Я никак не могла поверить, что начался отпуск.

Но это было не то «не могу», которое произносится с захлебывающимся восторгом – «о-боже-мой-да-неужели-наконец-то!». Я просто не ощущала никаких перемен в своей действительности. И хотя декорации поменяли и в пьесе начался новый акт, разница между «вчера» и «сегодня» для меня оставалась почти незаметной.

Мои пятки ощущали нагретую землю в родительском саду, ветер раздувал волосы, в траве остервенело стрекотали кузнечики. Помимо их стрекота и редкого лая соседских собак, ничего не нарушало благословенную тишину загородного лета. Пустой дом, принадлежащий на день мне одной, солнце, ласкающее мое тело, распластавшееся на газоне, запах горячих листьев, кислый вкус свежего щавеля на языке… Я мечтала об этом, рвалась сюда – в теплый тихий угол, где время становится горячим и тягучим, где лето пахнет цветами, медом и свежим надрезанным огурцом.

Но теперь, лежа на траве между яблонями и сливами, я чувствовала себя так, словно сама себя обманула. Поменявшаяся картинка не вызывала во мне никакого отклика, никакого душевного шевеления. Там, внутри, где обычно таятся самые трепетные вздохи, сейчас не было ничего, кроме острой боли. Боль была стержнем моей реальности, и она ничуть не ослабла здесь, лишь стала мучительнее на фоне умиротворяющего пейзажа.

Едва родители уехали, доставив меня из аэропорта домой, я разревелась. Как в детстве – когда всю колотит, а в голове пульсирует одна-единственная мысль – за что? Несправедливость, в которую я никогда не верила, теперь горчила на языке как надкушенная полынь.

Мы можем считать свои чувства правильными или неправильными, но они от этого не перестают существовать.

– Вы же чувствуете себя униженной? – спросил Алексей на одном из последних сеансов.

– Я не имею на это права, – криво усмехнулась я.

– Может быть. Но вы все равно это чувствуете.

Чувствовала, и еще как. Унижение и ощущение вселенской несправедливости по отношению ко мне, Ангелу, чьи грехи под любой лупой не заслуживали подобной пытки, были такими же ощутимыми, как чувство острого голода.

Я ревела, поджимая колени к груди, захлебываясь и по-детски вереща: «Почему-ну-почему-Господи?.. Почему я должна так мучиться?.. Ради чего?..»

Если не пытаться держать марку/фишку/фасад, не пытаться быть той, на кого равняются, а признаться честно – как на духу? – то больше всего в тот момент мне хотелось сидеть рядом с Тимом, перебирать руками его волосы, гладить его кожу, смотреть в его глаза чайного цвета… и говорить…

Что же это такое, если не любовь?

Впрочем, такие вопросы можно задавать в восемнадцать лет. А в двадцать восемь – о, страшная тема женского возраста! – как ни прискорбно, но наша наивность уже второй свежести. И я прекрасно знаю, что отношения невозможно классифицировать и что любовь – слишком странная вещь, чтобы сделать ее и вывести родовые признаки… Помню, когда читала «Моцарта и Сальери», крепкой занозой вошла в сознание фраза: «Музыку я разъял как труп»…

С любовью этот фокус не пройдет.

Вечером я все-таки не удержалась и позвонила ему.

Знала, что нарушаю правило, установленное себе самой. Догадывалась, что вряд ли телефонный разговор принесет мне хоть какое-то облегчение, ибо за кадром все равно будет досадное знание того, что не Тим первый вышел на связь, а я.

О, великое женское самурайское искусство – не звонить тогда, когда этого больше всего хочется! Лишь немногие на моей памяти им владели и мало кто доводил его до совершенства – когда телефонное молчание превращалось в элемент харизмы. Я готова восславить силу воли тех женщин, которые умеют делать вид, что им безразлично самое дорогое на свете.

Моей силы воли хватает на то, чтобы встать в шесть утра и закончить статью в срок, на то, чтобы месяц не брать в рот шоколада, на то, чтобы обливаться холодной водой при том, что я ненавижу холод. Но ее недостаточно, чтобы не звонить любимому мужчине, с которым я впервые провожу отпуск отдельно.

