Глава первая

Есть вещи, которые интересны всем. У нас, в Штатах, это байки о бесчинствах краснокожих на западных рубежах, о пленении и мучениях несчастных поселенцев. Публика поглощает такого рода известия, как раскаленная солнцем пустыня впитывает капли дождя. С первых дней освоения нового континента рассказы счастливчиков, чудом спасшихся из лап индейцев, — популярнейший жанр нашей литературы. За подтверждением далеко ходить не надо, достаточно бросить взгляд на полки любой бродвейской книжной лавки.

Не так давно (я пишу эти строки летом 1846 года) мне прислали для просмотра пачку шедевров подобного рода. Согласно устоявшимся канонам, обложки вопили, как мальчишки-газетчики: «Небывалые приключения!», «Неслыханные мучения!», «Нежданное освобождение!»… Как и следовало ожидать, опусы эти оказались начисто лишенными каких-либо литературных достоинств. Впоследствии, тоже отнюдь не вопреки моим ожиданиям, все они имели оглушительный успех у читающей публики, невзирая на ужасающий стиль и нагромождения явных нелепостей. Последнее обстоятельство, несомненно, заинтересует подлинного художника слова, создателя литературных жемчужин, не замеченных публикой, обойденных как вниманием, так и (что немаловажно) заслуженным материальным вознаграждением.

Что же в этих книгах — или в их читателях — вызывает столь жгучий интерес потребителя? Думается мне, что ответ следует искать в особенностях нашей человеческой природы, которая — увы! — ничуть не изменилась с первых дней Творения. Во все времена публику притягивали кровожадные, жестокие истории. Читатель может невнимательно просмотреть строки о захватывающих приключениях героев, о том, как они с честью выбирались из головоломных ситуаций, но сразу выпучит глаза и разинет рот, натолкнувшись на смачные подробности кровопролитных схваток и, тем более, на подробный анализ леденящих кровь мучений невинных жертв кровожадных краснокожих дикарей.

Что греха таить, я и сам не в силах изгнать из памяти иные сочные сцены. Вот некий Джон Роджер Таннер вспоминает, как с подвешенного за руки юного Тоби Сквайрса клочьями слезает кожа под ударами бича жестокого царька дикарей-ирокезов… Вот несчастный француз Жан Лафрамбуаз, всего-то желавший купить пушнину у индейцев, вынужден давиться мясом, отрезанным от его же собственной ляжки мучителями-апашами… А вот мужественный капитан Джон Солтер с суровой искренностью повествует о том, как гнусные команчи проделали в животе своей бледнолицей жертвы дырочку, вытянули через нее кончик тонкой кишки, пригвоздили колышком к земле и погнали обреченного прочь, вытянув из него таким образом все внутренности! Простое перечисление этих и подобных жестокостей вызывает в моей душе лавину эмоций: ужаса, отвращения, возбуждения…

Без сомнения, все эти страсти формируют представление о Диком Западе не только как о крае природных чудес, но и как об источнике гибельных опасностей, подстерегающих на каждом шагу; как о стране, населенной дикими существами, жестокостью своей и изобретательностью по части пыток превосходящими испанских инквизиторов. Из этих же писаний следует, однако, что даже в своих самых изощренных жестокостях дикари-индейцы нисколько не грешат против этических норм своего примитивного общества, против устоявшихся племенных верований и обычаев.

Вряд ли можно утверждать то же самое о существах белой расы, превосходящих жестокостью всех упомянутых ирокезов, команчей и апашей вместе взятых. А ведь такие бледнолицые существуют среди нас! В чем благосклонный читатель строк моих вскоре убедится. События, случившиеся на Манхэттене чуть более года назад, позволяют сделать вывод, что почтенный гражданин цивилизованного города способен на поступки, недоступные пониманию самого примитивного обитателя Дикого Запада.

В попытке воссоздать события минувших дней часто сталкиваешься с поразительным несоответствием масштабов самих событий и их причин, истоков. Так было и весною 1845 года, когда громадный город потрясла весть об ужасном преступлении. В среду, первого мая, я потел за своим рабочим столом в редакции свежеиспеченного журнальчика «Бродвейские ведомости». Жарким маем в Нью-Йорке никого не удивишь, но в том году погода вытворяла нечто невообразимое. Кроме жары, однако, день поначалу ничем замечательным не отличался. Ничто не говорило о том, что он яркой вехой войдет в криминальную историю мегаполиса.

В редакцию я прибыл как обычно, в десять утра, и сходу принялся за рутинное сочинение очерков и статей в очередной номер: обзор увлекательной (между нами: скучной и местами занудной) повести мистера Джозефа Холта Ингрэма о знаменитом пирате Лафите, краткий анализ сумбурной и невразумительной лекции о месмеризме профессора Генри Хорнкасла в Городской библиотеке, разгромный разбор поэтических плагиатов мистера Лонгфелло, творчество коего полностью базируется на шедеврах вашего покорного слуги; наконец, остроумная миниатюра о балладах и куплетах ирландской бедноты, ютящейся на окраинах Нью-Йорка. Пять часов упорного труда с одним лишь кратким перерывом для подкрепления бренного тела: немного сыру с черным хлебом и клубника от Путаницы, как любовно называю я свою уважаемую тетушку и тещу Марию Клемм, мать обожаемой супруги моей Вирджинии.

Обычно труды мои завершаются вместе со световым днем, но в ту замечательную среду я уже вскоре после полудня почувствовал, что совершенно изнемогаю. Так как в редакции я остался один — мой работодатель, мистер Бриггс, отлучился по делам, — ничто не мешало снять сюртук, ослабить галстук, расстегнуть воротник и развалиться на стуле; но по лбу моему тем не менее струились ручейки влаги, не гнушавшиеся и глазными впадинами. Едкий пот заливал глаза. Распахнув окно, я лишь ухудшил ситуацию. Прохладнее не стало, зато в комнату ворвались звуки городской какофонии: громыхание вагонов конки, кэбов и колясок, вопли разносчиков и уличных торговцев, стук молотков вездесущих муниципальных ремонтников… Нет, нет, о работе нечего и помышлять!

Пришлось преждевременно прекратить трудовую деятельность и отправиться домой. Приведя стол в порядок, я поднялся, набросил сюртук и направился к выходу, прихватив искусно переплетенный том, прибывший с утренней почтой. «Дневник исследовательской экспедиции за Скалистые Горы» некоего Сэмюэля Паркера я собирался спокойно просмотреть в обстановке домашнего уюта, чтобы на следующее утро вернуться к нему в редакции.

Нырнув в пешеходный поток Бродвея, я как будто окунулся в духоту бразильских тропических джунглей, столь ярко описанную пресловутым Лопе де Агирре в живописных (хотя зачастую чрезмерно многословных) посланиях королю Испании Филиппу. Жара здесь мучила еще больше, чем в конторе.

Кажется, следовало бы ожидать, что этакое пекло придушит и притормозит присущую этому городу лихорадочную активность. Ничуть не бывало! Так же неслись по мостовым повозки, столь же целеустремленно торопились куда-то пешеходы. Влившись в толчею этих последних, я направил стопы к дому.

Маршрут мой пролегал через перекресток Бродвея и Энн-стрит, где, как известно каждому жителю нашего города-гиганта, находится самое притягательное для широкой публики заведение, Американский музей мистера Ф. Т. Барнума, вместилище диковинок матери-природы (как живых, так и в виде чучел и макетов), многочисленных исторических реликвий и всевозможных достижений науки и техники. Уже несколько месяцев не видел я «Короля зрелищ», как любил себя называть хозяин музея. Он недавно вернулся после триумфального турне по столицам Европы домой и, как я с удовольствием обнаружил, не забыл о нашем добром знакомстве. Почти сразу по прибытии он прислал нам корзину с европейскими деликатесами: бельгийский шоколад, английское печенье, французские консервы и тому подобные лакомства. Я тут же отправил ему благодарственное письмо, пообещав вскоре нанести ответный визит вежливости.

Подходя к роскошному заведению Барнума, я обратил внимание на собравшуюся у входа толпу из дюжины оборванцев. Конечно, эти двери видывали и не такое скопление народа, но характер сборища сразу же привлек внимание мое своею необычностью.

Разную публику можно наблюдать у входа в заведение Барнума. Сюда приходят и преисполненные достоинства джентльмены, и скромные труженики; заглядывают и легковесные франты, и степенные отцы семейств в сопровождении супруг и стаек детишек, и влюбленные парочки, утомленные блужданием по городу. Но привлекшая мое внимание группа состояла лишь из мужчин: пара подростков, почти мальчиков, остальные взрослые. По обноскам, которыми они щеголяли, их можно было принять за обитателей одной из наиболее нищих окраин, скорее всего Бауэри.

Обращала на себя внимание аура недовольства, возбужденного возмущения, исходившая от группы. Угрюмые гримасы, угрожающие жесты в сторону здания музея. Проходя мимо, я услышал соответствующие выражения: «Ублюдок!», «Сукин сын!» и иные, которые не следует и повторять.

Отвернувшись от этой невоспитанной публики, олицетворявшей, казалось, все наиболее неприятное, вульгарное в городе, я ускорил шаг, насколько позволял густой поток пешеходов. Раздражение мое достигло апогея. Удушающая жара, толкотня на улице, свинское поведение людей — все это отнюдь не способствовало благорасположению духа. В сотый, тысячный раз проклинал я стечение обстоятельств, заставившее нас вернуться в город.

В прошлом году мы с Сестричкой и Путаницей снимали уютный сельский домик на ферме, в пригороде, за 86-й улицей, наслаждались прелестями жизни на природе. В первую очередь несравненным сельским воздухом, настоящим целебным эликсиром для моей бедной, болезненной Сестрички. Никогда она не отличалась завидным здоровьем, а в последнее время состояние бедняжки постоянно ухудшалось.

Все неисчислимые прелести нашего деревенского прибежища — зелень лугов, прекрасный вид на реку Гудзон — перевешивал один существенный недостаток. Вдали от города я не мог найти источника дохода, достаточного для поддержания существования нашего маленького семейства. Даже феноменальный успех моего стихотворения «Ворон», ставшего знаменитым сразу после опубликования, не принес облегчения. Поэтому я сразу принял предложение издателя Бриггса и поступил к нему редактором в «Бродвейские ведомости». Тем более что вместо жалованья он предложил мне треть прибылей с журнала! Сожаление от оставленной сельской идиллии смешивалось с оптимизмом и ожиданием успеха на новой ниве деятельности, когда я принял предложение мистера Бриггса и вернулся с дорогим моим семейством в город.

К несчастью, надежды мои не оправдались. Следует, разумеется, учитывать, что журнал еще молод, он еще добьется успеха и принесет лавры и доходы как владельцу, так и мне, его редактору. До той поры приходится, однако, потуже затягивать пояс. Спасал наш семейный бюджет лишь хозяйственный гений прагматичной Путаницы.

Об ужасающей финансовой пропасти, на дне коей я оказался, не замедлила напомнить ситуация, возникшая в тот момент, когда я натолкнулся на уличного торговца. Следуя по Канал-стрит, я вдруг увидел перед собою одного из бесчисленных городских китайцев, выставившего нехитрый товарец на лотке, подпертом четырьмя чахлыми ножками-палками. В отличие от большинства своих соотечественников, этот выходец из Азии отказался от традиционного национального одеяния и облачился в брюки, жилетку и весьма поношенное подобие сюртука, болтавшееся на его тощей фигуре, как будто вывешенное на просушку. Даже видневшаяся из-под старой шапчонки прическа его, лишенная привычной китайской косицы, напоминала обычную американскую стрижку. Вокруг лоточника выписывали по мостовой сложные зигзаги трое малолетних оборванцев, жадно — но без всякой надежды — поедавших глазами выставленные для продажи сласти.

Подойдя поближе, я тоже обозрел ассортимент уличного торговца. Арахис, засахаренный миндаль, лакрица, пастилки, карамельки, леденцы… Я сразу же ощутил потребность накупить всякой всячины для Сестрички и Путаницы, которые обожали сладкое. Тщательный обыск карманов привел к обнаружению в них лишь нескольких жалких центов.

Я замер на тротуаре, напряженно обдумывая целесообразность траты скудных моих финансов на несущественные пустяки. Голову посетила мысль, что, несмотря на выдающееся положение, занимаемое мною в мире слов и букв, я, в сущности, мало отличаюсь от этих трех уличных мальчишек. Вот как относится Америка к своим талантам! Горький смех сорвался с губ моих, удивив мальчишек и озадачив пришельца из Срединной Империи, с тревогой вылупившего на меня раскосые глаза.

Не поддаваясь отчаянию, я шагнул к лотку и известил китайца о своих покупательских намерениях. Тот наполнил конусообразный бумажный кулек выбранным мною кондитерским товаром и, получив плату, с поклоном вручил мне покупку. Я продолжил путь, пожертвовав по леденцу каждому из троицы сорванцов, тут же с радостными воплями припустивших вприпрыжку по мостовой, не удосужившись поблагодарить щедрого дарителя.

Квартирка наша в верхнем этаже солидного, хотя и несколько потрепанного дома на Эмити-стрит состояла из пяти комнат. Поднявшись по узкой лестнице, я открыл дверь и оказался в крохотной прихожей.

— Мама? — послышался из комнат мелодичный голос моей Сестрички.

— Нет, дорогая, — мягко ответил я. — Твой Эдди вернулся.

Рядом с дверью находился маленький пристенный столик-консоль. Я положил на него принесенный толстый том, вынул из кармана кулек с конфетами, извлек из него одну витую мятную карамелину, спрятал ее в правой руке и шагнул в гостиную.

Прежний жилец занимаемой нами квартиры, как и я, южанин, очевидно, французских корней — так сообщила нам квартирная хозяйка миссис Уитэйкер, — прибыл в Нью-Йорк с целью сколотить состояние на импорте лиможского фарфора. Менее чем через три месяца после начала своей деятельности он принужден был, однако, скрыться в неизвестном направлении и по неизвестной причине. Миссис Уитэйкер, правда, уверенно заявляла — придерживаясь наиболее вероятной версии, — что предприятие его лопнуло и бедняга сбежал от кредиторов.

Оставляя в стороне причины исчезновения прежнего жильца, можно было с уверенностью утверждать, что покинул жилище он впопыхах. Вся обстановка так и осталась в квартире. Гостиная свидетельствовала о развитом, хотя и невзыскательном, не отличающемся полетом фантазии вкусе хозяина. На стенах — раскрашенные от руки литографии на библейские темы. Окна прикрыты гардинами красного шелка. На полу — яркий красочный ковер «обюссон». У одной из стен стоит книжный шкаф розового дерева, рядом с ним — выполненная в том же стиле, из того же материала этажерка. Убранство дополняли пара кресел, напольные «дедушкины» часы, декорированные интарсией красного дерева; овальный столик-треножник и кушетка, затянутая потертой парчою. Этот последний предмет меблировки поддерживал в описываемый момент божественные, эфирные формы моей милой жены.

Она приютилась в уголочке кушетки, положив на колени альбом, над которым ее нежная ручка занесла угольный карандаш. Лицо моей дорогой супруги озарило радостное удивление, вызванное моим приходом. Я, со своей стороны, тоже удивился, как и всякий раз по возвращении домой, невыразимой прелести ее черт, по мере развития болезни переходившей в неземную красоту. Если не считать слабого румянца, оживлявшего щеки, бледность лица превосходила безупречную белизну ее простого батистового платья. Тем больше поражала глубина больших темных глаз и неуловимая улыбка, подобная лишь запечатленной великим да Винчи в его знаменитой «Джоконде».

