Поскольку характер моего ума аналитический – в пику романтическому характеру моей натуры, то к вопросу о прощении я подошла примерно так же, как к написанию статьи о паевых фондах или другой подобной теме, в которой не в зуб ногой. Повинуясь профессиональной деформации, я составила план действий, подборку цитат о прощении и даже список избранных ссылок в Интернете.

– Рациональный идеалист – убийственное сочетание для мозга окружающих, – сказал Тим после того, как во время одного из ужинов я торжественно заявила, что хочу простить его.

– Думаю, что у меня получится.

– Я тоже был бы не против, – заметил он.

Тема прощения была для меня столь же загадочной, как и высшая математика. За всю свою жизнь мне, конечно, приходилось прощать людей даже за те поступки, которые причинили немалую боль или доставили кучу неприятностей. Но, как правило, этот процесс был естественным: проходил год, другой, третий, боль гасла, следы ожогов заживали, и в один прекрасный момент я обнаруживала, что все затянула живительная пленка равнодушия. Скверные воспоминания потускнели, теплые – остались во всей своей яркости. Так у меня бывало. Когда же душевные ссадины не желали затягиваться окончательно, я особо не беспокоилась по этому поводу. В конце концов, я не обязана прощать всех – я всего лишь Ангел, и милосердие Господа – не моя стезя.

Но никогда в жизни прощение не стояло передо мной в виде задачи, которую я хочу сознательно осуществить, вроде намерения научиться плавать или писать левой рукой.

Мне было понятно, что акт прощения не требует много времени: открыть свое сердце и выпустить из него яд – дело нескольких секунд. Но где найти ключ от своего собственного сердца? Я впервые почувствовала, как крепко заперты в нем все мои чувства, накопившиеся за этот год, все невысказанные вовремя слова, все проглоченные слезы. И теперь это адское варево кипело у меня внутри, наполняя совершенно безвыходной яростью.

Наташа в ответ на мои жалобы о переполненности обидой посоветовала каждый день медитировать хотя бы по полчаса.

– У каждой эмоции есть свое место в теле, – рассказывала она. – Тебе нужно найти, где закрепилась твоя обида. Пробуй, сидя в лотосе, каждый день просто наблюдай свое тело. Смотри, где зажимы? Где напряжение? Постепенно ты научишься распознавать, что каждый участок напряжения – это и есть некая эмоция. А когда ты обнаружишь свою обиду, то сможешь концентрироваться именно на этом пятнышке и целенаправленно расслаблять его. Через тело – самый верный путь.

Я попробовала этот метод, но уже на второй день поняла, что еще не доросла до подобной практики. Десять минут медитации давались мне с гораздо большим трудом, чем час выполнения асан. Тело приспособить под новые формы было легче, чем приучить ум не думать. Первые пять минут, как правило, уходили на то, чтобы просто успокоиться и выровнять дыхание. Потом я старалась сконцентрироваться на точке между бровями, проговаривая про себя мантру жизни: «Ом мани падме хум». Но мысли ухитрялись просачиваться даже между мантрой и подсчетом вздохов. Они упорно текли тоненькой струйкой, выбирая новое русло при моих попытках их устранить. Ум проявлял удивительную изворотливость, не желая быть отключенным. Стоило мне отогнать мысли о будничных делах, как он тут же соглашался – да, верно, нечего думать о суетном во время духовной практики. Что может быть важнее медитации?! Помнишь, ты читала, как трудно это дается вначале? Ничего, потерпи – все пойдет, главное сейчас – на обращай внимание на то, что ужасно неудобно сидеть… Хотя, может, попробовать медитировать лежа для начала? А кто из знаменитых, кстати, говорил, что молитва тоже медитация? Может, вместо мантры попробовать читать «Отче наш»?..

Я делала очередное усилие, выметая и эти мысли, но вслед за ними разум начинал обследовать тело и напоминал, что ноги уже затекли, а положенные десять минут наверняка закончились.