Я набирала сначала наш домашний, потом – его мобильный. Оба выдавали бесконечные заунывные сигналы, и я едва не швырнула телефон об стену, сдержавшись только при мысли о банальности подобной выходки.

Тим перезвонил через несколько часов. Мы с мамой как раз сумерничали перед чашками зеленого чая.

– Не сошелся же на нем свет клином! – кипятилась мама. – Почему ты позволяешь так относиться к тебе? Он должен был проводить тебя хотя бы до метро. Отправить жену с тяжеленным чемоданом одну в аэропорт – это, прости, не в какие ворота не лезет!

– Ну, ему нужно было доделать срочную работу. Полчаса дорого стоят, когда аврал, – вяло отбивалась я.

– Опять о нем заботишься? А он о тебе позаботился?

– Мама, пойми, сейчас у него критический момент. Я должна поддержать его, – я говорила заученные безжизненные слова просто потому, что мне хотелось обсуждать с мамой детали наших отношений.

– Поддержать – это в первую очередь позволить ему чувствовать себя мужчиной! – отрезала мама.

– Я пытаюсь, – уныло пробормотала я и снова посмотрела на часы. Не смотреть! Встречаясь с самовлюбленным мужчиной, категорически нельзя делать две вещи – смотреть на часы и ждать звонка. В тандеме же они вообще смертельны для отношений.

Мне хотелось пойти наверх, в свою комнату, чтобы снова играть в прятки с самой собой: делать вид, будто не обижена тем, что у Тима не нашлось двадцати минут проводить меня до метро.

Мой телефон, дремлющий на подоконнике, вздрогнул и зажужжал. Я сорвалась с места и подхватила трубку.

– Привет, радость моя!

– Привет. Как ты там?

– Неважно, если честно. Сегодня приехала и сразу разревелась, представляешь? Сил нет, не могу привыкнуть к твоему отсутствию. Такая тоска давит. Словно сменили декорации, а за ними остался все тот же бардак. Понимаешь?

– Понимаю. Но ты же знаешь, первые два дня – самые трудные. Потом привыкнешь и начнешь получать удовольствие.

– Потом отвыкну от тебя – ты это имел в виду? – Я все-таки не удержала истеричный смешок.

– Ну, не совсем…

– Знаешь, я не хочу отвыкать. Борьба – дурацкое слово. Но я все еще хочу бороться за наши отношения. Я сделаю все, что от меня зависит, понимаешь?

– Да, понимаю.

– Давай съездим в Киев в августе? Мы же давно хотели.

– Давай.

– Ты, правда, хочешь или соглашаешься, потому что я это предложила?

– Ну почему же – хочу. Я даже посмотрю цены и расписание.

Наш разговор длился в том же духе еще минуты три, пока Тим наконец не напомнил, что междугородные звонки – дорогое удовольствие. Мы попрощались. И мне стало еще хуже, чем утром.

Мои предчувствия сбылись с отвратительной точностью. Как крапивный ожог зудело ощущение совершенной ошибки. Нужна была отрезвляющая нота, на роль которой лучше Анечки никто не подходил. Не откладывая, я набрала ее номер:

– Привет. Мне нужно прочистить мозги. Я только что звонила Тиму.

– И?

Я вкратце пересказала разговор.

– Ты понимаешь, что суешь голову в ту же ловушку? – терпеливо спросила Анечка.

– М-м, ты о чем?

– Ты вымаливаешь любовь! Помимо того что это самая глупая ошибка всех влюбленных женщин, это еще и нарушение нашей клятвы. А вдобавок попрание заповедей христианских. Про не сотворение кумира, помнишь? А еще это полная хана индуистской этики. И, в конце концов, это просто идиотизм!

В эрудиции Анечке нельзя было отказать, как и в умении говорить в глаза то, что она думает. Ее речь лилась почти без пауз, так что мне не удалось бы вставить ни слова. И в этом был свой целебный эффект: вместо того, чтобы оправдываться, я вынуждена была слушать.

– Черт возьми, ты права!

Вымаливать любовь так же бессмысленно, как и вызывать ее к жизни путем самовнушения.