— Эдди? Почему так рано?

— Невыносимая жара принудила меня прекратить работу и покинуть раскаленный рабочий кабинет, — ответил я, подошел к кушетке и вытянул вперед обе сжатые в кулаки руки.

— У меня сюрприз для тебя, Сестричка, — улыбнулся я. — Тебе предстоит отгадать, в какой руке у меня что-то вкусненькое.

— В этой, — без колебаний заявила она, указав на левую.

Издав возглас изумления — ведь она всякий раз угадывала правильно, — я воскликнул:

— Ах, дорогая, какой я глупец! Ну как я могу тебя обмануть, даже в такой мелочи, если наши души сплетены воедино и все мои секреты ты видишь насквозь! А вот и награда за твою проницательность. — И я принялся отлеплять от ладони подтаявший, расползающийся от жары леденец.

— Вообще-то я заметила его меж твоих пальцев, — призналась Сестричка. — Ты не слишком плотно сжал кулак, Эдди. — Она отправила сладкую липучку в рот.

— М-м-м… Вкуснотища. Большое спасибо, Эдди.

Губы мои не смогли сдержать взрыва веселости, вызванного наивной искренностью моей милой подруги. Подсев к ней на кушетку, я запечатлел на ее бледном челе нежный поцелуй.

— Как самочувствие, дорогая?

— Прекрасно. За весь день ни разу не кашлянула.

— Ничего более приятного не желал бы услышать.

Я перевел взгляд на ее альбом. Вирджиния как раз работала над графическим образом нашей милой кошечки Каттарины, растянувшейся на подоконнике распахнутого окна. Обмякшая от жары кошка замерла, закрыв глаза и склонив голову на вытянутую вперед лапу.

— Твои навыки в изобразительном искусстве совершенствуются с каждым днем, дорогая. Каттарина на твоем рисунке совершенно как живая.

— Ты серьезно? — скептически протянула Сестричка. — Мне кажется, что правая лапа выглядит комично.

Действительно, упомянутая конечность казалась на рисунке неправильно сросшейся после сложного закрытого перелома. Но я все же не нашел оснований для хулы.

— Ничего подобного. В высшей степени жизненная лапа.

— Путаница того же мнения. Говорит, что кошка моя вот-вот замурлычет.

— А где наша дорогая Путаница?

— Вышла на рынок, купить зелени к обеду. Сейчас вернется.

Едва успела Сестричка закрыть рот, как из прихожей донесся звук открываемой двери. Еще мгновение — и тетушка уже замерла в дверях гостиной; на согнутой в локте правой руке ее висела сплетенная из ивовых прутьев рыночная корзина. Как будто она ждала за сценой реплики дочери, чтобы войти и включиться в действие.

На теще моей был, как обычно, ее черный вдовий наряд, лишь на голове белел чепчик с кружевами. Широкое добродушное лицо раскраснелось от жары, на нем блестели капельки пота. Я поднялся, чтобы приветствовать матушку моей дорогой Вирджинии.

— Эдди, что случилось? — испуганно воскликнула Путаница. — Так рано вернулся…

— Не беспокойтесь, — улыбнулся я. — Ничего не произошло. — И я вкратце объяснил ей причину своего раннего возвращения.

— А вот у вас, как я вижу, действительно что-то случилось, — добавил я, пристально вглядываясь в ее возбужденное лицо.

— Как, ты ничего не знаешь? Весь рынок гудит, словно улей.

— Абсолютно ничего не знаю, — заверил я ее. — С самого утра ни с кем не общался. В конторе сидел один-одинешенек, по дороге домой лишь на минуту задержался у лотка китайца, купил для вас с Сестричкой кулечек леденцов.

— Что случилось, мама? — донеслось с кушетки.

— Убийство. Ужасное убийство!

Добрая женщина выдернула из корзины газету и протянула ее мне.

— Девочку какой-то зверь убил, изуродовал. Точь-в-точь как в прошлый раз. Ох, Эдди, и это чудовище все еще разгуливает на свободе.

 

Глава вторая

В руках у меня оказалась «Нью-Йорк геральд», газета, издаваемая Джеймсом Гордоном Беннетом, сколотившим себе состояние на эксплуатации самых низменных наклонностей и дурного вкуса толпы. Совершенно лишенный чувств стыда и такта Беннет смаковал скандальные, омерзительные, сенсационные детали, выпячивал в своих публикациях то, что привлекало читательскую массу. Преступление такого рода, материал о насилии и жестокости как нельзя лучше отвечали духу издаваемой им газетенки.

Подтверждение этому я нашел, глянув на первую полосу газеты. Аршинный заголовок:

УЖАСНОЕ УБИЙСТВО!

УБИТ ЕЩЕ ОДИН РЕБЕНОК!

В ПАРКЕ НАЙДЕНО ИЗУРОДОВАННОЕ ТЕЛО ЕЩЕ ОДНОЙ ДЕВОЧКИ!

— Что там написано? — раздался вопрос Сестрички, прежде чем я смог приступить к чтению. — Читай вслух, Эдди.

— Конечно, конечно, — поспешно согласился я.

— Обожди минутку, Эдди! — попросила тетушка. — Только разгружу корзину! Я мигом.

И она заспешила на кухню. Я устроился поудобнее в одном из кресел и дождался, пока она вернулась и опустилась на кушетку рядом с дочерью. Та сразу схватила мать за руку, и обе замерли.

Я прочистил горло и приступил к чтению, прерываемому лишь вздохами да охами моей микроскопической аудитории.

Сегодня на рассвете стало известно о еще одном ужасном преступлении. Обнаружен обезображенный труп девочки. Мистер Фрэнк Пелхэм, направляясь из дома на Вустер-стрит к месту службы в прокатных конюшнях Окмана, проходил через небольшой парк на Гудзон-сквер и чуть не споткнулся о лежавшее на траве тело жертвы преступления. Мистер Пелхэм немедленно сообщил в полицию об ужасной находке.

Хотя жертва пока не опознана, полагают, что ею может оказаться Розали Эдмондс, десятилетняя дочь мистера Хью Эдмондса и его супруги с Уокер-стрит, 25. Как сообщала вчера наша газета, Розали вышла из дому, чтобы купить новую грифельную доску для школы. Обеспокоенные ее долгим отсутствием родители пустились на поиски и оповестили полицию. Немедленно начавшиеся розыскные мероприятия результатов не принесли. Пока продолжается работа по опознанию тела, наш репортер установил, что сильно пострадавшее платье убитого ребенка полностью соответствует описанию одежды пропавшей Розали Эдмондс. Лодыжки жертвы прочно связаны толстой веревкой, очевидно, чтобы предотвратить ее побег из лап злодея.

Полиция не предает гласности полный перечень увечий несчастной жертвы, но имеются сведения о крайней жестокости нанесенных повреждений. В частности, девочка оказалась оскальпированной! — причем с такой свирепостью, что вместе со скальпом оторвались уши и прелестные светлые локоны.

Если эти факты соответствуют действительности, то как полиции, так и населению должно быть понятно, что по нашему городу бродит опаснейшее чудовище, выслеживающее наиболее слабых и невинных. Наши читатели, без сомнения, помнят, что всего две недели назад подобным образом погибла семилетняя Энни Добс, дочь мистера Александра Добса и его супруги с Франклин-стрит. Несмотря на все усилия полиции, убийца мисс Энни Добс пока не обнаружен.

Вполне естественно предположить, что жестокость, с которой была убита Энни Добс, а теперь и Розали Эдмондс, могла быть проявлена лишь дикарями из племен коренных обитателей Северной Америки. Так как индейцы давно уже изгнаны с территории нашего обитания, возникает вопрос, откуда они взялись в Нью-Йорке.

Не обвиняя никого конкретно, мы чувствуем себя обязанными указать то место в нашем громадном мегаполисе, где обитают дикие «краснокожие». Это Американский музей мистера Ф. Т. Барнума. Среди бесчисленных экспонатов и аттракционов этого заведения есть несколько индейцев племени кроу. Как известно каждому ньюйоркцу, мистер Барнум без устали прославляет этих аборигенов как — его собственные слова — свирепых воинов. Любой желающий может полюбоваться на них в музее — в полном боевом облачении, при копьях, томагавках, ножах, а также при коллекции снятых с побежденных врагов скальпов.

Мы не утверждаем, что девочек убил один из этих дикарей. Однако мы чувствуем себя обязанными выразить озабоченность привычкой мистера Барнума ввозить в густонаселенный город существ опасных и непредсказуемых. Чем это чревато, показал недавний трагический случай с несчастным укротителем львов, Великим Мазеппой. Хищник, виновный в той трагедии, был немедленно уничтожен. В случае, если виновниками последней трагедии окажутся индейцы мистера Барнума, они, вне всякого сомнения, заслуживают той же участи. А их покровитель, мистер Барнум, подлежит самому суровому осуждению со стороны возмущенной общественности!

— Ужасно! — выдохнула Сестричка. — Бедное дитя!

— И бедные родители, — печально добавила Путаница.

— Эдди, как ты думаешь, индеец из музея мистера Барнума может быть убийцей? — спросила Сестричка.

Прежде чем ответить, я сложил газету и положил ее на столик рядом с креслом.

— Не следует полагать, что каждая загадка представляет собой запутанный лабиринт, ведущий к неожиданному решению. Иногда наиболее очевидное, лежащее на поверхности решение оказывается верным. Разумеется, убийцей может оказаться и индеец Барнума.

Тем не менее, — продолжил я, — путь, которым мистер Беннет пришел к подобному заключению, представляется мне неверным. Его обвинение — не боюсь добавить клеветническое — базируется на следующем рассуждении: этот ужасный преступник снял с жертв скальпы; обычай снимать скальпы практикуется среди индейцев Северной Америки; следовательно, убийца индеец.

Не стану отрицать, многие, хотя далеко не все, индейские племена верны этой варварской традиции. Люди, однако, ошибаются, полагая, что скальпирование — исконно индейский ритуал. Историки обнаружили, что намного раньше индейцев этим грешили в Европе и в Азии. Визиготы, франки, древние персы скальпировали врагов, Геродот сообщает, что так поступали и скифы.

На основании этих фактов многие считают, что дикий обычай принесен в Америку белыми. Не знаю, верна ли эта гипотеза, но общеизвестно, что так называемые «цивилизованные» европейцы не только поощряли эту порочную практику среди индейцев, но и сами увлеченно скальпировали врагов. Во время колониальных войн как французы, так и англичане неплохо платили за скальпы. Иные белые пионеры Дикого Запада намного превосходили самых кровожадных индейцев своей жестокостью и любовью к скальпам.

Таким образом, сам факт снятия скальпа ни в коей мере не является доказательством того, что преступник — индеец из труппы Барнума.

Настораживает еще одно обстоятельство. По сообщению этой газеты, скальп жестоко снят с голов обеих несчастных девочек — со всем волосяным покровом! У последней при этом даже уши оторвались. О таком способе скальпирования индейцы имеют представление, но племя кроу придерживается, с позволения сказать, более гуманной технологии. Не буду вдаваться в подробности этой ужасной процедуры, но в общих чертах у кроу она выглядит так: победитель поворачивает побежденного лицом вниз, наступает ему на спину между лопаток, прижимает к земле; захватив в горсть одной руки волосы, ножом, который держит в другой руке, делает круговой надрез и рывком сдирает волосы со скальпом. Далее он соскабливает с кожи кровь, сушит скальп на солнце, натянув на обруч из древесного прута. Внутреннюю сторону красит в красный цвет.

Это наиболее распространенный способ снятия скальпа. Размер скальпа может быть различным. Индейцы Великих Равнин, включая кроу, снимают относительно небольшой участок кожи, диаметром в три-четыре дюйма. Жертва даже может выжить после такой мучительной процедуры. Индейцы Равнин как раз предпочитают не убивать врага, а дать ему возможность жить со свидетельством своего унизительного поражения.

Подводя итог, могу сказать, что даже если убийца обеих девочек и индеец, то уж никоим образом не из Американского музея.

Я замолчал. Молчали и обе мои слушательницы. Наконец Сестричка несколько неуверенным голосом обратилась ко мне:

— Ты все очень хорошо объяснил, Эдди. Но если ты прав, то со стороны газеты нехорошо таким образом отзываться о мистере Барнуме и обвинять его в ответственности за это преступление.

— Совершенно верно. Но, дорогая, не следует беспокоиться о нашем друге. Если ты полагаешь, что он расстроится из-за этой статьи, то ты заблуждаешься. Мистер Барнум будет только рад лишней бесплатной рекламе. У него талант обращать ругань в свой адрес в барыши. Так было и в упомянутом случае с дрессировщиком львов Мазеппой.

Мазеппа Вивальди, всемирно известный укротитель львов, несколько лет подряд был гвоздем программы Барнума. Невысокого роста, но чрезвычайно мускулистый, он привлекал зрителей красотой лица и прекрасными вьющимися волосами. «Голова Самсона!» — восхищались поклонницы. Выдающиеся внешние данные и смелость укротителя собирали на его выступления толпы девиц и молодых дам.

Номер и вправду захватывающий. Я сам однажды с замиранием сердца наблюдал из толпы зрителей за бесстрашным укротителем. Вооруженный лишь кнутом да трехногой табуреткой, служившей чем-то вроде щита, он входил в тесную круглую клетку, набитую рычащими хищниками, и добивался от страшных кошек послушания домашних котят. Апофеозом выступления был следующий трюк: он ставил на пол табуретку, клал на нее бич и медленно подходил к громадному темногривому льву по имени Аякс; преклонив перед хищником колени, он обеими руками раскрывал льву пасть и просовывал голову меж страшных челюстей. Минуту, казавшуюся вечностью, он проводил в таком самоубийственном коленопреклонении.

Мазеппа благополучно проделал этот трюк бессчетное число раз, но однажды, в конце марта, произошла трагедия. Как только он всунул голову меж острых зубов, челюсти хищника неожиданно сомкнулись с ужасной силой!

Зрители закричали. Дамы рыдали и падали в обморок, дети плакали. Несколько мужчин, пренебрегая собственной безопасностью — по сути, проявив героизм — бросились к клетке. Аякс тем временем разинул пасть и отпустил тело укротителя. Мазеппа упал в опилки лицом вниз. Из ужасных ран хлестала кровь, он скончался тут же, на арене, до прибытия врача.

Бульварная пресса подняла по поводу этого случая громкий вой, «Геральд» старался больше всех. Барнума осуждали и обвиняли. Общественность требовала немедленной казни зверя. Барнуму пришлось с этим согласиться. Но нельзя сказать, что его бизнес пострадал в результате этой трагедии. Напротив. Гений (если здесь уместно это слово) «короля чистогана» подсказал ему, как наилучшим образом использовать низменные наклонности публики. Барнум заказал чучело убитого льва — в сидячей позе, с разинутой пастью. По его заказу изготовили и восковую фигуру коленопреклоненного Мазеппы, одели статую в подлинную одежду погибшего укротителя, покрытую запекшейся кровью. Обе безжизненные куклы, объединенные в живописную композицию, демонстрировали момент, когда Аякс смыкает челюсти на шее Мазеппы. Рядом, для усиления впечатления, соорудили витрину, в которой выставили личные вещи укротителя, включая его бич, трехногую табуретку и склянку с помадой, которой он умащал свою роскошную гриву.

