Началась еврейская война, и не успел Юзеф со всеми остальными выключить приемник, который стоял на ночном столике возле кровати, как война кончилась. Товарищ Секретарь — только не тот, из Дома Партии, а самый главный, из Красного Дома в Москве — так близко к сердцу принял агрессию сионистов, что самолично звонил по телефону Президенту из Белого Дома в Вашингтоне, чтобы замолвить у него словечко за побитых арабов.

О чем они там по телефону договорились, Юзек не написал, потому что большой Юзеф ему не сказал, а глупой болтовни Критика он и слушать не хотел.

Критик очень сильно обиделся на Юзека, так что даже пошел гулять в лес один, не пригласив Марылю, чего никогда не делал. И когда он так шел себе в сторону моста, за которым был лес, то увидел почтальона, размахивающего телеграммой.

— Телеграмма из Дома Партии на имя гражданина Юзефа Поточека, — сказал почтальон, потому что был близорук и перепутал Критика с Юзефом.

Критик взял телеграмму, тут же ее вскрыл — поскольку, как известно, был очень любопытен — прочел и повернул назад, к санаторию, где Юзеф с Марылей играли в домино.

— Коллега, уважаемый коллега, — начал несколько запыхавшийся Критик. — Товарищ Секретарь Дома Партии вызывает вас к себе. Дело не терпит отлагательства, — и отдал телеграмму Юзефу.

— Не к спеху, — сказала Марыля. — Сегодня воскресенье. Даже сионисты признают выходные дни.

Но Юзеф не послушал совета Марыли и побежал в свою комнату собирать чемодан. Критик последовал за ним, а Марыля с маленьким Юзеком заканчивали недавно начатую Юзефом партию в домино.

— Знаешь, что мы написали в нашей повести о войне? — спросил Юзек.

— Знала, но забыла, — ответила Марыля.

— Мы написали, что «взрослые войну не любят», — читал по памяти Юзек. — Мне тогда очень понравилось то, что мы написали, а теперь разонравилось. Надо будет изменить.

— Почему? — спросила Марыля.

— Потому что иногда взрослые войну любят, — объяснял Юзек. — Особенно, если нужно защищать родину.

— Бодяга, — проронила Марыля.

А Юзек, очень удивившись, потому что вообще не понял, что это значит, спросил:

— Что ты сказала?

Марыля рассмеялась, и Юзек увидел, что она, чтобы не проиграть, жульничает.

— Жульничать нечестно, — сказал он. — Если боишься проиграть, то лучше не играй, никто тебя не заставляет.

— С сионистов беру пример, — сказала Марыля. — Они тоже не хотели проиграть, вот и напали на арабов сзади. Это тоже нечестно.

Юзек обиделся, что она так сказала:

— Я не знал, что ты антисемитка. Если бы они не атаковали с тыла, то арабы бы их разбили. Одно дело обманывать, когда играешь в домино, как ты, например, а другое — обманывать на войне, когда защищаешь родину, — доказывал он. — К тому же это был не обман, а военная хитрость.

— В таком случае, — сказала Марыля, — вычеркни из вашей повести то, что ты написал о Давиде и Голиафе.

Юзек задумался.

— Ты права, — сказал он. — Надо будет в этом месте переделать.

— Ты права, — сказал он. — Надо будет в этом месте переделать.

— Жаль, что здесь нет Рабиновича. Он бы тебе наверняка посоветовал, как это сделать.

Марыля хотела еще что-то сказать, но пришел Юзеф и страшно рассердился, что они все еще играют в домино, вместо того чтобы собираться в дорогу. Он сгреб костяшки в карман и сказал:

— Через полчаса выезжаем. Директор обещал нам дать машину, чтоб мы успели на поезд.

Юзек побежал складывать удочки, а Критик, которому нечего было складывать, поскольку он приехал налегке — когда его рубашка становилась грязной, он брал чистую у Юзефа, — сказал Марыле:

— Боюсь, что из-за этой агрессии в голове у нашего малыша полная неразбериха. Если так дальше дело пойдет, из него вырастет еврейский шовинист.

— Ты всегда чего-нибудь опасаешься, — ответила Марыля. — Вечно кого-то в чем-то подозреваешь, и если б ты не строчил своих докладных, то со страху бы у тебя началось нервное расстройство.

Пока она говорила, Юзеф принес ее дорожную сумку, позвал Юзека, и они все вместе сели в машину.