Ну как, как я могла снова завязнуть в трясине этих бесконечных сожалений и тоскливых вздохов: «Милый, мне так плохо, я так скучаю без тебя»?

– Вот-вот! – подхватила Анечка. – Ни одному мужчине не будет приятно, если женщина липнет к нему, выпрашивая ласку как нищенка. Скажи вот, чего ты хочешь сейчас от ваших отношений?

– Я хочу, чтобы Тим добивался меня! Чтобы он доказывал, как много значит для него наш брак! Чтобы он носился со мной как с писаной торбой, баловал и ублажал!

– Ага. Но пока ты делаешь все для того, чтобы он мог оставаться в пассивной позиции и наблюдать, как ты описываешь вокруг него круги почета. Ты снова унижаешься, дорогая, – этими словами Анечка словно провела жирную черту, подчеркивая все вышесказанное.

– Как я могла наступить на те же грабли?.. – заныла я.

– Ладно, не терзай себя излишне долго – шрамы останутся. – Голос Анечки потеплел. – В конце концов, сегодня только первый день. Понятно, что тебе тяжко приходится. Но постарайся думать больше о себе, а не о ваших отношениях. Вспомни – ты же именно ради этого ехала в отпуск.

– Да, – вяло согласилась я. – Только пока не чувствую себя в отпуске.

– Потому что ты не живешь в настоящем, а все время ныряешь в прошлое. Возвращайся немедленно! Трать на себя как можно больше денег. Ходи в кафе! Езди на природу. Загорай! У тебя есть на примете какие-нибудь симпатичные и не слишком навязчивые мужчины из старых друзей?

– Да, тут объявилась парочка-тройка желающих меня видеть…

– Не вздумай отказываться ни от одной встречи! Постарайся получить как можно больше удовольствия.

– Это звучит пошло, – осторожно заметила я.

– Еще пошлее – насиловать себе мозги непосильным вопросом, – отрезала Анечка. – Имей мужество хоть раз в жизни признать беспомощность своего разума.

И в этот момент, когда голос Анечки еще звучал в трубке, а по кухне полз запах разгорающегося камина, время застыло, как всегда случается в моменты кристальной ясности. Я осознала свою беспомощность.

Эту задачку было не под силу решить моему разуму, поскольку количество слагаемых не поддавалось исчислению. Без него я осталась абсолютно беспомощной, как ребенок, потерявший родителей на людной площади. Как муха, приземлившаяся на каплю меда.

И все, что мне оставалось, – это признать свою беспомощность и начать дышать.

От меня больше ничего не зависело, и можно было со спокойной душой забросить на кудыкину гору все свои трафареты жизни, сценарии примирений, все планы и намерения.

Я – беспомощна.

Стой крепче! Упрись в землю пятками! Держись! Вот так, девочка, твои ноги – это уже почти корни, ты врастаешь ими в землю. Чувствуешь, как по ним начинает струиться сила? Земля наполняет тебя силой, как любого из своих детей, которые не отрываются от нее. Миф об Антее – совсем не сказка, теперь ты чувствуешь это.

Вот так – стой крепче босыми ногами на земле, и она тебя поддержит.

Так мало и так много – стоять на земле ногами и дышать полной грудью.

Мой выбор страшен и прост: либо переступить через себя и сохранить любовь, либо отказаться от любви и сохранить себя…

Сколько бы раз в год я ни встречалась с родителями, они всегда находят, что я страшно похудела. Их не смущают напоминания о том, что уже три года подряд мой вес практически не меняется. Мое мнимое похудание служит вполне веским доводом для того, чтобы регулярно подкармливать меня пирожками, блинами, шоколадными конфетами, фруктами, рагу, рыбой, сыром, деревенским творогом и прочими видами бесконечно вкусной еды. Каждый раз, когда бы я ни приезжала, начинается активная забота о моем бренном теле: его выгуле, загаре, кормлении, а также закаливании – поскольку мои родители яростные фанаты бани.

Иногда обилие такой заботы меня утомляет. Но в этот раз она была как нельзя кстати. Главное, что мне хотелось в этот приезд, – это всячески баловать себя, невзирая на то, насколько это полезно или вредно для организма. Это мне посоветовали мой психолог и мой преподаватель йоги. В этом меня обязали принести клятву мои девушки-в-чулках.