— Ты прав, Эдди, — согласилась Сестричка. — Мистер Барнум умеет оборачивать дурное себе на пользу.

— Я бы сказала, — вмешалась Путаница, — что постыдиться следует этому мистеру Беннету. Как он смеет нападать на нашего дорогого мистера Барнума! Вот в чем он прав, так это в том, что убийца заслуживает участи льва-людоеда. Да он во много раз хуже! Лев ведь от природы хищник, а это чудовище… Виселицы для него мало!

Меня удивила эмоциональность нашей кроткой тетушки. Ей и муху-то, случайно залетевшую в комнату, жаль было лишать жизни, а тут… Я свою тещу еще такой не видывал.

— Прекрасно понимаю, дорогая тетушка! Льва ведь уничтожили не столько в наказание за убийство, которое, как вы совершенно правильно отметили, соответствует его природе хищника-охотника, сколько для предотвращения подобных случаев в будущем. Не без основания считается, что единожды отведавший человеческой крови хищник уже не может пользоваться доверием. В этом отношении преступник, убивший обеих девочек, пал даже ниже дикого животного. Ведь движущей силой его преступлений является растущая раз от разу жажда человеческой крови.

В комнате повисла гнетущая тишина. Затем послышался вздох Сестрички.

— Ужасно! Такие разговоры начисто лишили меня аппетита. О еде даже думать не хочется.

— Нет-нет, Вирджиния, ты просто-напросто должна что-то скушать, это необходимо для твоего здоровья, — всполошилась тетушка.

— А тебе, мальчик мой, — повернулась она ко мне, — не помешает стакан лимонада.

— Пожалуй, не отказался бы от умеренной дозы этого освежающего напитка, — улыбнулся я. — Признаюсь, жара меня совсем иссушила.

— Бегу в кухню! — и Путаница мигом исчезла.

Я повернулся к жене.

— Надеюсь, ты не слишком расстроилась, дорогая?

— Не беспокойся, Эдди, со мной все в порядке. Скорей бы его поймали. Ведь это ужасно, он, может, замышляет новое преступление, сейчас, в этот момент, пока мы здесь разговариваем!

— Успокойся. Уверен, что его скоро обезвредят, — заверил я Сестричку, демонстрируя достаточно высокую степень доверия к полиции города Нью-Йорка, каковой сам ни в коей мере не ощущал. — Извини, Сестричка, я хочу скинуть уличный наряд и освежиться, пока Путаница готовит обещанный эликсир.

— Конечно, Эдди. Кстати, тебе письмо. Я положила его на твой письменный стол.

— Спасибо, дорогая. Я обязательно ознакомлюсь с его содержанием.

Поднявшись с кресла, я направился в прихожую, но на пороге остановился, засунул руку в карман и вытащил оттуда кулечек со сластями.

— Экий я забывчивый! Дорогая, надеюсь, еще один леденец вернет тебе аппетит.

— Спасибо, Эдди, не беспокойся.

— Оставлю в прихожей на столике.

— Я сейчас, — улыбнулась Сестричка. — Только завершу свой шедевр.

И она вернулась к рисунку. Каттарина по-прежнему валялась на подоконнике, неподвижностью напоминая одно из чучел таксидермического отдела музея Барнума.

Кроме кухни и гостиной в нашей квартире еще три помещения: три спальни. Две из них весьма скромных размеров, третья просторная. В ней и размещались Вирджиния с матерью. Присутствие заботливой родительницы было настоятельно необходимо ночью, когда бедная моя страдалица не могла сомкнуть глаз, мучимая припадками кашля. У нас с женой никогда не было общей комнаты, да и кровати-то тоже… наша общность с Вирджинией всегда была намного выше плотской близости… В общем, планировка квартиры соответствовала потребностям семейства.

Из двух оставшихся комнатушек одна служила мне спальней, другая — кабинетом. Сначала я устремился в спальню. Скинув сюртук, бросился к умывальнику. Едва успев утереть физиономию, я заметил в дверях тетушку со стаканом в руке. Жажда была настолько велика, что стакан я одолел, казалось, одним глотком. Поблагодарив тещу, я вернул ей пустой стакан и направился в кабинет.

На столе лежало упомянутое Сестричкой почтовое отправление. Усевшись за стол, я в первую очередь поинтересовался адресом отправителя. Сразу же губы мои искривились в презрительную усмешку. Схватив инструмент, служивший мне для вскрывания почты — узкий нож с костяной рукояткой, — я взрезал конверт и извлек из него лист бумаги. Взгляд скользнул по нанесенным на бумагу строкам, и в лицо сразу же ударила жаркая волна негодования.

Автором писания оказался некто Картрайт, недавно опубликовавший пухлую книжонку под названием «Ночной дозор». И я посвятил в предыдущем номере своего журнала этому «Дозору» литературный обзор. По неясным причинам, основной из которых является несомненная дебильность читающей публики, сей бессмысленный опус завоевал бешеную популярность в первый же месяц жизни на книжном рынке: разошлось более сорока тысяч экземпляров! Успех этой ничтожной мазни, предпочтение недостойного достойному не могли не отдавать горечью, но в своем анализе бездарной писанины Картрайта я придерживался исключительно объективных критериев, не позволяя личным эмоциям выплеснуться на страницы журнала. Непредвзятость — непременная характеристика профессиональной литературной критики. Однако по раздраженному тону автора письма можно было заключить, что он в высшей степени недоволен моими замечаниями.

Привожу текст послания Картрайта полностью:

Сэр!

К. А. Картрайт

Не так давно мне стало известно о ваших возмутительных и безосновательных нападках на мой труд, мой стиль, мое доброе имя. Я не отличаюсь повышенной чувствительностью и приветствую критику, вытерплю и осуждение. Чего я не потерплю, так это незаслуженного оскорбления.

Прикрываясь личиной беспристрастного обозревателя, вы отважились заклеймить мое произведение как «величайшую глупость, когда-либо увидевшую на свет в Новом Свете», осмеять мой стиль как «беспомощное барахтанье бесхвостого бабуина», оскорбить меня лично, как носителя «сумеречного сознания в светлые секунды суток». Вы посягнули на самое святое — на имя моей семьи и название моего произведения, окрестив нас, соответственно, Карикатурайтом и «Ночным позором»!

Хотя я с вами не встречался (за что благодарен Всевышнему!), но вполне представляю ваш характер и манеры. Возможно, вы сочиняли ваш, с позволения сказать, обзор в состоянии алкогольного опьянения. Это если и не оправдывает вас, то хотя бы объясняет ваше недостойное поведение.

Друзья советуют мне ответить вам статьей-отповедью в одной из городских газет. Я не хочу, однако, опускаться до вашего уровня, да еще и популяризировать ваше имя, пускаясь в публичные дебаты.

Ограничусь этим предупреждением. Если же вы еще раз осмелитесь написать обо мне в подобной оскорбительной манере, то я предприму ответные шаги. Советую прислушаться к моим словам, мистер По. Иначе горько пожалеете.

Трудно описать словами охватившие меня чувства. Руки тряслись, сердце бешено колотилось в груди, которая учащенно вздымалась в такт дыханию, сопровождаемому возмущенным взрыкиванием и фырканьем. Меня взбесила наглость этого Картрайта. Он верно привел в письме мои высказывания, но совершенно не так они звучали в контексте журнальной статьи! Ведь я руководствовался намерением не оскорбить автора, который мне совершенно не интересен, а предостеречь читателей, привлечь их внимание к недостаткам произведения. Ничего неподобающего не вышло из-под моего пера, и уж во всяком случае, ничего, провоцирующего подобный наглый вызов!

Несколько минут я обдумывал, как поступить. Поехать к нему и отколотить, ворвавшись к нему домой? Вздуть кучерским кнутом на улице? Вызвать его на дуэль?

Тут на меня накатило вдохновение. Придвинув к себе пачку бумаги, я схватил перо и намарал на верхнем листе заголовок:

НОЧНОЙ ПОЗОР.

Сочинение мистера Кака Кукарекутурайта.

Перо, регулярно ныряя в чернильницу и рассыпая кляксы, резво заскользило по бумаге. Я молниеносно исписал полдюжины листов. Получилась остроумная и смешная пародия на жалкую картрайтовскую тягомотину. Откинувшись на спинку кресла, я перечитал написанное, то и дело ухмыляясь и хихикая над собственными перлами. Особенное удовольствие доставляла мне мысль об ощущениях Картрайта, когда он прочтет мою сатиру в журнале.

Я дочитал свой маленький шедевр и как раз уткнулся взглядом в последнюю жирную точку, когда слух мой воспринял голос Путаницы, приглашающей к столу. Отложив манускрипт, я поднялся и покинул кабинет.

Войдя в столовую, я удивился, не увидев Сестрички. Осведомившись о ее местонахождении, я получил от слегка раздраженной тетушки следующий ответ:

— Уж сто раз звала. — Приблизившись к двери, она выкликнула, возвысив голос: — Вирджиния! Я тебя дозовусь, наконец? Сколько можно упрашивать? Быстро к столу!

Мгновением позже моя дорогая жена возникла в дверном проеме. Она быстро заняла свое место за столом.

— Прошу прощения! Увлеклась толстой книгой, которую принес Эдди. Подошла к столику за конфеткой, а она рядышком лежит. Захватывающая вещь. Не оторвешься.

Мне понадобилось некое умственное усилие, чтобы понять, о какой книге идет речь. Вспомнив наконец, я протянул:

— A-а, это… — Я подошел к столу и занял место рядом с супругой. — Дневник мистера Паркера.

— Какой такой дневник? — заинтересовалась Путаница, поставив на стол блюдо с холодной курятиной и усаживаясь напротив.

— Отчет о путешествии за Скалистые Горы в Орегон, — сообщила Сестричка. — Знаешь, он с самим Китом Карсоном встречался!

— Да что ты! — вырвалось у Путаницы. — Вот это да!

— Представляешь, — возбужденно затараторила Сестричка, — мистер Паркер видел поединок Кита Карсона с французом Шунаром. Этот здоровенный грубиян всех обижал, весь лагерь терроризировал. Все его боялись. Он нахально заявлял, что американцы все поголовно трусы и слабаки. Кит Карсон, узнав об этом, подошел к французу и сказал, чтобы тот держал язык за зубами. А тот, ни словечка не молвив, хвать свою винтовку да в седло. И на Кита! Кит едва успел вскочить на свою кобылу и выхватить револьвер. Оба выстрелили одновременно. Пуля Шунара просвистела совсем рядом с головой Карсона, даже волосы задела. А Карсон прострелил французу руку, и тот, уронив ружье, свалился наземь. Он тут же встал на колени и стал умолять Кита сохранить его жалкую жизнь. Кит согласился, но заставил его поклясться, что он никогда больше не будет оскорблять американцев. И с этого дня Шунар стал тише воды, ниже травы.

— Ух ты! — восхитилась моя дорогая теща. — Прям как у мистера Вальтер Скотта. «Айвенго», там, или «Квентин Дорвальд».

— Только там все сочинено, а здесь все взаправду, мистер Паркер сам видел! Правда, здорово, Эдди?

Я выслушал всю тираду молча, тщательно пережевывая сочный кусочек лакомой птички, искусно приготовленной тетушкой. Вопрос моей милой жены заставил меня прервать это увлекательнейшее занятие, и, отправив пережеванное вниз по пищеводу в сопровождении изрядного глотка лимонада, я снисходительно улыбнулся и ответил:

— Естественно, что в изображении мистера Паркера мистер Карсон предстает образцом рыцарского благородства. В этом мистер Паркер не одинок, фигура сего скаута прославляется многими авторами. Карсон в Штатах — легендарная личность наподобие Гектора или Ахилла. Следует, однако, учитывать, что и Ахилл с Гектором были в действительности всего лишь кровожадными варварами, преображенными силою поэзии в полубогов. Имею все основания подозревать, что мистер Карсон не исключение, что он далеко не такая героическая личность, какой представляют его, полагаясь на доверчивость невзыскательной публики, мистер Паркер и иные ему подобные в погоне за тиражами.

— О, Эдди, как ты можешь!.. — с упреком в голосе воскликнула Сестричка. — Все, кто знал мистера Карсона, описывают его как самого храброго, честного, благородного…

— Именно это в первую очередь вызывает подозрения. Сама подумай, дорогая, есть ли кто-либо на свете, кем бы все до одного восхищались, восторгались, кому бы все поклонялись? Если бы Карсон действительно был воплощением всех перечисленных достоинств, его преследовал бы шепот завистников, на него возводили бы напраслину, клеветали бы за спиной. Грызущая душу зависть занимает слишком большое место в сердцах людей, чтобы вызывающий восхищение индивидуум остался незапятнанным молвой. Вот свежий пример. Письмо, которое ты сегодня положила на мой письменный стол, отправлено писателем, настолько раздосадованным превосходством моего таланта, что отправитель угрожает мне насилием.

— Угрожает? — Путаница замерла с вилкой у рта. Четыре зеленые горошинки застыли на сверкающих мельхиоровых зубцах у губ почтенной матроны. — Что случилось, Эдди, ради всего святого?

Трогательная озабоченность этого мирного создания моею безопасностью заставила меня небрежно махнуть рукой и лучезарно улыбнуться.

— Ни малейшего основания для беспокойства, дорогая тетушка, — заверил я, внутренне сожалея, что упомянул злосчастное письмо. — Этого грубияна совершенно не следует опасаться. Он просто немного, как говорится, вспылил. Кроме того, ответ мой его полностью деморализует. Можно сказать, уничтожит. Он канет во мрак забвения, чего вполне заслуживает.

Это заверение произвело желаемое действие. Теща моя тут же успокоилась, и четыре горошинки продолжили свой краткий земной путь. Застольная беседа приняла легкий непринужденный характер. К концу трапезы Путаница убрала со стола посуду и вернулась из кухни с ароматным бисквитным пудингом.

Едва мы приступили к этому лакомому десерту, как от входной двери донесся стук. Необычный сам по себе, во время трапезы он показался настолько потусторонним, что на несколько мгновений мы неловко замерли с открытыми ртами.

— Кто бы это мог быть, — подивилась наконец Путаница.

— Узнать можно лишь одним способом, — заметил я, отодвигая стул.

— Нет-нет, Эдди, кушай, кушай спокойно, дорогой, я сама посмотрю, — и тетушка устремилась к входной двери.

Дарованный природою слуховой аппарат поведал мне о продвижении тещи по небольшой нашей квартирке, донес щелчок замка, звуки открываемой двери и приглушенного диалога. Он не дал мне, однако, возможности разобрать слова или хотя бы получить какое-либо представление о таинственном посетителе. Еще через мгновение Путаница снова появилась на кухне.

Словарь разговорной лексики содержит множество избитых, затасканных штампов, не теряющих тем не менее своей меткости и выразительности. Облик моей дорогой тещи, вернувшейся в кухню после контакта с нежданным гостем, вызвал в памяти одно из таких выражений. Как показало дальнейшее развитие событий, данная формулировка оказалась подходящей не только в смысле описания выражения лица Путаницы, но и в отношении облика незнакомца, с которым мне предстояло увидеться с минуты на минуту.

Выглядела Путаница так, будто столкнулась с привидением.

 

Глава третья

— Что за гость там, тетушка? — спросил я озадаченно. По лицу ее можно было заключить, что она если не испугана, то в высшей степени озадачена и обеспокоена.