Я пыталась убедить его, что хочу посидеть подольше и хоть раз в жизни забыть о времени. Но он продолжал гудеть как настырная муха: закончились десять минут, а может, уже и пятнадцать… ну, давай посмотрим, сколько ты уже сидишь? Просто посмотрим на часы! А вдруг ты не заметила, и прошло уже полчаса?

Я не выдерживала и сдавалась. И всегда оказывалось, что прошло десять, ну максимум – двенадцать-тринадцать минут.

Сидеть полчаса, наблюдая за телом, для меня оказалось пока непосильной задачей.

Ася гораздо более трезво оценивала мои способности к медитации и потому рекомендовала другой метод, базирующийся на системе йогической этики.

Та черепаха, на которой зиждется эта система, называется «природное неравенство». Какой бы суп ни варили из этой черепахи социалисты, она возрождается с упорством древнеегипетского Осириса. Стоит включить телевизор или проехаться в метро, как это неравенство становится таким же очевидным, как запах сгоревшей еды из кухни.

Но неравенство в философии индуизма устроено куда хитрее. Согласно его принципам люди по уровню развития находятся на разных ступенях, и в соответствии с их уровнем всех нас можно разбить на четыре основные варны. Первая варна – шудры: люди с низким уровнем индивидуального сознания, очень размытой и непрочной этикой, живущие по принципу «не хуже, чем у всех» или «у других еще хуже». Вайшьи уже куда большие индивидуалисты, но мыслящие достаточно узко – в рамках своих личных интересов. Вайшья может быть прекрасным семьянином, ремесленником, исполнителем, но ему никогда не стать талантливым руководителем, вождем, героем. Ибо кишка тонка и карма давит на плечи. Вождями и героями становятся кшатрии – люди, способные мыслить в государственном масштабе, обладающие выраженной харизмой, выдающимся умом и высокой независимостью. И, наконец, брахманы – это редкие люди, живущие ценностями общемирового порядка. Мудрецы и учителя, которые призваны вправлять мозги нашему младенчески-неразумному человечеству.

Индусы верят в то, что все в этом мире – начиная от придорожного камня и заканчивая человеком – имеет душу. И душа каждого из нас проделала долгий путь, прежде чем стала достойной переродиться в теле человека. То есть когда-то, много жизней назад, я, Ангел, была придорожным булыжником, глазеющим на пробегающих динозавров, потом – кустом полыни, распространяющим едкий запах возле первобытных пещер, потом – ежом, или хорьком, или куницей. И только потом издала крик в теле какого-нибудь младенца в Древнем Египте или Элладе. Во всяком случае, мне нравится так думать.

Согласно понятию индуистского неравенства уровень развития определяется количеством прожитых жизней и поэтому особой заслуги в нем нет. Нет ни «высших», ни «низших», есть лишь младшие и старшие. Любой из нас отличается от вокзального бомжа лишь тем, что наша душа прошла чуть более долгий путь, чем его. При этом развитие души идет неравномерно, и подчас человек более высокой варны не имеет тех навыков, которые есть у какого-нибудь добросовестного шудры.

В соответствии с этой теорией, по Асиной трактовке, Тим был более молод душой, чем я. И мне следовало относиться к нему именно с этой позиции.

– Ты, главное, не смотри на него как на мужика! – говорила Ася мне на своей кухоньке, по которой витали восточные ароматы. – Смотри на него и на себя как на сущности, которые должны друг друга чему-то научить. Да, он поступает гадко. Но ты пойми, что не со зла. Просто его природа еще не позволяет видеть и чувствовать эти тонкости. С его точки зрения, он не делает тебе ничего плохого.

– Гм… То есть я должна смотреть на него как на ребенка, который не ведает, что творит? – скептично спрашивала я. – А если мне кажется, что по уровню зрелости он ничуть не младше меня?