Я поклялась на самом дорогом, что у меня было в тот момент, – на моей первой опубликованной книжке.

Насколько сложна задача, я поняла еще в первый день, когда ревела, уткнувшись в кушетку, которую мы с Тимом покупали для нашей квартиры, а потом оставили родителям. Это была замечательная кушетка, с изящным изгибом спинки, обитая гобеленом. Мне она всегда безумно нравилась. И я ревела, скрючившись на ней под грузом воспоминаний.

На второй день боль понемногу стала отступать, приглушенная солнцем и обилием эндорфинов, поступающих в мою кровь стараниями родителей.

Встречи с бывшими подругами и возлюбленными напоминают мне посещение лавок старьевщиков в Стамбуле. Первый раз, оказавшись в таком магазинчике, доверху набитом чудесным хламом, я была в диком восторге, как ребенок в магазине игрушек. Нагроможденные повсюду часы, будильники, шлемы, игрушки, вазы, посуда, старая мебель и прочее бездомное барахло занимали все свободное пространство, оставляя посетителям возможность передвигаться лишь мелкими шажками, аккуратно протискиваясь между шкафами и этажерками, дабы не уронить себе на голову утюг или лампу.

Это умиляет, восхищает, наполняет нежностью и трепетом… но только в первый и второй раз. Потом взгляд скользит по коллекциям артефактов все с большим равнодушием, а через некоторое время равнодушие превращается в скуку. И как бы ни было интересно разглядывать часы, очки, коляски и стулья, ничто из них не западает в сердце настолько, чтобы унести его с собой.

Я думала об этом еще в прошлом году: здесь, в городе детства, было несколько человек, с которыми я виделась скорее по инерции. И не знаю, стала ли я общаться с ними этим летом, если бы они сами не вышли на связь.

За тот год, что мы не виделись, Анна похорошела. Ее фигура окончательно восстановилась после родов, и широкий красный пояс подчеркивал модельную талию. Темные волосы были завиты и собраны на затылке в пышный хвост. Ее кожа, несмотря на все стрессы, сохранялась в идеальном состоянии и уже успела покрыться легким шоколадным оттенком. Меня всегда изумляла ее почти инстинктивная способность заботиться о внешности даже в период депрессий. Мне, как правило, достаточно было одного приступа хандры, чтобы забыть об обязательности маникюра.

Мне продемонстрировали сына – хорошенького двухлетнего мальчишку, похожего на девочку. И я в кои-то веки почувствовала, как внутри меня шевельнулась проснувшаяся зависть. Впрочем, заводить ребенка, живя на грани развода, казалось мне высшей степенью безответственности и абсурда.

Мы сидели в новом городском кафе в ожидании сырников и пиццы, и Анна в красках расписывала очередную серию ее семейной драмы. Уже месяц, как семья Даниных воссоединилась в очередной раз.

– Мы весь год жили отдельно, – рассказывала она. – Ты не представляешь, до чего у нас дошли отношения!

Это ее любимая фраза: «Не представляешь».

– Мы с ним и раньше ссорились, но до таких гадостей никогда не доходило. А последний год – как в аду, Ангел, честное слово. Он мне слова не давал сказать: чуть что – сразу «заткнись» или «закрой пасть»! Представляешь, гад какой?!

Я представляла. Лет десять назад я около двух месяцев встречалась с нынешним супругом Анны, и этого времени мне за глаза хватило, чтобы моя изначальная симпатия переросла в резкое отвращение. Митя был человеком глубоко сконцентрированным на жалости к себе. Под занавес наших отношений он рассказал мне одну историю, где фигурировали ночные блуждания страдающего персонажа, который задыхался от боли неразделенной любви и похмельной жажды – причем мне до сих пор не ясно, что же мучило его больше. Я плохо помню все детали, кроме одной фразы: «А они все дрыхнут, с-суки. Никому нет дела!»