— Какой-то господин хочет с тобой увидеться. Я проводила его в гостиную. — Она понизила голос чуть ли не до шепота. — Очень странный, очень, Эдди. Внешность… — она замялась.

Любопытство мое взыграло, я извинился, поднялся и направился в гостиную.

Не будь я предупрежден милою тетушкой, я бы вряд ли смог удержать возглас изумления при виде гостя. В кресле расположился, с интересом озирая обстановку, один из наиболее примечательных представителей альбиносов, когда-либо виденных мною.

Ранее, разумеется, я неоднократно имел возможность наблюдать подобного рода явления природы. В музее Барнума альбиносов-людей представляло семейство Блазеков. Но даже Блазекам было далеко до моего посетителя, ибо его отличал не просто необычный, но даже несколько жутковатый облик.

Возраст посетителя я сразу оценить не смог; выше среднего роста, так расплывчато заключил я с первого взгляда, — даже сидя, он казался высоким. Худ до неимоверности, чуть ли не истощенный. Кожа невероятной, почти прозрачной белизны. Понятна реакция бедняжки Путаницы. Абсолютно бледные, без каких бы то ни было оттенков лицо и руки в сочетании с особенностями строения фигуры придавали ему вид гостя из потустороннего мира.

Совершенно невероятные — или невероятно совершенные? — черты лица усиливали это впечатление. Тонкой лепки подбородок — губы удивительно выразительного, прекрасного изгиба, нос столь несравненной формы, какую можно увидеть лишь на древнееврейских медальонах, широкий и высокий лоб, как бы воспаривший над лицом, свидетельствует о живости ума и благородстве характера… Такое лицо не сразу забудешь. Радужные оболочки глаз нежно-розового оттенка, белые вьющиеся волосы мягкими волнами ниспадают на плечи. Лицо выражает какую-то смесь остроты восприятия и благорасположенности. Общее впечатление, пожалуй, как от лучащихся серафимов зрелого Мурильо.

Одежда под стать облику. Костюм, галстук, рубашка — все из мягкой ткани цвета слоновой кости. Даже шляпа, покоящаяся на столике, того же цвета. Выделяются лишь блестящие черные башмаки.

Увидев меня, этот неординарный незнакомец поднялся и в освященном веками приветственном жесте протянул вперед длинную тонкую руку. Пожимая его ладонь, я невольно удивился, что она материальна, состоит из плоти, что рука моя не погрузилась в туман. Голос у этого создания полностью соответствовал внешности. Никогда ранее не слышал я столь мелодичных, музыкальных звуков.

— Рад с вами познакомиться, сэр. Мое имя Уайэт, Уильям Уайэт.

Переведя взгляд на его лицо — он намного превышал меня ростом, — я приветствовал мистера Уайэта и жестом предложил вернуться в кресло. Сам я присел на диванчик.

— Извините за визит в неурочное время, хотелось поскорее с вами увидеться. Надеюсь, не слишком спутал ваши планы, — начал объяснения гость.

— О нет, совершенно никакого беспокойства, — заверил я его. — Мы как раз завершили трапезу.

— Вот и отлично. Леди, впустившая меня в дом, выглядела несколько изумленной. Конечно, — усмехнулся он, — я к такой реакции привык, сами понимаете. Кажется странным, что такая мелочь, как пигментация кожи — или, в моем случае, отсутствие таковой, — может вызвать столь сильные переживания, как страх, шок… Даже ненависть…

— Если под «странным» понимать необычное, — развил я далее его мысль, — то я не могу с вами полностью согласиться. Ведь сколь ни прискорбно это свойство, но недоверие ко всему, что хоть как-то отличается от нас, коренится в самой человеческой природе. Да и не только человеческой.

— Возможно, вы правы, — печально кивнул Уайэт. — Если это не просто предрассудок, освященный веками. Но то, что я вам сейчас открою, — добавил он после небольшой паузы, — даже вам покажется странным.

— Интересно, интересно!

— Прежде всего позвольте задать вам вопрос, мистер По. Считаете ли вы, что события, которые мы называем случайными совпадениями, на самом деле являются производными слепого случая? Не кроется ли за такими совпадениями нечто неизвестное нам? Таинственная цель, незримый умысел…

Несколько неожиданный вопрос застал меня врасплох. Я принужден был некоторое время подумать, сосредоточиться.

— Конечно, случаются такого рода совпадения, столь чудесные, неожиданные, что невольно задумаешься, не являются ли они результатом действия какого-то сверхъестественного промысла.

— Именно так. — Уайэт отвел от меня взгляд и снова осмотрел комнату. — Я считаю, например, что нам с вами суждено было встретиться.

Услыхав столь неожиданное заявление, я, извините, выпучил глаза на собеседника.

— Лишь сегодня, — продолжал он, снова уставившись на меня, — я решил отправиться к вам по причинам, которые объясню чуть позже. Представьте себе мое изумление, когда я узнал, что вы занимаете именно эту квартиру. Видите ли, я в этих стенах уже бывал неоднократно; знаком с прежним съемщиком, мсье Деверо, который, кстати, имеет отношение к теме, приведшей меня к вам.

Мое изумление возросло невероятно.

— Я в полном недоумении, мистер Уайэт, — развел я руками.

— Прошу прощения. Сейчас я все объясню. Начну с себя. Я человек независимый. Отец разбогател на торговле мехами и оставил мне значительные средства. Люди обычно рассматривают наследство как щедрый дар судьбы. В общем, они правы. Несмотря на все библейские наставления и увещевания, деньги дают определенные возможности, мистер По. Особенно в моем случае. Мне не нужно зарабатывать на жизнь. Я вовсе не лентяй, но многие сферы деятельности для меня закрыты. Представьте меня, скажем, защищающим подсудимого в зале суда. Или утешающим больного. Или читающим лекцию в университете перед молодежной аудиторией. Меня, возможно, взяли бы к Барнуму, — скривил он губы в сухой усмешке, — но эта карьера мне как-то не импонирует. А деньги и время, которыми я располагаю, позволяют мне выбирать занятия, преследовать цели, которые я сам себе ставлю. Недавно у меня появилась возможность стать обладателем уникального и весьма ценного документа. В связи с этим на сцене появился мсье Деверо, ваш предшественник в этой квартире. Мы встретились случайно, за коктейлем в отеле «Метрополитен». Как вы понимаете, я привык, что на меня все глазеют. Большинство, однако, держат дистанцию. Мсье Деверо не из таких. Он запросто ко мне подсел и сходу начал болтать. Я вовсе не расценил это как наглость или дерзость. Напротив, мне было приятно, что кто-то отнесся ко мне как к обычному посетителю бара и запросто завел беседу. В ходе разговора зашла речь об интересах каждого из нас. Тут-то он и упомянул впервые тот самый документ. Он сказал, что знает его обладателя, живущего на Юге. Почувствовав мой живейший интерес, мсье Деверо предложил посреднические услуги. Он принял на себя обязательства по ведению переговоров и организации покупки, и эти обязательства добросовестно выполнил. Вскоре после того, как я вступил во владение документом, мсье Деверо отбыл в Европу по каким-то срочным делам.

— У меня сложилось несколько иное впечатление относительно обстоятельств его отбытия, — прервал я повествование мистера Уайэта. — Судя по информации, которой располагает домовладелица, он сбежал от кредиторов.

— Неужели? — нахмурился мой собеседник. — Эта новость меня удивляет. Никогда не замечал, что мсье Деверо стеснен в средствах. И гонорар за агентские услуги я ему выплатил весьма приличный. Впрочем, — пожал он плечами, — не так уж хорошо я его знал. Возможно, он не желал афишировать финансовые затруднения. С тех пор как документ оказался в моих руках, я этого французского джентльмена более не видел.

— А что это за документ? Должен признаться, вы взбудоражили мое любопытство.

— Извините меня, мистер По, но пока я не могу вам рассказать о характере документа. Весьма… как бы это выразить… щекотливого, что ли, характера эта бумага; до определенного момента требуется соблюдение строжайшей тайны. Могу лишь сказать, что написан он рукою лица весьма известного и значительного. Одно обстоятельство является решающим в определении его значимости и ценности. Подлинность.

Он откинулся на спинку кресла и добавил:

— Это обстоятельство и привело меня к вам.

— И чем я могу вам помочь?

Вернувшись к прежней позе, Уайэт скрестил чрезвычайно длинные ноги. Мое внимание во время этой процедуры привлекла модель его обуви. Каблук висящего в воздухе правого башмака поражал толщиной. Ни для кого не тайна, что мужчины маленького роста всеми правдами и неправдами, в том числе и высокими каблуками, стремятся добавить себе ложно понятой мужественности. Но в Уильяме Уайэте и без того не менее шести футов росту!

От размышлений на темы ложно понятой мужественности и неумеренно высоких каблуков меня отвлек голос мистера Уайэта.

— Вам, мистер По, возможно, известно, что, как и у иных, мне подобных, у меня весьма слабое зрение. Читать долее нескольких минут я не в состоянии, начинается резь в глазах, текут слезы… Частичное решение проблемы — молодой Гаррисон, младший клерк юридической конторы. Парень сообразительный, весьма толковый. Он приходит ко мне вечерами и читает вслух. Иной раз что-нибудь художественное, иногда периодику. Не так давно он принес с собой «Бродвейские ведомости» с вашей статьей о почерковедении и анализе почерков.

— Теперь мне понятны ваши намерения, — заметил я.

Статью, которую упомянул мой гость, я написал в связи с новомодным увлечением граждан нашего города — наиболее состоятельных граждан — консультациями так называемых «графологов», берущихся по росчерку пера, по образцу почерка вызнать всю подноготную писавшего: его характер, образ жизни и даже предсказать судьбу. Приводя простые и логичные доводы, я не оставил камня на камне от шарлатанских притязаний, показал, что все эти «эксперты» на деле стоят не больше, чем цыганки-гадалки.

Далее я проиллюстрировал их мошеннические махинации информацией о работе подлинных графологов-специалистов, которые на основе объективных научных методов отличают почерк одного человека от почерка другого. В качестве примера я привел случай обнаружения подделки путем поэлементного сравнения двух образчиков на первый взгляд совершенно идентичных документов.

— Вы хотите, чтобы я определил подлинность вашего таинственного документа.

— Совершенно верно. Я не могу показать вам весь документ, но из вашей статьи можно сделать вывод, что для анализа достаточно его малой части.

— Да, вы правы. Абсолютно необходимо, однако, иметь для сравнения второй образец почерка, подлинность которого несомненна.

— К счастью, я обладаю подлинным письмом того же лица, мистер По. Подлинность его не вызывает сомнений.

— В этом случае я не вижу причин для отказа, — решил я. — Разумеется, если время позволит. Работы много, знаете ли…

— Разумеется. Вполне понимаю ситуацию. И готов соответственно вознаградить ваши усилия. Сумма в сто долларов вас устроит?

Сказать, что услышанная цифра меня ошеломила, будет явной недооценкой моего состояния. Мне понадобилось мобилизовать все самообладание, чтобы не выдать изумления. Изобразив на лице то, что я старался выдать за спокойное равнодушие, я беззаботно провозгласил:

— Эта сумма ни в коем случае не кажется мне неразумной. Для человека интеллектуального склада, однако, решающим мотивом являются не деньги сами по себе. Гораздо важнее, насколько поставленная задача отвечает нравственным и интеллектуальным критериям, стимулирует работу ума. В этом отношении ваш случай не вызывает никаких возражений. Итак, я согласен.

— Превосходно, — улыбнулся Уайэт. Даже зубы его поражали неестественной белизной. Он поднялся и взял шляпу. — Не буду более занимать ваше время. — Сунув руку в карман, он извлек оттуда небольшой кожаный бумажник, из которого вынул визитную карточку. — Здесь мой адрес. Скажем, завтра в семь вечера, устроит вас?

Приняв карточку из длинных, сужающихся к ногтям пальцев, я бегло просмотрел ее и кивнул.

— Отправлюсь к вам прямо из редакции. — И мы направились к выходу, где на прощание пожали друг другу руки.

Разные ситуации возникают при общении людей, но одна из наиболее неловких, без сомнения, та, когда гость, уже простившись с хозяином, вдруг затрагивает совершенно новую тему. С такой ситуацией я и столкнулся, провожая Уайэта. Сердечно попрощавшись со мною, он вдруг прищурился и спросил:

— Извините, мистер По, но, судя по выговору, по интонациям, вы южанин. Я не ошибся?

Такого вопроса я, разумеется, не ожидал, но трудностей он у меня не вызвал.

— Я южанин по воспитанию, хотя родился в Бостоне. После смерти матери, известной актрисы Элизабет По, меня в весьма раннем возрасте перевезли на Юг, где я и вырос в одном из уважаемых домов Ричмонда, в Вирджинии.

— Как странно, — задумчиво проговорил Уайэт. — Моя жизнь — зеркальное отражение вашей. Я родился в Вирджинии, а вырос в Бостоне. Нас с вами связывают какие-то нити, мистер По. И долго вы прожили в Ричмонде?

— Детство и юность, за исключением нескольких лет, проведенных в Англии. Затем некоторое время учился в университете Вирджинии, после чего покинул Юг. Вас это интересует в связи с чем-то конкретным?

— Нет-нет, всего лишь праздное любопытство, — пожал плечами Уайэт. — Хм, университет штата Вирджиния… Вы застали в живых его великого отца-основателя?

Под великим отцом-основателем, как, вне всякого сомнения, известно читателю, подразумевался Томас Джефферсон, который не только был инициатором создания университета, но и исполнял обязанности его первого ректора. Джефферсон умер как раз во время краткого моего пребывания в стенах этой школы, но я успел увидеть его несколько раз при посещении библиотеки. Этот хрупкий, но все еще внушительный старец восьмидесяти с лишком лет оставался регулярным посетителем университетского книгохранилища до последних дней жизни. Об этом я поведал Уайэту, брови которого тут же поползли кверху.

— На девятом десятке лет в библиотеку! Вот это интеллект! А какой широкий круг интересов! Знаете, что он и альбиносам внимание уделил?

Я признался в своем невежестве в этом вопросе.

— В его «Виргинских заметках» есть страницы, посвященные альбиносам. Вы, без сомнения, знакомы с этим трудом.

— Да, я штудировал эту книгу в юности. Моя приемная мать, миссис Аллан, подарила мне ее к двадцатилетию. Она и сейчас с почетом хранится в моем доме. В руки я ее, правда, уже много лет не брал.

— Позвольте, я освежу вашу память. Мистер Джефферсон подробно описал известных ему альбиносов, исключительно негров-рабов его знакомых плантаторов. Вы, конечно, знаете, что негры тоже бывают альбиносами. Представьте себе: белее самого белого плантатора, а обречен оставаться в рабстве как негр.

Тут Уайэт спохватился.

— Ох, извините меня, мистер По. Я вас задерживаю своей болтовней о неграх-альбиносах, как будто вам нечем более заняться! Итак, до завтрашнего вечера. — Он приподнял шляпу и зашагал по нашей мрачной лестнице, исчезая в ее колодце, как бледный призрак, погружающийся в темные бездны преисподней.

Мне, конечно, не терпелось поделиться с близкими мыслями о визите Уайэта, но он настолько возбудил мое любопытство последними словами, что я направился не в столовую, а в кабинет. Взяв с полки «Виргинские заметки», я присел к столу и очень быстро обнаружил в книге упомянутое моим посетителем место. Довольно многословно Джефферсон описал порядка семи негров-альбиносов — на основе собственных наблюдений либо на базе «данных из заслуживающих доверия источников».