– Такого не может быть, – убежденно говорила Ася. – Это наша вечная человеческая ошибка – мерить всех по себе. Нам кажется, что если мы что-то знаем – то это вещи общеизвестные.

– Но есть же действительно вещи общеизвестные! – не сдавалась я.

– Ты рассуждаешь как человек-амфибия, который тащит за собой под воду приятеля, будучи уверен, что под водой умеет дышать каждый.

– Если мы совершаем одни и те же ошибки – значит, мы равны, – кипятилась я.

– Абсолютного равенства не бывает. – Ася качала головой и помешивала кофе с видом ведуньи, готовящей дурманное зелье. – Возможно, в каких-то аспектах своего развития Тим вполне тебе ровня или даже постарше. Но в духовном плане он еще ребенок. А дети часто бывают жестокими – поскольку их опыт не всегда позволяет отделять черное от белого. Напоминай себе почаще об этом.

Концепция индийского неравенства легла мне в душу легко, как в заготовленный трафарет. Она устраняла все неудобные вопросы о справедливости и несправедливости мироздания, сглаживала колючки моей ежедневной досады на жизнь. Стоило начать думать о Тиме как о «младшей душе», уровень моей злости резко падал. «Он не понимает, что делает!» – напоминала я себе каждый раз, когда Тим удалялся на кухню с воркующим телефоном, и пусть с некоторым усилием, но мне удавалось подавить в себе желание запустить в него утюгом или железным подсвечником – тем, что было под рукой. «Он не понимает, что делает!» – твердила я, и рука разжималась, а утюг и подсвечник оставались мирными бытовыми предметами, не посвященными в ранг ангельского оружия.

Однако у этого способа очень быстро обнаружился побочный эффект. Я слишком буквально усвоила фразу: «Смотреть не как на мужчину, а как на сущность». По мере борьбы со злостью индуистским методом мое сексуальное влечение к Тиму остывало, как чай на морозе. Я практически не возбуждалась от его прикосновений и поцелуев и при первых же ласках чувствовала неодолимую сонливость. Надо ли говорить, что такой эффект работы над собой меня не устраивал.

Анечка тоже не избежала рекомендаций по поводу прощения: мне досталась их щедрая порция вприкуску с нашими любимыми чизкейками во время очередных полуночных посиделок в кофейне.

– Прощение – это хорошая цель. Но не мешало бы для начала позволить себе как следует позлиться. Так, чтобы выпустить из себя накопленную обиду. Она же сидит в тебе, как заточенный джинн в бутылке. А ты знаешь, что делает озверевший джинн, когда вырывается на свободу?

– Знаю, – вяло сказала я. – Разносит весь мир к чертям.

– Нет, это второй шаг. Сначала он разносит в клочья саму бутылку.

У Анечки последнее время проснулась страсть к метафорам и быстро овладела той частью ее сущности, которая еще не была захвачена страстью к фотографии и вишневым штруделям. Она записывала метафоры на клочках офисной бумаги и салфетках и складывала дома в особую папку, которую называла «метафорической копилкой». «Может, когда-нибудь возьмусь писать книгу, а может, подарю их тебе на твое столетие», – говорила она, заворачивая в салфетку очередной словесный цветок.

– Мне кажется, я должна быть чуть более терпеливой. – Я даже выдавила из себя улыбку, но Анечка и бровью не повела.

– Когда кажется – надо протрезветь.

– Боюсь, единственный способ для этого – головой о стену.

– Лучше бы ты разбила о стену его телефон. – Анечка хищно улыбнулась, словно гарпия. – Или фотоаппарат. Или и то и другое по очереди.

– Жалко телефон, – вздохнула я. – К тому же не хочу уподобляться его первой жене. Это она была виртуозом по части биения тарелок. Я не думаю, что это правильный способ снятия напряжения.

