— Дай шекель! — интонация требовательная, не допускающая отказа. А речь невнятная, будто полон рот горячей овсянки.

Роюсь в кошельке, достаю шекель. Никакого «спасибо» в ответ. Смотрит подозрительно, чтобы не сказать враждебно. Сколько ей может быть лет? Как минимум под пятьдесят. Кургузая юбчонка — по самое некуда — топорщится на крутых боках, ноги перевиты фиолетовыми веревками вен, волосы почти того же цвета, что и эти вены, а на щеках два аккуратно нарисованных круга свекольного отлива — и где только люди выискивают такие дикие краски?

Автобуса все нет, и мне поневоле приходится слушать нескончаемый и нескладный монолог.

— Вот купила мороженое, концентрат пудинга, плитку шоколада, персики и халу, надо отвезти сестре, а денег на билет не хватает… А который час? А что у тебя за часы такие? Заграничные? Смотри, не потеряй!.. А ты на работу? С твоим ивритом — где это ты можешь работать? И чего вы все сюда понаехали, без вас плохо было? — речь ее понемногу затухает, она начинает бормотать что-то совсем уж невразумительное.

Вот я сейчас ей отвечу, объясню, что знаю два-три языка, которых она и названий-то в своей жизни не слыхала… Не удается: к остановке приближается мужчина, я его знаю, он тут за углом живет, тоже каждое утро ждет автобуса в Тель-Авив, иногда мы перекидываемся словом — другим насчет погоды, повышения цен и последних кульбитов правительства. Моя собеседница принимает охотничью стойку и, как только он подходит к нам, требовательно произносит:

— Дай шекель!

— Не дам.

— Почему?! — удивляется она.

— Ты мне еще вчерашний не вернула, — пренебрежительно бросает он и отворачивается.

— Подумаешь! Отдам я тебе! Не думай, все отдам. Я ж вот купила мороженое, концентрат пудинга… — затягивает она снова свою песню, — и на билет не хватает.

— А ты бы не покупала черт знает что, так и хватило бы, — краска заливает его лицо цвета недожаренных кофейных зерен, ярко-синие глаза мечут молнии.

Она набирает полную грудь воздуха — вот сейчас прогремит отповедь.

Но тут из окна напротив раздается истошный крик:

— Шу-у-ля-а!

Она поднимает свою ярко размалеванную физиономию к окну, машет рукой, той, свободной, в другой у нее небольшой пакетик в синем стандартном мешочке — такие дают в любой лавке. Ее дряблые губы растягивает радостная улыбка, она тянется к окну всем своим несуразным рыхлым телом. Там, в раме окна — мальчик лет двенадцати, рыженький, весь какой-то прозрачный.

— Что тебе, сладенький мой? — умильно откликается она.

— Приходи скорее, мне без тебя скучно… — голос у него резкий, пронзительный, как у павлина, слова звучат нечетко, так говорят совсем маленькие, еще не овладевшие речью. Больной?

— Приду, детка, скоро приду…

Окно захлопывается. На глазах у Шули — настоящие, непритворные слезы. Они свободно текут, как вода по обочине, по густо накрашенным щекам женщины, оставляя сине-красно-фиолетовые дорожки, капая на блеклую майку невнятными пятнами, словно вылинявшие горошины. Она утирает лицо тыльной стороной ладони, потом вытирает руку о юбку не первой чистоты. Вся косметика перемешивается на ее круглой физиономии, и общий тон становится синевато-красным, каким-то зловещим. Угрюмо-подозрительное выражение возвращается к ней, но охота объясняться насчет вчерашнего шекеля, видимо, пропала. Она молчит до самого прихода автобуса и в автобусе тоже сидит беззвучно, как мышь под веником, но я вижу, что билет ей покупать не надо — у нее проездной.

Не жаль шекеля, хоть их у меня и немного, а вот противно, когда тебя за дурочку держат. И кто!..

На другое утро, еще не подойдя к остановке, слышу требовательный голос:

— Дай шекель!

— Не дам, — мстительно отвечаю я.

— Почему?! — в ее тоне привычное возмущение.

— Потому что у меня есть кому давать без тебя, — злорадно объясняю ей и, довольная собой, впрыгиваю в автобус. Шуля не успевает со мной пособачиться.

А вечером, вернувшись с работы, застаю у дома против автобусной остановки небольшую молчаливую толпу. Тут же и участник недавней мелкой стычки — мой мимолетный знакомый.

— Что случилось?

— Шуля… — он виновато крутит коротко остриженной головой, серьга в ухе мотается, как язык колокола.

— Что Шуля?

— …умерла.

— Как умерла?..

— Как все умирают. Сидела на остановке, собирала свой «налог», кто даст, кто откажет… Вдруг упала, захрипела — и нет ее.

— Совсем еще молодая, — подхватывает кто-то из толпы. — Это болезнь, да нужда не красит, а ей и тридцати еще не было, помню, как они родились — они ведь двойняшки с сестрой. Та, бедняга, уже сколько лет как в больнице, и вряд ли выйдет, никого кроме сестры не узнает. Эту хоть братик держал, да… не удержал вот. И что с ним, горемыкой, теперь будет?

— Ох-хо-хо, за что только Господь так карает?

— Выморочные они какие-то. Вся семья такая. И родители тоже были крученые — то без работы, без хлеба, а то вдруг хватаются дом покупать — в лото большие деньги выиграли. Так и кончили свою жизнь непутевую, оставили троих сирот-инвалидов. Шуля из них еще вроде разумная была, она и братишку досматривала, теперь он, как перст, один остался…

— Зато с домом…

— А кому этот дом теперь нужен? Что с парнем будет?

— А ничего не будет, есть организации, позаботятся.

— Позаботятся, как же… Пусть бы они заботились, когда родители-наркоманы детей-калек строгают…

— Зря ты, никакие они не наркоманы. Просто головой всегда некрепки были, а этот выигрыш в лото совсем с колеи свел…

Я бреду от остановки к своему подъезду, шекель в кармане жжет пальцы, как каленый уголек.