Вот что он пишет:

Характеристики, в которых все наблюдатели едины, таковы:

бледны они трупною белизною, безо всякой примеси красного либо иного цвета пятен и прожилок; волосы их тоже белы, но коротки, курчавы, грубы, как и у иных негров; сложения они доброго, сильны и здоровы; чувства развиты, кроме как зрение; а рождены от родителей безо всякой примеси белой крови.

Описывает он трех сестер, «собственность полковника Скипворта из Камберленда». Еще двое — взрослая особа женского пола и ее ребенок, «собственность полковника Картера из Албемарла». Шестая — женщина, принадлежавшая «мистеру Батлеру под Питерсбергом». Наконец, мужчина, «единственный из мужчин-альбиносов, о котором у меня имеются сведения», принадлежал некоему мистеру Ли из Камберленда.

Джефферсон добавил сюда же описание еще одного «негра, рожденного черным и от черных же родителей, на подбородке коего в детстве появилось белое пятно. Каковое пятно увеличивалось в размерах по мере роста негра, а к взрослому возрасту простерлось на весь подбородок, губы, челюсть нижнюю и шею под нею. Все пятно одинаково белое и несколько лет уже в цвете и размере не меняется».

Прочитав эти строки, я внезапно вспомнил свои детские переживания. Этот белый подбородок был кошмаром детских лет. Прочитав это описание еще мальчиком, я, как всякий нервный и чувствительный ребенок, испугался за собственный подбородок. Каждое утро, проснувшись, я несся к зеркалу, боясь обнаружить под нижней губой белое пятно, которое вырастет и превратит меня в какое-то страшилище.

Ребенком я, разумеется, не заметил еще одного аспекта джефферсоновского описания. А если и заметил, то не придал значения. Тем сильнее поразил он меня сейчас. Ошеломил меня контекст, в котором автор, поборник свободы, демократии и равенства, рассматривает негров-альбиносов. Эти капризы матушки-природы описаны не в главах, посвященных населению благословенной Богом Вирджинии, а там, где автор рассматривает птиц и всяческих букашек-таракашек региона.

 

Глава четвертая

Милые дамы семейства моего так же жаждали услышать рассказ о покинувшем дом госте, как я стремился о нем рассказать. Оказалось, что Сестричка украдкой бросила взгляд на альбиноса, когда мы с ним, поглощенные беседой, прощались перед входной дверью. На нее тоже произвела неизгладимое впечатление диковинная внешность Уайэта. Она сразу же приписала бледнокожему посетителю роль некоего вестника судьбы, доброго или недоброго — этого Сестричка не могла понять, как ни силилась.

— На этот вопрос у меня уже готов ответ, — заверил я ее с улыбкой. — В отношении финансовой ситуации нежданный гость явный вестник благополучия. — И я сообщил о щедром предложении посетителя.

— Сто долларов! — всплеснула руками Путаница.

— Не может быть! — ахнула Сестричка.

Я заверил ее, что может. Тут же послышался оживленный щебет о том, что они смогут себе позволить. Новое платье и шляпка для Сестрички, давно назревшая покупка башмаков для ее матери. Я спокойно сидел, наслаждаясь их реакцией. За годы борьбы и лишений мне еще ни разу не выпадала такая удача. Вскоре подошло время отправить Сестричку в постель, и Путаница, опасаясь, что возбуждение не позволит дочери заснуть, подогрела стакан молока. Выпив молоко, жена моя пожелала нам обоим спокойной ночи и, нежно поцеловав меня и матушку, направилась в спальню.

Ретировавшись в кабинет, я занялся сочинением мистера Паркера, просматривая текст и расставляя пометки на полях, готовясь к завтрашнему труду в редакции. Просидев над книгою до полуночи, я пролистал ее до конца, затем совершил все положенные санитарно-гигиенические процедуры и, переодевшись на ночь, улегся в постель. Заснул я мгновенно.

В высшей степени странный сон приснился мне той ночью. Как будто я попал в старую арабскую сказку. Улицы какого-то восточного города, длинные, извилистые и узкие. Множество людей снует по этим улицам, людей совершенно обычных, если не считать цвета кожи. Некоторые зеленоликие, встречаются ярко-оранжевые и вовсе пестрые. Но вот из толпы прохожих выделилась фигура гиганта, закутанного в плащ. Он превосходил ростом всех встреченных мною ранее. И цвет лица его, виднеющегося из-под бледного плаща, поражал снежной белизной.

На следующее утро после завтрака я отправился в редакцию, захватив книгу мистера Паркера и свою рукопись, едкую и остроумную сатиру на макулатурную мазню К. А. Картрайта. Мне так не терпелось выставить этого Картрайта на всеобщее осмеяние, что я решился опубликовать свой памфлет не в «Бродвейских ведомостях», следующего номера которого пришлось бы дожидаться еще не один месяц, а в «Дейли миррор». Эта ежедневная газета печатала меня и раньше, а ее редактор, мистер Моррис, неоднократно давал понять, что внимательно рассмотрит любые мои предложения. Редакцию «Дейли миррор» я собирался посетить утром, по пути в свои «Ведомости».

Нельзя сказать, однако, что месть Картрайту полностью занимала мое воображение. Господствовала в голове мысль о странном вчерашнем альбиносе и его таинственном документе. Я настолько погрузился в размышления о предстоящей стодолларовой работе, что начисто забыл о трагическом происшествии, занимавшем громадный город.

И город тут же напомнил мне о своих заботах. Лишь только я отошел от порога дома, как ухо резанул вопль мальчишки-газетчика.

— Экстренный выпуск! Последние подробности! — надрывался малолетний торговец новостями. — Убийца девочек все еще на свободе! Полиция допрашивает индейцев Барнума! Разъяренная толпа атакует музей!

Барнум мой друг, и я не мог не поморщиться, услышав такого рода известия. Особенно обеспокоила меня фраза о нападении толпы на Американский музей. Я сразу вспомнил вчерашних оборванцев, вызывавших омерзение поведением и вульгарной манерой речи. Не эти ли негодяи штурмовали заведение Барнума? Так как музей находился на полпути между моей квартирой и редакцией, я решил нанести давно запланированный визит «королю зрелищ».

Через десять минут я увидел впереди его заведение. Здание барнумовского зрелищного предприятия бросалось в глаза уже за несколько кварталов. Одержимый страстью к саморекламе, Барнум превратил свою собственность в громадную архитектурную иерихонскую трубу, сокрушающую не слишком прочный разум почтеннейшей публики. Над крышей трепетала на ветру безвкусная пестрятина флагов. Фасад, как свиная туша на схеме разделки в лавке мясника, расчленен плакатами и транспарантами, прославляющими чудеса, коими можно насладиться, попав внутрь. Имя Барнума, выписанное громадными пурпурно-красными буквами, венчает это чудо. Заведение Барнума выделялось на трезвом сером фоне города, как цирковой клоун, вломившийся по ошибке на собрание пуритан.

Вопящий декор дополнял непрерывно дудящий с балкона над входом духовой, с позволения сказать, квартет. Приблизившись, я смог разобрать, что они, как всегда, нещадно фальшивя, превращают популярный «Веночек» из «Лукреции Борджиа» синьора Гаэтано Доницетти в спутанную кучу вырванных при прополке огорода сорняков. Режущая слух, перекрывающая неумолчный уличный шум какофония этих недомузыкантов предназначалась, по моему мнению, не для заманивания посетителей, а для того, чтобы они сбежали внутрь здания в надежде спастись от шума.

Подойдя ближе, я увидел, что, несмотря на ранний час, у входа в музей собралась немалая толпа. Так как люди стояли довольно далеко от входа, было ясно, что они не собираются посетить музей.

Первой моей мыслью было, что толпа образовалась из субъектов, коих я застал здесь накануне. Ан нет. Не считая нескольких уличных мальчишек, люди, собравшиеся перед музеем, как мужского, так и женского пола, оказались одеты прилично. Их взоры были направлены на что-то, чего я пока не мог разглядеть, так как объект внимания находился за углом, на Энн-стрит.

Осторожно, стараясь избежать опасностей интенсивного движения, я пересек Бродвей и увидел, что именно привлекло к себе внимание зевак. Фигуру, высящуюся перед зданием, я узнал с первого взгляда. Трудно было не узнать этого индивидуума даже со спины.

Прежде всего высота фигуры составляла этак футов восемь, великан каланчой торчал над всеми головами. Одеяние также было рассчитано на привлечение внимания публики. Ярко-красный свободного покроя мундир украшали золотые эполеты, на широком кожаном поясе болталась простая кавалерийская сабля в шикарных ножнах, выглядевшая на гигантской фигуре детской игрушкой. На макушке великана краснела турецкая феска с серебряной кисточкой.

Колоритная персона. «Арабский гигант» полковник Раут Гошен, один из наиболее выдающихся персонажей паноптикума Барнума. Он, вроде бы, беседовал еще с кем-то, скрытым его могучим силуэтом. Мне, впрочем, казалось — очевидно, что-то в позе великана подсказало мне эту мысль, — что собеседником его должен оказаться сам мистер Барнум.

Протолкавшись сквозь толпу, я убедился в правильности своей догадки. Хозяин стоял на тротуаре и выглядел совершенно обычно. Даже обычнее, чем обычно, если можно так выразиться. Двойной подбородок кажется еще более увесистым, щеки — более розовыми, внушительный нос, покрытый красными пятнышками и жилочками, — более массивным. Одет аккуратно, в дорогой черный сюртук и серые полосатые брюки, на голове касторовая шляпа. Взгляд Барнума устремлен вверх, где на высоте футов этак в двенадцать закреплен плакат. На полотне грубо намалевана фигура индейского вождя — высокий социальный статус «краснокожего» ясно обозначен обилием перьев в головном уборе. Над головой индейца поднят окровавленный томагавк, в другой руке он держит что-то светлое волнистое, — очевидно, призванное изобразить золотистые волосы некой бледнокожей жертвы женского пола. Из разинутого рта индейца, должно быть, раздается оглушительный победный вопль. Одна нога приподнята, как будто для прыжка. По низу плаката крупными алыми буквами бежит надпись:

СМОТРИТЕ!!!

ВОЖДЬ МЕДВЕЖИЙ ВОЛК — ПЛЯСКА СО СКАЛЬПОМ!

Этот плакат отличается от остальных тем, что изображение на нем загажено — дыры от камней, пятна от гнилых овощей, грязь и еще что-то мерзкое. Досталось и стене вокруг. По жестам участников диалога и отдельным словам, доносящимся до моих ушей сквозь шум уличного движения и скрежет труб барнумовских «музыкантов», я понял, что Барнум велит своему подчиненному снять плакат и вымыть стену. Тут же замечаю и орудия труда: швабру, насаженную на длинную палку, и ведро с мыльным раствором.

Почему Барнум поручил это прозаическое занятие одному из своих артистов, вместо того чтобы направить сюда скромного труженика метлы? Таким вопросом может задаться лишь человек, не знающий Барнума и его философии. С религиозным рвением этот «шоумен» придерживается принципа: никогда не упускай возможности привлечь к себе внимание. Конечно, простой уборщик справился бы с очисткой стены лучше непривычного к такой работе великана. Но кого бы это удивило?

И действительно, присутствие Гошена привлекло внимание не только постоянно растущей толпы, состоящей сплошь из потенциальных посетителей, но и вызвало оживленный интерес водителей: «Привет, крошка!.. Как погода там, за облаками?… Эге-гей, малыш, трубачам тоже носы вытри!..» — то и дело слышались реплики кучеров и седоков из проносившихся бричек, карет и кэбов.

Гошен с царственным спокойствием игнорировал знаки внимания. Он вытянул вверх свои лапищи, сдернул плакат и сбросил его на тротуар, под ноги Барнуму, на лице которого сменяли одна другую недовольные гримасы. Сграбастав швабру, которая в его ручищах напоминала чуть ли не зубную щетку, «арабский гигант» неспешно протер запятнанную кирпичную кладку. Быстро справившись с несложной работой, он оперся на свой инструмент, как Афина на копье, а Барнум обратился к собравшимся в своей обычной крикливой манере рыночного зазывалы.

— Друзья! С тяжестью на душе приветствую я вас сегодня. Солнце сияет, небо синеет — но оно лишь кажется безоблачным. Мрачный нынче день, мрачный для всего города. Вы были свидетелями события, при мысли о котором у меня холодеет кровь; события, потрясающего основы американского образа жизни, великой американской демократии. Я знаю, что вы сейчас думаете. Вы думаете: «О чем это Барнум бормочет? Да, я видел, как восьмифутовый великан содрал со стены здания испорченную картину. Но что тут такого страшного?» — думаете вы. Друзья, позвольте мне занять минуту вашего времени и объяснить, что я имею в виду.

Не боясь показаться нескромным и не ожидая от вас возражений, могу утверждать, что с самого начала моей долгой и богатой приключениями деятельности мною движет лишь один мотив. Я поставил себе целью обеспечить вас, великую американскую публику, самыми изумительными, самыми поучительными зрелищами в истории человечества. Во имя этой цели я не останавливался ни перед какими трудностями, ни перед какими затратами средств и времени. Нет, я не утверждаю, что тружусь себе в убыток. Конечно, и я зарабатываю на жизнь. Человек должен удерживать душу в теле, кормить и одевать семью. Но львиная доля моих средств, сил и времени посвящена лишь этой цели — созданию и развитию места развлечения и просвещения, достойного величайшего города планеты. Удалось мне это? Что ж, судите сами. Гляньте перед собой. Вот гордо высится сооружение, вмещающее в себя наиболее изумительные чудеса христианского мира. Величайший музей, когда-либо построенный человеком, гордящийся более чем сотней тысяч чудес, замечательнейших и любопытнейших экспонатов, включая карликового слона из Пакистана! Здесь вы можете услышать гармонический хор собак-ньюфаундлендов доктора Холла! Здесь выставлена самая полная в мире коллекция морских раковин! Чудовищный аллигатор длиною в двенадцать футов! И многое, многое другое, всего не перечислить. И что же я получаю в вознаграждение своих неустанных усилий? Какова благодарность за самопожертвование, за заботу о благе ближних? Горько, печально мне, скорблю я, дорогие мои друзья, но ответ лежит здесь, у ног моих. Вот перед вами безнадежно испорченная, обезображенная картина, редкое произведение высокого искусства, снятое только что со стены моим помощником, полковником Гошеном, самым рослым великаном из ныне живущих на земле, одним из многочисленных живых чудес моего всемирно известного Зала редкостей. Друзья, если я вам открою, во что мне обошлась эта картина, вы не поверите. Вы скажете, что я приврал. Но я только скажу, что это произведение искусства, как и все остальные, украшающие фасад моего музея, выполнено в Италии, во Флоренции, мастером, изучавшим фрески высокого Ренессанса! Выполнено в стиле великого Джотто. А на что оно теперь похоже?! Безвозвратно потеряно! Безнадежно испорчено толпой грубых, неотесанных вандалов, подстрекаемых к разрушительным действиям безосновательными, клеветническими обвинениями некоторых безответственных печатных органов!