Я мигом просекла Митькины мотивы: мне предписывалась роль Ангела-Спасителя. Ах, бедный, никто тебе не жалеет?! И злыдни-родители, вместо того чтобы водить вокруг тебя хороводы и отпаивать валерьянкой, спокойно спят? Негодные братья не льют вместе с тобой скупые мужские слезы, а готовятся к экзаменам? Моя злая ирония приподнялась как кобра, готовясь к броску. Ах, значит, никто тебя не жалеет?! Хочешь, чтобы я пожалела?

Я пожалела Димку так, что он долго плевался ядом в мой адрес. Впервые в жизни я порвала отношения так быстро и безжалостно, словно обрезала гнилую нитку. Тогда, на остановке у Центрального рынка, в двустороннем потоке людей, на узкой полосе асфальта, где бабушки торговали сушеными травами, шнурками, прищепками и прочими полезными вещами, я сказала, что хочу прекратить наши отношения. А он в ответ на это назвал меня стервой и дрянью.

– Знаешь, как я готовился к этой встрече?! Два дня квартиру вылизывал! Купил вино, фрукты, медовый пирог! Знал, что ты любишь медовые пироги!

Но на эту удочку «бедного мальчика» я уже не попалась.

Анна вернула меня из моих неуместных воспоминаний вопросом:

– А ты-то разошлась?

– Пока еще нет…

– Да, я тебя понимаю, – поспешно сказала она. – Знаешь, иногда стоит пересмотреть свои взгляды. Я тоже пересмотрела. Перестала реагировать на те вещи, которые раньше задевали.

«И на прямые оскорбления в свой адрес? И на прямую ложь?»

– Пожалуй, я бы не простила такое обращение с собой, – сказала я вместо этого. – А даже если бы простила – не смогла бы с ним оставаться после всего.

– Смогла бы! – Анна убежденно кивнула. – Если бы поняла, что не можешь без него жить.

Почти год назад Анна решила, что на ее долю хватит оскорблений и измен, и перебралась с ребенком к родителям. И в очередной раз, спустя несколько недель после ее ухода, Митька развернул кампанию по ее возвращению. На этот раз Анна держалась долго и, возможно, сумела бы обрести независимость, если бы не ревность. Митька, видимо отчаявшись вернуть их отношения к статусу-кво, разместил свою анкету на нескольких сайтах знакомств. Анна, всегда при удобном случае проверявшая sms-сообщения на его телефоне, позвонила по двум повторяющимся номерам и задала сакраментальный вопрос: «Какие у вас отношения с моим мужем?!» И таким образом обрезала два начинающихся романа. После чего пришла к Митьке и заявила, что надо определяться, словно весь предыдущий год они не занимались процессом «определения» со сладострастием двух мазохистов.

– Ну а что ты думаешь про Тима? Он может еще измениться? – Анна, освободившись от груза накопленных слов, снова перескочила на мою тему.

Мне не особо хотелось обсуждать это с ней, поэтому я отделалась вялой репликой, что все бывает. Люди меняются, и меняется наше отношение к ним.

– Главное – понять, можешь ли ты без него жить! – напористо сказала она, склоняясь над тарелкой с сырниками.

– Да? – хмыкнула я. – Естественно, могу. Куда я денусь?

– То есть для тебя расстаться с ним – легко?

– Этого я не говорила. Будь это так легко, мы не прожили бы пять лет вместе. Мне от одной мысли о разводе чудовищно больно! Но, знаешь, иногда встает выбор – хорошие отношения с человеком или хорошие отношения с собой. А боль… любую боль можно пережить. Я знаю, что переживу и эту. Рано или поздно.

Анна жевала сырник, покачивая головой – то ли не веря, то ли не понимая.

– Не знаю, – задумчиво протянула она и погладила пальцами гладкое тельце телефона. – Мне вот без Митьки жить куда хуже, чем с ним. При всех его гадостных привычках. С мамой жить совершенно невыносимо.

Родители Анны жили в старом центре города, в квартире с лепным потолком и антикварной мебелью. У этого жилья был только один недостаток – оно состояло из одной комнаты и крошечной кухни. На этом маленьком пространстве интересы Анны и ее матери сталкивались до искр. Отец, как правило, устранялся, целыми днями пропадая в своем магазинчике и рисуя пейзажи старых городских улочек. Мама же, будучи домохозяйкой, обладала неограниченным временем для вмешательства в личную жизнь единственной дочери.