– Ну тогда позволь себе хотя бы мысленные разрядки, – предложила Анечка. – Мысленно проигрывай, как швыряешь его телефон о стену, как детали разлетаются по комнате… Представь выражение его лица…

– Ой, лучше не надо! Мне сразу реветь хочется.

– Тогда представь Настасью. У нее же такие длинные роскошные волосы. Их чрезвычайно удобно наматывать на руку…

– Фу! Женские драки – это омерзительно! – фыркала я.

Между тем Анечка была права. Невыраженная обида продолжала душить меня, как слишком тесный ворот свитера. Я стала чаще ходить в тренажерный зал, однако это не дало желаемого эффекта, разве что мозоли на ладонях. А организм от дополнительной физической нагрузки стал чувствовать себя еще хуже: появились одышка, головокружения и приступы беспричинной тошноты.

Наконец Тим тоже решил подключиться к решению моей задачи.

– Давай попробуем поговорить на эту тему? – предложил он как-то очередным поздним вечером – как раз когда мы закончили ужинать, но еще не начали ругаться.

– Давай, – угрюмо согласилась я.

– Скажи, что мешает тебе меня простить?

– То, что я чертовски, просто дьявольски зла на тебя!

– Ок, хорошо. То есть, конечно, в твоей злости я для себя ничего хорошего не вижу. Но говорить о злости лучше, чем злиться молча. Давай смотреть дальше. Почему ты до сих пор зла на меня?

– Что значит «до сих пор»?! Разве у нас в отношениях что-то изменилось? Ты по-прежнему спишь с Настасьей, а она по-прежнему разбалтывает об этом на всех углах!

– Подожди, мы же оба понимаем, что это не ответ на вопрос. Легко быть великодушной с тем, кто покаялся и поползал перед тобой на коленях. Но это не имеет никакого отношения к прощению.

– Знаю, – буркнула я.

– Ну тогда я повторяю вопрос – что тебе мешает простить меня?

– Не знаю! – Во мне начало закипать раздражение. – Я не психолог, а всего лишь измученная женщина!

– А ты попробуй, подумай, пофантазируй на эту тему. Например, что будет, если ты меня простишь?

Я замотала головой, чувствуя, что от ярости вот-вот искры из глаз полетят. Меня выводил из себя его нарочито спокойный тон и пристальный взгляд. Какого черта он опять из себя корчит доктора?

– Я не могу этого себе представить! Я не могу тебя простить!

– Или не хочешь?

– Хочу! Хочу, но не могу!

– Или не хочешь!

– Какого черта ты издеваешься?! – завопила я, подскочив так, что стул отлетел и с грохотом рухнул на пол. – Ненавижу тебя! Убирайся к черту! Я хочу простить, а ты издеваешься!

Тим не выдержал и закатился от хохота так, что опрокинул стакан с недопитым чаем, и кремовые ручейки потекли по нашей клетчатой любимой скатерти.

– «Я хочу тебя простить, чертов мерзавец!» – вот что ты забыла добавить! Тогда это было бы еще правдоподобнее!

Как ни была я зла, но не могла не оценить комичность сцены.

– Какая же неправдоподобная ересь получается! – простонала я, подняв стул и угодив рукавом прямо в чайную лужу на столе.

– Может, тебе рано прощать? – предположил Тим. – Может, для начала стоит как следует позлиться?

– Ты забыл, что Ангелы не умеют злиться по-настоящему, – уныло сказала я, созерцая свой рукав.

– Я заметил, – кивнул Тим. – Ангелы долго молчат, а потом берут меч и рубят противника в капусту. Интересно, долго ли мне осталось? Боюсь, правда, посмертное прощение не даст облегчения ни тебе, ни мне.

И в тот момент, когда мои мозги окончательно отказались решать эту задачу, я вспомнила про психолога. Правда, Ася меня предупредила, что психолог отличается довольно своеобразными методами, которые не каждому подойдут. Но тогда меня такие мелочи уже не волновали.