Но здесь, у ног моих, лежит не только погибший шедевр итальянского искусства. Нет! Поруганию подверглось нечто более высокое и ценное. Что же это такое? Я вам скажу. Это основы нашей демократической системы правления. Вдумайтесь, дамы и господа! Разве за это отдавали жизнь герои нашей великой революции? За то, чтобы мы видели принципы свободного самовыражения потоптанными, поруганными уличной шпаной, изгаженными гнилью и нечистотами? Разве этого желали Отцы-Основатели, стоявшие у колыбели нашей славной Республики?.. Кстати, интересующимся историей нашего государства могу сообщить, что недавно я пополнил коллекцию музея подлинной винтовкой с кремневым замком, из которой был произведен легендарный выстрел, услышанный во всем мире, выстрел в битве под Лексингтоном. Это оружие вы можете увидеть в Зале американской истории. В заключение, мои дорогие друзья, позвольте воззвать к вашему чувству патриотизма. Я прошу… нет, я призываю вас продемонстрировать презрение к этому возмутительному акту вандализма. Каким образом? Да просто-напросто убедившись в том, что в стенах музея Барнума нет ничего, что не отвечало бы высоким целям воспитания и просвещения. Чистый, возвышающий, благородный отдых для всей семьи! Посетив музей, вы сможете составить собственное суждение о моих коллекциях, сможете осуществить данное вам Богом и гарантированное американской конституцией право на собственное мнение.

Приглашаю вас, дамы и господа! Музей открыт от восхода солнца до десяти часов вечера, входной билет стоит двадцать пять центов, детям и прислуге пятьдесят процентов скидка; арахис, сласти и освежающие напитки продаются везде!

Завершив таким образом свое эмоциональное выступление, Барнум кивнул гиганту, который нагнулся, одной рукой сгреб в горсть край полотна, другой прихватил ведро и швабру. Повернувшись на каблуках, полковник Гошен проследовал к служебному входу, волоча за собой испорченную картину. За ним тянулся хвост из прыгающих и вопящих мальчишек.

Барнум задержался, наблюдая оценивающим взглядом, как значительная часть слушателей направилась прямиком к кассе. После этого он повернулся, чтобы последовать за сабленосным своим уборщиком.

Вплоть до этого момента он меня не замечал, так как я остановился хотя и близко, но несколько сбоку, вне угла его обзора. Теперь же взгляд Барнума зацепился за меня и заставил его остановиться. Он широко улыбнулся и направился в мою сторону.

— По! — воскликнул он, схватил мою ладонь и встряхнул так сильно, что я испугался, как бы руки не лишиться. — Бог мой, как я рад тебя видеть! Дай-ка взглянуть на тебя… Да ты отлично выглядишь, ни днем не старше, чем в последний раз.

Я ответил ему сердечным приветствием, отпустив комплимент по поводу его внешности и отметив, что он стал даже как-то крепче за время визита в Европу.

— Крепче? Ха-ха, скажи уж попросту, что я разжирел! Нет-нет, не возражай, так оно и есть. Как выражаются наши французские кузены, avoir du poids, добавил «мер и весов». Куда денешься, друг мой, с этой французской кухней… они так кормят, так кормят… не оторваться! Нигде в целом свете такой кулинарии не встречал. Все эти крем-соусы, подливки, мясные и кондитерские деликатесы… Удивляюсь, как они сами там живут всю жизнь и не лопаются по швам. Останься я во Франции еще на месяц, и мог бы сам себя выставить в музее. Барнум — Бездонное Брюхо! Самый жирный шоумен планеты!.. Но скажи мне, По, дружище, каким ветром тебя ко мне занесло? Подошел полюбоваться на этот иллюзион? — он показал на пустую свежевымытую стену.

— Да, действительно… — замялся я. — Я уже давно собираюсь отдать визит вежливости по поводу вашего возвращения домой, любезный друг, а тут этот инцидент, вопли газетчиков… Поэтому я и появился сейчас.

— Благодарен тебе за беспокойство, друг мой, да, — вздохнул он. — Гадкая история, ничего не скажешь. Но давай-ка пройдем в мою контору, поболтаем. Спасибо, что заглянул.

Подхватив меня под руку, Барнум устремился к боковому входу, завел меня внутрь, направился к подвальной лестнице и далее пошел впереди, указывая путь.

Коридоры музейного подвала, как я помнил по предыдущим посещениям, представляли собой тускло освещенный запутанный лабиринт. Мало того что они не отличались шириной, так еще и заставлены были всяческими бочками, ящиками и клетками с постоянно прибывающими новыми приобретениями. Даже просторные залы и галереи пяти этажей музея не могли вместить всей барнумовской коллекции.

Барнум провел меня по своим жутковатым подземным лазам, на стенах которых кое-где тихо шипели мелкие змейки газовых светильников, испускающих призрачный свет — казалось, они лучатся таинственным полумраком. Вот на меня из-за поворота злобно уставился африканский страус — чучело, разумеется, — далее распялила лучи громадная морская звезда не менее трех футов в размахе. Зияют пустые глазницы человеческого скелета, запертого в карцерной клетке, рядом Анна Болейн нянчит свою отрубленную голову. Выпятив бесстыдно обнаженную грудь, нагло уставилась вдаль деревянная кукла — женская фигура с носа пиратского парусника. На эскимосские собачьи санки уложен мумифицированный труп древнеегипетского дикого козла, который уже никуда не смотрит: его впавшие веки сомкнуты. В углу стоят две — парные — средневековые алебарды, свисает чуть не с потолка челюсть кита… на что только не наткнешься в подземных коридорах-сокровищницах!

Наконец мы добрались до двери кабинета Барнума. Хозяин отпер святая святых, прибавил освещение и впустил меня внутрь, приглашающим жестом указав на одно из мягких кресел, сосредоточенных в центре комнаты.

— Разгрузи ноги, дружище.

Сам Барнум уселся за массивный письменный стол с ножками в виде когтистых птичьих лап, крепко обхвативших деревянные шары.

— Устраивайся поудобнее. Сигару? Нет? Ну, я закурю, с твоего разрешения.

Он извлек из резной шкатулки красного дерева громадную гавану, отрезал кончик специальной настольной гильотиной и прикурил от фосфорной спички.

— Ф-фу… Так-то лучше… То, что доктор прописал… Добрый сигарный дым — лучшее средство для успокоения нервов. Жаль этого плаката, честно. Лучшее произведение Освальда! Он на него целых полдня угробил.

— Э-э… Освальда?

— Мой новый сотрудник. На все руки от скуки. Выдумывает и малюет лозунги и плакаты. Рожден для этого! Пойми меня правильно, я вовсе не собираюсь утверждать, что он лучше старых мастеров. Грубовато, да. Но в них есть что-то более важное. Они живут!

Конечно, я не купился на публичное заверение Барнума, что его реклама вышла из-под кисти флорентийского художника. Изображение индейского воина отнюдь не отличалось утонченностью. Тем не менее — я не мог этого не признать — несмотря на грубость, примитивность — возможно, именно по этой причине — оно обладало странной выразительностью, неоспоримой силой воздействия.

— А каковы реальные обстоятельства разрушения этого рекламного плаката?

— Обстоятельства? — Барнум выдул громадный клуб сизого дыма. — Нападение банды злобных и трусливых юнцов, вот каковы обстоятельства. Вчера появились возле музея ближе к вечеру. Видел бы ты их! Серое быдло… На их фоне австралийские бушмены-людоеды из моей Галереи этнографических чудес покажутся изысканными денди.

— Мне их довелось видеть. Вчера я проходил мимо и заметил группу из дюжины молодых людей праздного вида, весьма подозрительных по одежде и манерам.

— Вот-вот, по манерам. Отбросы из Бауэри. Цветочки с уличных перекрестков. Я к ним вышел. Попросил пройти своей дорогой. «Стоим, где хотим. Здесь свободная страна!» — огрызнулись они. Наглые щенки. Я не против свободы, По. Я такой же патриот, как и любой другой. Я патриот до мозга костей! Бог мой, да видел бы ты мой праздник в честь Четвертого июля. Грандиознейшее представление в истории зрелищного бизнеса! Больше сотни исполнителей в костюмах эпохи Американской революции, от Бостонского чаепития до битвы при Саратоге. Роскошные фейерверки! Столько шику! Не этой помойной шушере учить меня принципам демократии…

Барнум возбужденно взмахнул сигарой, с которой сорвался мини-фейерверк искр, посыпавшихся на стол.

— Значит, вам не удалось уговорить их разойтись.

— Ну не стоять же мне там вечно. Не у всех есть время подпирать углы да фонарные столбы днями напролет. К тому же я не знал, что они замышляют. Только я удалился, как они принялись собирать всякую дрянь: гниль да помои, мусор, даже дерьмо лошадиное, не поверишь! Дали залп — и смылись. Я вылетел с силачами да гигантами, с зулусами… Куда там! Их и след простыл.

Откинувшись на спинку кресла, король зрелищ присосался к сигаре.

— Я вот что скажу тебе, По, малыш мой, может, ты и удивишься. Я не слишком обижаюсь на эту мразь. Ведь не станешь же ты бранить свинью за привычку валяться в грязи. Или крысу за то, что она питается отбросами в канализации. Они действуют согласно дарованной им Господом природе. А вот мерзавец Беннет действительно заслуживает обвинения и осуждения. Вот кто настоящий зачинщик этого безобразия! Он разжигает страсти своей беспочвенной клеветой. И вполне способен довести дело до кровавого финала. Поверь мне, я такое видывал. Разозленная нечисть, вылезающая из трущоб, как крысы из подвалов… Это похоже на нашествие варваров на Рим. И больших усилий не требуется, особенно в такую адскую погоду, когда все взвинчены до точки кипения. Эта скотина Беннет с огнем играет.

— Но зачем? Каковы его движущие мотивы?

— Ох, дружище, ты меня удивляешь. Ты ведь блестящий аналитик, у тебя такой тонкий ум — и такая наивность. Ответ на поверхности… как мой нос, виден ясно. Зависть, малыш мой. Просто-напросто зависть. Его язвит мой успех. Жжет, покою не дает. Он, возможно, ночей не спит, придумывая, как мне нагадить. Это ж надо — обвинить моего Медвежьего Волка в таких гнусностях! Убийство и скальпирование девочек! Такой гнусной чуши я еще не слыхивал. А поверь, я много чего в своей жизни слыхал.

Цвет лица Барнума в этот момент заставил меня приподняться в кресле. Я испугался, как бы его не хватил апоплексический удар.

— Верно-верно, — поспешно вставил я. — Из всего, что я прочитал в газетах, видно, что меньше всего вероятность того, что это преступление совершил индеец племени кроу, следовательно, и не Медвежий Волк.

— Точно, друг мой, совершенно точно. Не скажу, что старик Волк ангел. Куда там! Весь в крови, столько намахал своим томагавком; да и скальп, с которым он пляшет, не игрушечный, его собственной выделки… Так это ж когда было! Бог меня благослови, он ведь куда как старше меня. Ему же за шестьдесят! Со скрипом ноги поднимает, когда пляшет, ревматизм мучает. А уж лентяй!.. Сидел бы целыми днями за бифштексом да за картами с Джоном Хансоном Крэгом, моим Толстяком из Каролины.

— Какие можно принять контрмеры в ответ на действия Беннета?

— Что ж, подобное подобным… Применить его собственное оружие. Ежедневную прессу. Вот, глянь, дружок.

Барнум вытянул средний ящик письменного стола и вынул из него лист бумаги, который передал мне.

— Сегодня утром сочинил, — не без гордости пояснил Барнум, когда я принял исписанный листок.

На листке была набросана явная рекламная заметка в виде газетной статьи. Самореклама мистера Барнума. Заголовок выделен заглавными буквами: БАРНУМ — ОБЛАДАТЕЛЬ ПРИЗА «БЛАГОДЕТЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА»! АМЕРИКАНСКИЙ МУЗЕЙ — САМОЕ ПОЛЕЗНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ТАКОГО РОДА ВО ВСЕМ ХРИСТИАНСКОМ МИРЕ!

Из текста следовало, что Барнум недавно определен как «Человек Года» представительным форумом ведущих деятелей церкви и образования Соединенных Штатов. Ему присуждена золотая медаль («из чистого золота» — гласил текст) за «неустанные усилия по защите идеалов нравственной чистоты и моральных устоев» общества. Текст статьи сопровождался подборкой высказываний, типичным образчиком которой могло служить суждение некоего «преподобного Мики Биллингворта», который якобы изрек: «Если не считать самой христианской церкви, то невозможно найти столь полезное и воодушевляющее заведение, как Американский музей. Каждому мужчине, каждой женщине, каждому ребенку нашей страны кроме еженедельного посещения храма Господня следует наведываться и в музей мистера Барнума».

— Примите мои поздравления, сэр, — сказал я, прочитав статью. — Я, правда, к стыду своему, не слышал о таком комитете… э-э… «по поощрению нравственности в общественных развлечениях».

— Неудивительно, неудивительно, — утешил меня мистер Барнум, придавив пенек докуренной сигары ко дну пепельницы. — Нет такого комитета на свете. Его нет в буквальном смысле. Но по сути-то здесь все верно. Смысл важнее буквы! Кто оспорит факт, что мой музей — лучшее семейное развлечение? И большинство этих высказываний подлинные. Ну, может быть, и не совсем большинство. Но есть и стопроцентно подлинные.

За долгие годы знакомства с Барнумом я слишком привык к его способам ведения дела, чтобы выказывать какие-либо признаки возмущения, негодования, неприятия иного рода. Положив бумагу на стол, я просто спросил:

— И куда направится эта статья?

— На первую полосу завтрашней «Миррор». Генри Моррис мой добрый друг. Кроме того, он Беннета ненавидит не меньше, чем я.

— Интересно, я ведь тоже собираюсь заглянуть к Моррису. У меня для него рукопись.

— Правда? — обрадовался Барнум. — Сделай одолжение… — он схватил еще один листок, набросал на нем записку, сложил и сунул в конверт вместе с рукописью статьи, — …отдай это Моррису. На курьере сэкономлю.

— С удовольствием, — пообещал я, засовывая конверт в карман, к лежавшей там рукописи. — Наверное, мне пора откланяться.

— Так скоро? Я еще не успел спросить тебя о твоих милых дамах.

— Они обе в добром здравии, — заверил я. — Хотя хрупкое здоровье Вирджинии внушает опасения. Обе они с восторгом восприняли ваш щедрый подарок — как и я сам. Прекрасные, редкие лакомства из далекой Европы. Примите нашу искреннюю благодарность…

— Не стоит благодарности, — отмахнулся Барнум. — И мои наилучшие пожелания обеим. Они желанные гости моего музея в любой день, включая выходные и праздники.

— Непременно, — ответил я, поднимаясь. — Что ж, всего доброго. Мне уже и в свою редакцию пора, а еще к Моррису в «Дейли миррор»…

— Все, все, не задерживаю, — Барнум тоже вскочил, как будто подброшенный пружиной, и широким шагом вышел из-за стола. — Я ведь тоже не бездельник. Сейчас прежде всего найду Освальда и попрошу его сочинить новый плакат, взамен трагически погибшего.

Я уже направился к выходу, но, услышав эту фразу, задержался.

— Вряд ли следует сейчас, с учетом взрывоопасной ситуации, восстанавливать утраченный плакат на прежнем месте. Негодяи воспримут это как неприкрытый вызов.

— Ты прав, мой мальчик, не стоит раздувать пламя. Но и пустовать такое место не должно ни в коем случае. Зияющая дыра — это раз. Рекламное пространство — это второе и главное. Вывешу-ка я там рекламу, скажем, живой анаконды… Или дрессированных цыплят матушки Кэри. Нет, вот! Он мне там намалюет мсье Вокса! Точно, знаменитый мсье Вокс!