– У нас что ни день – то скандал. По любому поводу – из-за денег, из-за того, как я Тимку воспитываю. То она мне неделю на мозги капает, что я круглосуточно сижу дома с ребенком и ни с кем не общаюсь. То, наоборот – устраивает истерику из-за просьбы посидеть с ним, чтобы с тобой прогуляться, – будничным тоном рассказывала Анна. Все эти катаклизмы были привычными, как январские морозы: приятного мало, но ничего не поделаешь – придется терпеть. Помолчав и отодвинув тарелку с лужей сметаны, она неожиданно добавила: – И к тому же до сих пор не встретила мужчину, в которого могла бы влюбиться.

– А если встретишь?

– Если встречу? – Анна посмотрела на меня, и впервые за время разговора ее взгляд показался мне неподдельно откровенным. – Поверь, как только встречу человека, который будет устраивать меня больше Митьки, сразу же уйду. Даже не задумываясь!

Через полчаса нам пришлось уйти из кафе – позвонила мать Анны, напомнив дочери о ее материнском долге. Как оказалось, пока мы ужинали, небо затянуло низкими сизыми тучами, которые буквально лежали на низкорослых домах центральных улиц. Мы шли вдоль трамвайной линии, и дребезжание трамваев заглушало наши голоса. Впрочем, это не мешало мне сочувственно кивать во время пауз, а большего от меня сейчас и не требовалось. Провожая Анну до родительского дома, я думала, что она совершает самую распространенную ошибку дочерей Евы, для которых есть два самых страшных зла – старость и одиночество.

Мы – самые обычные женщины, которых никто не научил тому, что одиночество – это производная нашего собственного отношения к себе, а не наказание, которое мир обрушивает на нас как двойку за поведение. Нас никто не учил тому, что человек, умеющий наполнять собой мир, никогда не бывает одиноким.

Несчетное количество раз я слышала эту фразу, оправдывающую сохранение брака: «Подожду, пока не встречу кого-нибудь другого, получше». Или другой довод из этой же серии: «Лучше уж такие отношения, чем никаких». Глубинный животный страх – вопрос: «Есть ли жизнь после развода?» – откуда он так глубоко сидит в нас? Из прошлых жизней, прожитых в Индии, где вдовы всходили на костер? Из бабушкиных страхов, рожденных во время войны и похоронок?

Мы все надеемся, что придет кто-то извне: добрый Король выйдет из замка, или заплутавший Рыцарь постучится в ворота, или дикий Тарзан спустится с гор, став ручным. Он придет и избавит нас от необходимости выбора и решения.

Но он не придет. Не придет, пока не создадим в своей жизни пространство, куда он мог бы прийти. Не придет, пока мы не прекратим нуждаться в его приходе, как в сошествии Мессии. Потому что он не Мессия, призванный спасти женщину, запутавшуюся в самой себе. И счастье не в нем. Счастье заключено в нас самих. Я знаю эту истину, но как же сложно проложить ей путь от ума к сердцу!

Умение радоваться жизни дается нам от рождения, с первым глотком молока матери. Но умение гневаться на жизнь приходит еще раньше – когда мы в муках покидаем теплое и безопасное материнское чрево, чтобы выйти в холодный мир с чересчур ярким светом и слишком громкими голосами.

Любой шаг навстречу радикальным изменениям подобен рождению: из привычного теплого мирка, из уютной пещеры, где нам знаком каждый угол, нас грубо выталкивают в мир, который оказался куда больше, чем мы ожидали. Границы мира раздвинулись, горизонт сполз, как сползает ночью одеяло с кровати – и за ним обнаружились новые пространства.

Что чувствует нормальный человек, когда его в холодный вечер выставляют из дома за дверь – на негостеприимную улицу, выстуженную ветром, пустую, как труба, населенную лишь тенями и страхами? Нормальный человек впадает в истерику и начинает ломиться обратно – в родную каморку, где знаком запах каждой гнилушки, где скрип каждого стула звучит как колыбельная. Мы знаем, как сидеть на этих стульях, чтобы они не развалились прямо под нами, и в каком углу комнаты во время дождя надо ставить тазик, чтобы спастись от потопа.

