.

— Сиди и не шевелись, — строго приказал он. — Будешь шевелиться — яд до сердца дойдет. Понял?

— Понял, — ответил Толька. — Дурак я, что ли.

Гришка побежал по дороге, но потом вдруг вернулся и подскочил к Тольке и быстро-быстро стал бить его по щекам, со щеки на щеку.

— Ты что, очумел? — закричал Толька. — За что бьешь?

— Не очумел, а так полагается! А то ты заснешь и не проснешься. Я знаю, у нас в колонии один шкет угорел, так его фельдшер кофеем поил и по щекам бил, чтоб он не помер.

— Так ты меня сначала кофеем напой, тогда и бей, — сказал Толька.

— Господи боже! — плачущим голосом ответил Гришка. — Господи боже! Ну где я здесь, в лесу, кофею возьму? Ну где? Бить я могу, но кофею где я достану?

Он ушел, а Толька остался сидеть на траве. Кругом стояла осенняя лесная тишина. Тольке начало казаться, что Гришка ушел давным-давно и никогда уже не вернется. А он, Толька, здесь и помрет. Ему было очень жалко себя. Время от времени он поглядывал на ранку. Она была совсем маленькая и не кровоточила. И вообще с ногой пока ничего особенного не происходило. Может быть, он просто напоролся на сучок?

Вспомнив, что в кармане курточки у него лежит соль, он вынул этот маленький пакетик и посыпал солью ранку — он где-то слыхал, что соль от чего-то помогает. На обрывке бумаги, в которую была завернута соль, он прочел: «...давший алкоголизмом — и в доме вдовы воцарился траур. Вскоре г-жа Муравейникова слышит Голос, как бы идущий с неба: «Он явится! Жди!» В следующую ночь вдова слышит в коридоре шаги. Некто входит в столовую. Вот открывается дверца буфета... Слышен звон рюмок... Г-жа Муравейникова замирает в ужасе, но Голос вещает ей: «Не бойся! Это явился астральный дух усопшего г-на Муравейникова!» Вскоре вдова подписалась на наш журнал».

Дальше шли условия подписки, но Толька не успел с ними познакомиться. Вдали послышался скрип телеги, чьи-то голоса.

— Ты живой? — услышал он голос Гришки, и Гришка подбежал к нему и стал рассказывать, как он нашел деревню и всполошил там всех и что Тольку отвезут на подводе в сельскую больницу. Сразу же подъехала и телега, а к Тольке подошел мужчина с бутылкой.

— Пей! — сказал он, приставив бутылку к Толькиному рту. — Хоть через силу, а пей. Это от змеиного яда самое верное средство.

Толька начал пить. Это был не то самогон, не то водка, и пить было Тольке очень противно. Но помирать ему не хотелось — вот он и пил.

Гришка тем временем пошел отыскивать мешок, зонт и Толькины ботинки. Когда он вернулся, таща все это, Толька был уже совсем пьян. Он хохотал и нес чепуху.

— Усопший дух! — кричал он Гришке. — С зонтиком, как старик ходишь!

Тольку погрузили на телегу и повезли. Он лежал на сене и пел песни, которым выучился у Гришки. А Гришка молча шагал рядом с телегой...

Проснулся Толька рано утром в комнате с чистыми бревенчатыми стенами. В комнате стояло несколько пустых коек. На соседней койке сидел Гришка.

— Голова болит, — сказал Толька. — Болит, прямо сил нет. Где это мы?

— В больнице, — ответил Гришка. — Сейчас домой нас отправят, в детдом. У тебя ничего такого нету, доктор сказал, что домой можно. И никакая змея тебя не кусала, выдумал ты все. А я, как дурак, твою грязную лапу сосал.

Когда они по аллее подходили к детдому, Гришка раскрыл зонт и затянул: «В нашем авто под медвежьею полостью желтый стоял чемодан. Каждый невольно рукою дрожащею щупал холодный наган...»

— Замолчи! — по привычке сказал Толька. — Опять заныл!

— Друг я тебе или не друг? — строго спросил Гришка.

— Друг, — ответил Толька. — Черт с тобой, пой сколько влезет.