— К сожалению, впервые слышу.

— Ну, у меня он новичок. Но уже прославился, удивительно, что ты о нем не знаешь. Известен во всем цивилизованном мире! Чемпион среди чревовещателей! Чудо света! Это тебе не какая-нибудь там хохмочка вроде парня с парой куколок. То есть куклы тоже имеются, не спорю… Для невзыскательной публики. Но это лишь часть его программы. Он разыгрывает целые сцены из классики, используя манекены героев, изготовленные лучшими мастерами. Разумеется, говорит за всех героев. Послушал бы ты сцену смерти Дездемоны в его исполнении! Бог ты мой, да аудитория ревмя ревет всякий раз!

Замечание о чревовещательском варианте классической (хотя и страдающей некоторым неправдоподобием мотивировок) трагедии Шекспира «Отелло» переполнило чашу моего терпения. С трудом удерживаясь от взрыва презрительного смеха, я выдавил из себя:

— З-замечательно.

— О, разумеется! — не заметил иронии мой собеседник. — Ты просто должен это увидеть. И дам своих захвати.

Кивая и улыбаясь Барнуму, я ретировался к двери.

 

Глава пятая

Выйдя из музея, я направился в редакцию «Дейли миррор», находившуюся на Нассау-стрит. Шагая по Бродвею, я возвращался мыслями к разговору с Барнумом.

Нападение на музей — само по себе всего лишь мелкий акт вандализма, свойственного любому обществу, — в данной ситуации было признаком надвигающейся опасности. Подонки из Бауэри, ответственные за этот акт, презирая полезный труд, тратили свою энергию на деятельность разрушительную. Потребовалось не слишком много усилий, чтобы организовать их в бешеную толпу, сметающую все на своем пути. Бунты черни из трущоб Нью-Йорка случались с устрашающей регулярностью. Один из них даже был увековечен экспозицией в музее Барнума.

Я имею в виду, разумеется, «Докторский бунт», потрясший Манхэттен полвека назад. Основой этого прискорбного события послужило возмущение широкой публики вампирской — и в те времена не слишком редкой — практикой ограбления могил.

Из-за законодательных ограничений того времени, допускающих анатомическое вскрытие лишь тел неимущих и казненных преступников, медикам катастрофически не хватало трупов для анатомических исследований и обучения студентов. Такая ситуация принуждала профессоров хирургии и их студентов прибегать к отчаянным — и не всегда законным — методам.

Яркий пример — великий Уильям Гарвей, чей классический труд «De moto cordis et sanguinis» представляет собой краеугольный камень науки о человеке. В своем стремлении исследовать систему кровообращения он вынужден был использовать трупы умерших естественной смертью ближайших родственников, отца и сестры. Еще более разительный пример — французский хирург Ронделе, профессор школы медицины в Монпелье. За неимением материала для обучения студентов он пожертвовал телом собственного умершего ребенка.

Пожалуй, не следует удивляться тому, что решение, к которому пришли Гарвей и Ронделе, — использовать собственные семьи как источник анатомического материала — не получило широкого распространения среди их коллег. Вместо этого анатомы решили обратиться туда, где этого материала было в избытке: на кладбища. Первыми извлекателями трупов были, скорее всего, сами медики да их студенты. Впоследствии ограбление могил стало профессией так называемых «воскресителей», выкапывавших свежезахороненные трупы и поставлявших полученный таким образом анатомический материал медицинским школам.

Разумеется, информация о том, что безвременно почившие родные и близкие могут покинуть место упокоения и оказаться на анатомическом столе, привела к непопулярности вскрытия трупов как такового. Особенно сильно затронутыми оказались чувства беднейших слоев населения, вероятность посмертного странствия для которых была гораздо выше (состоятельные все же прятались после смерти в прочные склепы и саркофаги). Суеверный страх, отвращение, даже открытая ненависть к анатомам и их студентам охватили все слои населения.

На этом мрачном фоне и случился в Нью-Йорке конца восемнадцатого столетия «Докторский бунт».

Толчком, как водится, послужил незначительный эпизод. Некий подросток, имя которого история не сохранила, влез по лестнице-стремянке, оставленной рабочими у стены Нью-Йоркского госпиталя, и, движимый естественным любопытством, заглянул в окно анатомической лаборатории. Там студент-медик как раз исследовал руку, только что отрезанную от женского трупа.

Заметив зрителя, студент, недалеко ушедший от зеленого детства, помахал отрезанной рукой в воздухе, объявив, что рука эта принадлежит матери заглянувшего в окно мальчишки.

Случаю было угодно, чтобы мать мальчика действительно недавно умерла, а погребли ее на кладбище церкви Троицы. Перепуганный подросток ссыпался с лестницы и устремился к отцу, каменщику, работавшему на Бродвее. Возмутительная новость стала известна всем товарищам родителя, которые, похватав рабочие инструменты и размахивая ими как вполне подходящим оружием, устремились к госпиталю и начали крушить здание, чуть не атаковав нескольких подвернувшихся студентов, избежавших ранений, а возможно, и смерти только благодаря своевременному вмешательству властей.

В госпитале толпа обнаружила множество различных частей тел, но понять, кому они принадлежат, возможности не было. Тогда кто-то предложил отправиться на кладбище и проверить могилу почившей жены каменщика. Увеличивавшаяся с каждой минутой толпа решительно направилась на кладбище.

На кладбище возмущенные люди добыли лопату и приступили к мрачной процедуре. Гроб вынули на поверхность и вскрыли.

Каковы же были удивление и ужас собравшихся, когда они увидели, что под крышкой пусто!

Что тут началось! В течение суток толпа, выросшая до пяти тысяч человек, громила и грабила здания Колумбийского колледжа, квартиры городских докторов, осадила муниципальную тюрьму, в которой искали убежища сбежавшие врачи и студенты.

Потребовалось вмешательство высокого начальства. Разрешением ситуации занялись губернатор Джордж Клинтон, мэр Джеймс Дюэйн, главный судья Роберт Ливингстон, а также мистер Джон Джей, тогдашний секретарь Конгресса по иностранным делам. Их усилия ни к чему не привели. Толпа забросала их камнями, один из которых вывел из строя мистера Джея, лишив его сознания. Бунт удалось подавить только после того, как были вызваны войска и открыта стрельба. Потеряв несколько человек убитыми, толпа рассеялась.

Прошло с той поры уже полвека, но в памяти жителей города этот эпизод сохранился отчасти благодаря самому мистеру Барнуму, в музее которого событию этому посвящена целая витрина, под стеклом которой хранится, в частности, рука, якобы принадлежавшая тому самому женскому трупу, из-за которого и произошли упомянутые события. Подлинность руки, как и в случае многих других экспонатов музея, весьма сомнительна. Разумеется, способа установить эту подлинность не существует.

Не подлежит сомнению, однако, тот факт, что Барнум сам оказался в положении, весьма напоминающем положение докторов и студентов во время «Докторского бунта». Он стал центром всеобщего внимания в чрезвычайно неустойчивой ситуации, чреватой взрывом и гражданскими беспорядками.

Внешних признаков грозящего возмущения заметно не было. По пути в редакцию «Дейли миррор» я всматривался в лица пешеходов, как обычно торопящихся по своим делам и не интересующихся более ничем. Но прочное здание может рухнуть при внезапном подземном толчке, так и город мгновенно погрузится в хаос от соответствующего побудительного импульса.

Ситуация складывалась зловещая. Соображения Барнума относительно возраста и состояния здоровья Медвежьего Волка лишь подкрепляли мою уверенность в невиновности индейца. Но пока он остается под подозрением, не предпринимается ничего, что могло бы привести к обнаружению настоящего преступника. Конечно, полиция Нью-Йорка полна решимости схватить негодяя, но у них, как всем прекрасно известно, нет ни опыта, ни умения, необходимых для обезвреживания преступников, демонстрирующих степень изощренности чуть выше средней. Значит, следует ожидать повторения ужасного злодеяния. Преступник между тем оказался еще более омерзительным, нежели предполагалось. В этом мне еще предстояло убедиться.

Помещения редакции «Дейли миррор» находились на третьем этаже. Едва успев подняться по лестнице, я натолкнулся на человека, которого искал.

Невысокий и коренастый мистер Моррис, лет этак шестидесяти, выделялся массивной головой с густой седой шевелюрой. Над глазами нависали кустистые брови, тоже седые. Он стоял в коридоре и шевелил толстыми сочными губами — как выяснилось, когда я подошел ближе, разговаривал с молодым человеком, мне совершенно неизвестным.

В отличие от остальных городских газетных деятелей его масштаба, известных грубостью и диктаторскими замашками, Моррис поражал дружелюбием и видимой мягкостью в общении. В данный момент, однако, он выглядел непривычно. Еще издали я заметил мрачное выражение его лица. Он читал что-то с листка, зажатого в руке, и становился все мрачнее. Читая, покачивал головой и еле слышно недовольно цокал языком.

Моррис настолько глубоко погрузился в чтение, что не заметил моего приближения. Я подошел к нему и остановился. Стоявший рядом с Моррисом брюнет с болезненно бледным угловатым лицом и выступающим массивным подбородком выглядел лет на двадцать пять. Он приветственно кивнул, с любопытством рассматривая меня из-под выгнутых крутыми дугами бровей.

Моррис проворчал что-то и оторвался от бумаги.

— По! — удивленно воскликнул он. — Откуда вы взялись?

— Только что подошел, — сообщил я. — Не хотел мешать.

— До полусмерти напугал. Как будто из воздуха материализовался, как фокусник Барнума.

— Нет, появился я не из воздуха; более мирским, пешеходным способом, но, в частности, и по поручению мистера Барнума.

Я тут же извлек из кармана и вручил Моррису конверт от Барнума. Моррис быстро вытащил листки и ознакомился с содержанием.

— Обычные фокусы Финеаса, — хмыкнул он. — Что же, сделаю, отчего не сделать. Всегда рад оказать услугу старому другу. — И он снова уставился на меня. — Что у вас еще? Ведь не только из-за этого вы сюда пришли!

Я подтвердил верность его предположения и объяснил цель своего визита. Сообщил о наглом письме К. А. Картрайта и постарался заинтересовать редактора своей остроумнейшей сатирой. Вручив последнюю Моррису, я скромно выразил надежду, что он сможет найти для нее место в одном из номеров газеты, и подчеркнул, что оплатой могу пренебречь, удовлетворившись фактом публикации.

— Опять ваши литературные дрязги, да? — усмехнулся Моррис. — Ладно, ладно, цапайтесь, мне только на руку, от ваших склок тираж растет. Вы, однако, подумайте, прежде чем затевать ссору с этим Картрайтом. Не встречался с ним, но слухом земля полнится. Вздорный парнишка, нешуточный.

— Я тоже с собой шутить не позволю, — твердо заявил я.

— Хорошо, хорошо, — сразу согласился Моррис, засовывая мою рукопись в карман двубортного сюртука. — Прочитаю, как только выдастся свободная минутка. Если на самом деле такая веселенькая штучка, как вы охарактеризовали, то будет желанным отдохновением после этой гадости.

Последнее относилось к листку, который он увлеченно читал перед моим приходом.

— Какого плана гадость?

— Результаты вскрытия Розали Эдмондс. Убитой бедняжки. — Он мотнул подбородком в сторону молодого человека. — Таунсенд добыл. Вы еще не знакомы? Джордж Таунсенд, лучший в городе репортер отдела новостей. Эдгар Аллан По, — представил он нас друг другу.

— Автор «Ворона», — кивнув, дополнил молодой человек. — Адское стихотворение. Ничего более жуткого не читал.

— Если не считать этого, — снова указал Моррис на листок, зажатый в левой руке. — Даже вы такого не сможете вообразить, По. Хотите взглянуть?

Он протянул мне листок.

С первой же строчки я почувствовал приступ дурноты. Голова закружилась, как будто я стою у края высокой скалы и смотрю в бездну. Моррис верно отметил, что я в своих работах, учитывая нездоровую страсть публики к сенсациям и ужасам, часто нагнетаю обстановку и не гнушаюсь мрачными сценами. Но ничто в моих опусах не могло даже отдаленно сравниться с фактами коронерского заключения.

Увечья, нанесенные юной жертве, оказались гораздо тяжелее, чем указывалось в газетах. Кроме свирепо сорванного скальпа — даже уши оторвались от головы — жертва оказалась лишенной глаз. Углы рта взрезаны ножом, как будто убийца стремился начертить на лице мертвую улыбку, придав голове жертвы сходство с тыквой-маской в канун праздника Всех Святых. Отрезаны несколько пальцев. Причина смерти — страшный разрез горла, до самого позвоночного столба. Трезвое, лишенное эмоций описание судебного медика только сгущало кошмар содеянного. Даже упоминания о самых безобидных из нанесенных ранений, о кровоподтеках от веревок на лодыжках, вызывали невыносимое отвращение.

Особое внимание привлекало сообщение о разрезе с правой стороны живота, сразу под ребрами. Исследовав эту рану, медицинский эксперт обнаружил, что у трупа отсутствует печень! Так как печень не нашли, становилось ясно, что убийца нашел для нее какое-то применение, наряду со скальпом и отрезанными пальцами.

Заканчивая чтение, я услышал голос Морриса.

— Как вы, По?

Судя по вопросу, можно было заключить, что шок, ужас и отвращение каким-то образом отразились на моем лице. Действительно, я ощутил, что лоб у меня взмок. Вернув бумагу, я успокоил Морриса.

— Да, со мной все в порядке. Конечно, трудно быть спокойным, когда читаешь такое. Вы совершенно правы, никакая фантазия не превзойдет этого реального, невыдуманного ужаса. Публикации в газетах лишь намекали на тяжесть увечий.

— Конечно, — подтвердил Моррис. — Подобное в газетах полностью не напечатаешь. Слишком тяжелый материал. Мне и то тяжело читать, особенно об изуродованном лице ребенка.

Он покачал головой и вздохнул, прежде чем продолжить.

— Что за чудовище могло сотворить такое над другим живым существом, да еще над ребенком!

Дурнота, вызванная чтением медицинского заключения, несколько отступила, я смог соображать яснее.

— Чтобы ответить на этот вопрос, нам следует подавить естественное отвращение к жестокости преступления и попытаться занять беспристрастную позицию специалиста. Того же судебного медика, к примеру. Только таким образом можно рассматривать документ не как источник нездоровых эмоций, но как полезную информацию о психологии преступника, что сужает круг поиска. Особенно важным кажется мне факт удаления печени ребенка.

— Я тоже об этом думал, — вставил молодой репортер. — То же самое случилось с девочкой Добса.

— И что вы об этом думаете, По? — сузил глаза Моррис.

— Как ни неприятно высказывать такое предположение, но вывод напрашивается сам собой. Именно, что среди прочих омерзительных качеств этого существа, убийцы, числится и склонность к антропофагии.

— Как? — в один голос воскликнули оба.

— Каннибализм… Людоедство… — объяснил я ужасный термин.

Мое предположение ошеломило Морриса и Таунсенда. Оба стояли молча, с раскрытыми ртами.

— Хотя сама мысль о людоедстве противна чувствам цивилизованного человека, — продолжал я, — в нашей природе изначально заложен вкус к человеческому мясу. Повсеместность запрещений этого явления говорит о том, что данная склонность универсальна. Среди практикующих людоедство печень считается деликатесом. То, что монстр, убивший девочек, вырезал печень у обеих и захватил органы с собой, установлено бесспорно. Из отчета эксперта следует, что, в отличие от остальных беспорядочно нанесенных увечий, в отношении печени преступник проявил аккуратность и осторожность.