Вот поэтому большинство людей чувствуют мелкую дрожь в коленях при слове «перемены». Древние китайцы очень хорошо знали человеческую природу и не ошиблись со своим проклятьим – чтобы ты жил в эпоху перемен!

Только два вида людей страдают вечной приверженностью к переменам: невротики и Ангелы. Первые – потому что боятся посмотреть жизни в глаза и поэтому стремятся никогда не останавливаться. Вторые – потому что жить иначе не получается.

Но этим летом меня можно было полноправно причислить к падшим Ангелам и приписать мне ежедневную утреннюю пробежку по семи кругам ада в качестве профилактики от дальнейшего почернения души.

Я не хотела никаких перемен. Я хотела законсервироваться в данном мне пространстве летнего дня и оставить все как есть. Поезд из сцепленных суток неотвратимо вез меня в будущее, а я, как непослушный ребенок, пыталась на ходу выскочить за дверь. Неизбежность перемен, когда о них знаешь заранее, – худшее из проклятий. Я как Ангел была лишена даже хиленькой надежды на то, что все разрешится само собой.

Впрочем, временами в отпуске меня все-таки накрывало теплой волной умиротворения.

Успокоение находило на меня волной, пока я копалась на маминых грядках, с наслаждением зарываясь пальцами в рыхлую теплую землю, или когда сидела с книжкой на крыльце, разомлев под сибирским солнцем – страстным в своей краткосрочной власти. Я забывалась, пока фотографировала папины любимые розы, тратя часы на поиск наиболее удачного ракурса. Сердце сладко ёкало, когда, забравшись в малину, я срывала и по одной клала на язык сладкие душистые ягоды – сорванные с куста, они имели совершенно другой вкус, чем в тарелке.

Но между этими моментами были и другие, когда я застывала на месте с приступом воспоминаний – таких же внезапных и острых, как желудочные колики. Забыть о Тиме не удавалось, потому что тысячи мелочей на каждом шагу кричали о нем, как фотографии, расставленные на видных местах. Мы ели рыжики, жаренные в сметане, и я с тоской вспоминала, что это любимое блюдо Тима. Я перебирала вещи в шкафу и натыкалась на его старые инструменты и свитера. Бродя по лесу, я каждый раз прокручивала в голове все наши совместные прогулки. Особенно ту зимнюю, по солнечному снегу, когда мы чуть не опоздали в ЗАГС на собственную свадьбу.

Заземление удалось лишь частично. Временами я стояла на земле твердо и чувствовала, как от босых пяток вверх по телу поднимается тепло. И меня накрывало ощущение безбашенного детства – желание подскочить и бежать в поля, в лес, нестись по пыльной мягкой дороге неизвестно зачем и куда, чувствуя, что счастье разлито в воздухе как медовый запах донника. Но потом к горлу подступала грусть с привкусом горечи, и я едва удерживалась от очередного звонка Тиму.

Наконец я не выдержала и набрала Асю.

– Главное – не паникуй, – сказала она, выслушав мои горестные излияния. – Тебе сейчас стоит на несколько дней уехать подальше за город, куда-нибудь на природу. Ты же вроде собиралась на Байкал?

– Да, меня подруга звала с компанией на Ольхон. Но, честно говоря, боюсь, станет еще хуже… Мы в прошлом году там были с Тимом. Воспоминаний будет как грибов.

– Поезжай! – Ася сказала это тем тоном, каким благословляют на ратный подвиг. – Природа сильнее воспоминаний. Вот увидишь.

Я и сама знала, как лечит запах леса, и дурман нагретой солнцем степи, и соприкосновение кожи со студеной, кристальной водой, вобравшей все ярчайшие оттенки неба. Но мое желание превратиться в улитку и никуда не двигаться дальше сегодняшнего дня, было слишком велико. Так что без наставления Аси я бы так и не собралась в этот раз на Байкал, несмотря на всю мою любовь к нему. Однако после этого звонка – не откладывая, дабы решимость не угасла, – я тотчас набрала Ольгу и сказала, что еду.