— Да-а, такого я, пожалуй, еще не слыхивал, — ужаснулся Моррис. — Надеюсь, что вы ошибаетесь, По. А если нет, то этот мерзавец Беннет может оказаться прав. Тогда убийца индеец. Тот самый Большой Босс Кроу Как Его Там.

— Ничего подобного, — возразил я. — Если я прав, то вождь Медвежий Волк в качестве убийцы отпадает. Есть в Америке индейцы-людоеды, не спорю, но племя кроу к ним не относится.

— Тогда другой краснокожий дикарь, который «относится».

— Что он дикарь, спору нет. Такое преступление может совершить лишь существо, которому чужды все ценности цивилизации. Что касается цвета кожи, то тут нельзя прийти к определенному выводу. Как показывают исторические материалы, примитивные племена отнюдь не обладают монополией на варварство и дикарство. Преступления неимоверной жестокости совершались как белыми, так и людьми иных цветов и оттенков кожи по всему миру и во все времена.

— Да, мы, двуногие, — мерзкие твари, не возражаю, — вздохнул Моррис. — Но все же такого гадкого случая я еще не припомню. А я ведь уже сорок лет в газетном бизнесе. Скажу я вам, ребята: чем дольше живу, тем больше огорчает меня чертов род человеческий.

Наступила пауза. Моррис встряхнул своей львиной гривой, скатал копию отчета судебного медика в трубку и хлопнул этой трубкой по ладони.

— Пора за работу, — решительно объявил он. — Мне пора, и вам пора, Таунсенд.

Молодой репортер повернулся ко мне, протянул руку, улыбнулся и продекламировал:

— Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол…

Цитата из моего стихотворения «Ворон» показала, что Таунсенд не поленился выучить его наизусть. Такие мелочи всегда приятно щекочут самолюбие автора. Я с чувством пожал его руку и выразил свою признательность.

— Надеюсь, мы еще встретимся, — сказал на прощание Таунсенд.

— Буду очень рад, — заверил я молодого человека, не подозревая, как скоро и при каких ужасных обстоятельствах придется нам увидеться вновь.

 

Глава шестая

Не прошло и двадцати минут, как я оказался за своим столом в редакции «Бродвейских ведомостей» и раскрыл отчет мистера Паркера о его приключениях на Диком Западе.

После посещения моей квартиры странным альбиносом мысли мои не слишком тяготели к редакционным вопросам. Но я вызвал в памяти прощальную фразу Морриса: «Пора за работу!» Открыв опус Паркера, я отринул мысли о кошмарных убийствах, о таинственном документе мистера Уайэта, о подонках у музея Барнума и занялся анализом путевых заметок.

Как водится, мой обзор, коим я занимался весь остаток первой половины рабочего дня, представлял собою образец непредвзятости и объективности. Я добросовестно обратил внимание на бесспорные достоинства рецензируемого документа: в первую очередь прекрасное качество бумаги, на которой он напечатан, отменное полиграфическое исполнение, а также отличный тисненый сафьяновый переплет, — и только после этого обратился к его недостаткам, к каковым отнес деревянный стиль, никуда не годную структуру, незрелость концепции и неряшливость исполнения.

Среди многочисленных изъянов, которыми пестрит книга, самый, пожалуй, существенный — неубедительный подход к образу Кристофера «Кита» Карсона, прославленного следопыта и истребителя индейцев. Паркер утверждает, что встречал Карсона. Он утверждает, но так ли это? Портрет Карсона настолько схематичен, бесплотен, идеализирован, что появляются сомнения в верности этого утверждения.

В изображении Паркера Карсон — фигура эпическая, словно вышедшая из мифов Гомера или из легенд о короле Артуре. Его добродетели, такие как рыцарство и галантность, удачно сочетаются со смертоносной мощью. Мягкий, доброжелательный, изящный, красивый — образ чуть ли не женственный, — но в совершенстве владеющий всеми мыслимыми орудиями убийства; лихой, смелый боец, легендарный воин, как по своей усадьбе разгуливающий по непроходимым лесным дебрям Запада.

Подвиги этого титана затмевают деяния Геракла или Ланселота. Паркер наблюдал своими глазами, как Карсон разделался с дюжиной воинов племени Черная Нога на реке Шошоне. В другой раз, пораженный в плечо стрелою команчей, этот супермен верхом догнал повозку, перепрыгнул на место кучера и остановил понесших лошадей.

Наиболее невероятный подвиг из всех перечисленных Паркером Карсон совершил однажды октябрьским вечером, когда автор со спутниками устроили привал на берегу реки Колорадо. Внезапно перед ними возникла огромная толпа воинов-апашей, несколько сотен, согласно оценке Паркера. Возглавлял их вождь, аскетичную физиономию которого украшал длинный зигзаг шрама. Индейцы поначалу демонстрировали признаки миролюбия, но очень скоро Паркер и его спутники поняли, что миролюбие это напускное. И тут Карсон, проводник экспедиции, спокойно приблизился к вождю и мягко, но решительно объявил, что дает пять минут, чтобы тот убрался вон со всем воинством.

— А если нет? — полюбопытствовал вождь краснокожих.

— Тогда я убью тебя, а остальные без вождя разбегутся, — растолковал Карсон непонятливому предводителю.

Несколько напряженных мгновений вождь испепелял взглядом отважного героя. Потом не выдержал, понял, что Карсон не шутит, вскочил на свою лошаденку и был таков со всей армией головорезов.

Я процитировал этот эпизод в своем обзоре как наиболее наглядный пример склонности автора к сильному преувеличению, если не к откровенной выдумке. Здесь Паркер не только бесцеремонно обращается с фактами, но и проявляет открытое пренебрежение к читателю, недооценивая его интеллект и считая, что тот «все сожрет». Какой читатель настолько наивен, чтобы всерьез поверить, что один человек, скольких бы пядей во лбу или аршин в плечах он ни был, обратит в безудержное бегство целую армию апашей? Даже моему давнишнему товарищу полковнику Дэвиду Крокету не под силу подобное, при всей его сноровке и отваге.

Я признал, что повествование Паркера содержит множество захватывающих сцен. Однако от работы, претендующей на документальный характер, читатель вправе требовать не эмоций, а фактов. Заключил я свой обзор выводом о том, что в качестве приключенческой повести в духе занимательной (хотя и безнадежно детской) саги мистера Купера «Кожаный Чулок» стряпня мистера Паркера могла бы послужить иному невзыскательному читателю досуговым чтением, но как серьезное повествование о путешествии, как отчет о личном опыте она, как минимум, крайне неудачна, если не заполнена откровенной и циничной ложью.

Завершив обзор, я занялся множеством текущих мелочей, сопровождающих издание любого литературного журнала. Пришла пора перекусить. Перед визитом к Уайэту я домой не собирался, потому решился посетить ближайшую забегаловку Суини. Объявление в витрине обещало клиенту полный ужин за пятнадцать центов. Цыплячье фрикасе с лапшой меня не разочаровало, и к Уайэту я направился в приподнятом настроении. Обиталище его, согласно визитной карточке, находилось на севере Вашингтон-Сквер-Парка.

Вечер радовал тишиной и подобием прохлады. Жара спала, приближались сумерки. Проходя через уже опустевший парк, я ощутил необыкновенную легкость на душе. Частично, конечно, ее навеивала зелень деревьев, умиротворенность пустынных аллей, едва заметное дыхание свежего ветерка. Правда, место это, учитывая историю, весьма безрадостное. Здесь хоронили жертв ужасной эпидемии желтой лихорадки 1798 года. Но кто сейчас помнит об этом! Нынче Вашингтон-Сквер — приятный фешенебельный район Нью-Йорка. Приятное роение мыслей оформилось в эфемерные, восторженные строки мистера Эмерсона, сложившиеся в его голове как-то вечером в процессе пересечения простого пустыря.

Еще одной причиной легкомысленного настроя послужило предвкушение предстоящего получения изрядной суммы, что облегчит условия существования моего семейства.

Миновав парк, я пересек вымощенную булыжником улицу и задержался перед домом Уайэта. Элегантное кирпичное здание, декорированное по фасаду в новогреческом стиле, уже успевшем выйти из моды. Справа и слева — его братья-близнецы. Мраморное крыльцо ступенями вздымается к утопленному в фасад входу, фланкированному двумя ионическими колоннами, поддерживающими оголенный треугольный фронтончик.

Сумерки набирали силу, высокие окна по обе стороны от входа посылали во тьму мягкие световые улыбки, подбадривали и приглашали внутрь. Тут я удивился, обратив вдруг внимание на то, что окна эти закрыты, в отличие от остальных окон дома и окон соседних домов.

Поднявшись к внушительному порталу, я обхватил рукою увесистую латунную колотушку и возвестил о своем прибытии несколькими уверенными ударами в надраенную до блеска пластину из того же металла, прикрепленную к двери. Стук разнесся далеко по затаившейся во тьме улице, отозвался эхом в притихшем доме, но не вызвал желаемой реакции хозяина или его прислуги. Я повторил попытку — с тем же успехом. Никого. Тьма — и больше ничего.

Озадаченный — и уже изрядно обеспокоенный — таким оборотом обстоятельств, я подумал, что Уайэт, возможно, забыл о своем приглашении. Но нет, вряд ли это возможно. Ведь он всем своим видом подчеркивал важность поставленной передо мною задачи, явно был заинтересован в скорейшем ее решении. И освещенные окна у входа дают понять, что есть в доме живая душа.

Я застыл в недоумении, не зная, что предпринять, как вдруг услышал какой-то приглушенный звук, донесшийся из-за двери. Звук столь слабый, что не было уверенности, слышал ли я его или мне просто почудилось. Я прижался ухом к двери и напряг слух. Прошло несколько секунд, и я снова воспринял какой-то полухрип… полустон, заставивший зашевелиться волосы на затылке.

Звук этот могла исторгнуть из уст человеческих лишь смертная мука, невыносимые страдания!

Я бессознательно ухватился за ручку двери… Тщетно. Дверь заперта изнутри. До окон не добраться. Скорее повинуясь рефлексам, нежели действуя осознанно, я сбежал по лестнице и понесся к углу здания. К конюшням, в хозяйственный дворик, вел узкий проезд, отгороженный не слишком высоким деревянным забором. Я одолел забор и устремился к черному входу. Задняя дверь тоже заперта.

В отчаянии я оглядел задний фасад и увидел, что одно из окон приоткрыто, скользящая рама его приподнята. Окно это, однако, находится на высоте примерно восьми футов. К счастью, природа не обделила меня физическим здоровьем и ловкостью. К тому же в юные годы я вел образ жизни, всячески способствующий развитию силы и сноровки: бегал, прыгал, плавал, вызывая восхищение друзей и знакомых. И моя сидячая редакторская деятельность не успела свести на нет наследие активных юных лет.

Подойдя к стене под открытым окном, я чуть присел и подпрыгнул, воздев руки. Ухватившись за подоконник, я подтянулся и мигом оказался в доме Уайэта.

В первом на моем пути помещении было темно, но впечатление у меня создалось такое, будто это небольшой рабочий кабинет. Сквозь открытую дверь в глубине дома виднелись отблески света. Оттуда же, откуда падал свет, снова донесся до меня ужасный звук, но гораздо более отчетливый. Я рванулся по длинному коридору, устремляясь к освещенной комнате. На пороге меня чуть было не пригвоздил к месту приступ какого-то неосознанного ужаса. Занесенная для очередного шага нога повисла в воздухе. Пришлось напрячься и усилием воли заставить себя продолжить движение.

На мгновение застыв в двери, я зажмурился от яркого света. Снова открыл глаза и увидел перед собою обширную гостиную, почти залу, с прекрасной меблировкой. В центре — монументальное чиппендейловское кресло красного дерева. В кресле сидел… нет, не сидел. Человеческая фигура в кресле вытянула ноги далеко вперед, руки свисали с подлокотников, голова откинута назад и вбок, на спинку.

Сначала, до того, как мое ошеломление перешло в ужас от осознания увиденного, у меня создалось мимолетное впечатление, что передо мною мистер Джо Пентланд, знаменитый клоун из цирковой труппы Барнума, постоянно выступавший в Американском музее в характерном одеянии белого цвета с красными горошинами величиною с изрядное яблоко каждая. Напудренное белое лицо, нарисованная улыбка до ушей, красная шапочка и здоровенные красные перчатки.

В следующую секунду реальность чуть не свалила меня с ног. Мне стоило неимоверных усилий не потерять сознания, не рухнуть на пол. Нет, не Джо Пентланд в красно-белом костюме лежал в кресле. Уильям Уайэт, весь запятнанный собственной алой кровью, умирал на моих глазах. Несчастный не только страдал от нескольких смертельных ранений, но и перенес ужасные, невообразимые пытки.

Как читатель, без сомнения, помнит, я с трудом перенес чтение протокола осмотра тела бедной Розали Эдмондс. Можно вообразить, что я ощутил, столкнувшись с подобным кошмаром наяву. Мозг разрывался, в груди колотилось уже не сердце, а молот. Возможно, организм мой не выдержал бы этого взрыва сознания, но в этот момент с уст умирающего снова сорвался жалкий неясный стон. Живое существо из последних сил цеплялось за еще теплившиеся в нем остатки жизни. И я рванулся вперед, переполненный желанием хоть чем-нибудь помочь, облегчить его страдания.

В том, что Уайэт умирает, не было никаких сомнений. Более того, странным могло показаться, что он еще не умер. С головы несчастного был сдернут скальп; то, что показалось с первого взгляда красным колпачком, представляло собой кровавую мешанину из набухших пульсирующих вен, разрушенных тканей и сочащейся крови. Руки его оказались примотанными к подлокотникам кожаными ремнями. Все пять пальцев правой руки и большой палец левой отрезаны.

Изо рта пузырилась кровавая пена — сначала я подумал, что причиной этому являются повреждения внутренних органов от двух колотых ран в области грудной клетки. Из этих ран тоже обильно струилась кровь, подтверждая предположение, что жить страдальцу оставалось считанные минуты.

Я остановился перед умирающим, не зная, что делать дальше. Его веки внезапно затрепетали, глаза открылись и уставились на меня. Казалось, он меня узнал. Губы его зашевелились, издав неясный всхлип. Взгляд переместился с моего лица куда-то вперед. Чтобы лучше разобрать издаваемые им неясные звуки, я пригнулся и шагнул ближе. При этом ногой я наступил на нечто вроде куска сырого мяса. Рефлекторно я отдернул ногу и взглянул вниз. И рефлекторно же издал вопль, поняв причину обильного кровотечения изо рта Уайэта.

На ковре валялся отрезанный язык!

Подавляя позывы тошноты, я наклонился к губам Уайэта. Из немеющих губ доносились неясные стоны и хрипы. Почудилось на мгновение, что я слышу «о-о-он…».

Я понял, что умирающий пытается донести до меня что-то важное, какую-то информацию о преступнике, может быть, даже назвать его имя.

— Он? — повторил я. — Ну, ну, кто он?

Но Уайэт не смог больше ничего произнести. Правая нога судорожно заколотилась об пол, возвещая смертные судороги агонии. Из глотки вырвался булькающий хрип, глаза закатились, тело выгнулось дугой… И милосердная — иначе не скажешь — смерть прервала его страдания.