Не успел шофер нажать на газ, как лопнула покрышка, и всем пришлось вылезать.

— Новая шина, — сказал шофер. — Только вчера поставил. Немудрено, что они войну проиграли. Наверняка их таким же барахлом снабжают. С такой техникой на тот свет отправляться, а не с Даяном тягаться. Мальчик, помоги, — обратился он к Юзеку и принялся накачивать шину.

— А почему вы сказали, — спросил Юзек, — что у арабов наша техника? Это правда?

— И техника наша, и Даян наш. Все у них наше. Только техника народно-демократическая, а Даян — довоенный, еще при Маршале служил. — Шофер несколько раз пнул ногой шину и сказал: — Хватит. Может, и доедем до станции.

И они поехали.

В вагоне все места были заняты, зато одно купе оказалось пустым, только было заперто. Юзеф поговорил в сторонке с проводником, потому что не хотел, чтоб другие слышали, о чем они разговаривают, и проводник разрешил им войти в это купе.

Марыля села у окна, рядом с ней Критик, а напротив, тоже у окна, Юзек и около него — Юзеф. Вытащили сухой паек, то есть бутерброды с ветчиной и сыром, которые им дал вместо обеда директор санатория, и начали есть.

— Жалко, что здесь нет вагон-ресторана, — сказала Марыля. Я бы лучше тарелку супа съела и порцию сосисок с хреном.

— В такую-то жару? — удивился Юзеф.

— Подумаешь. — Марыля сняла с хлеба ветчину, положила ее в рот, а хлеб выбросила в мусорную корзинку, что висела под окном. — На Синайском полуострове жарища почище нашей, но они там наверняка не жуют всухомятку.

В купе вошел офицер, очень вежливо спросил «разрешите?», и прежде, чем Юзеф успел ответить — Марыля сидела с полным ртом и говорить не могла — занял место в углу возле двери.

Вскоре вошел еще один пассажир — этот ни о чем не спрашивал, устроился напротив офицера и немедленно весь закрылся газетой.

Какая-то пожилая гражданка, хотя и в очках, не заметила Критика и обратилась прямо к Марыле, вежливо попросив ее немножко подвинуться. Затем она поставила на лавку корзину с черешнями и села рядом.

За нею в купе вошел худой и нескладный верзила в джинсах и нейлоновой тенниске, подмигнул Марыле и уселся напротив корзины.

Критик и Юзеф, наклонившись друг к другу так, чтобы никто не слышал, вполголоса начали обсуждать, почему товарищ Секретарь так срочно вызвал к себе Юзефа.

— Может редактор «Литературного Обозрения» заболел и его некем заменить? — предположил Юзеф.

— Не думаю, — ответил Критик. — Скорее всего, поступил сигнал об этом Рабиновиче. Я предостерегал…

— Глупости! — возмутился Юзеф. — Рабинович беспартийный, и товарищу Секретарю нет до него дела.

— Его могли арестовать, — настаивал Критик, — и он там про вас наговорил чего-нибудь.

— Да за что его могли арестовать? — удивился Юзеф.

— За сионизм, спекуляцию и опасные разговорчики, — ответил Критик.

— А может, что-то стряслось с Бородачом? — Юзеф уже слушать больше не хотел о Рабиновиче.

— Тогда бы вас не вызывали. У Бородача свой заместитель, — сказал Критик. — А вообще-то, уважаемый коллега, я бы на вашем месте еще раз проштудировал речь товарища Секретаря, особенно те ее места, где он говорит об агрессии. Вы должны быть подготовлены к разговору не только о Союзе, но и на политические темы, — и он протянул Юзефу газету с последним выступлением Секретаря.

Юзеф стал его внимательно изучать, а Критик по своему обыкновению вздремнул. Однако дремать ему пришлось недолго, потому что верзила, который не знал куда девать свои длинные ноги, заехал ему по щиколотке. Критик ойкнул, а верзила сказал: «Извиняюсь, но болеть вроде не должно». Ботинищи у него были с подковками — видно, он любил лазить по горам.

— Вы мне не дадите почитать речь товарища Секретаря? — спросил Юзефа военный. — Когда сами закончите, конечно.

Юзеф утвердительно кивнул головой и продолжал читать.

— Я только по радио слушал, — продолжал офицер, — и хотел бы еще раз убедиться, действительно ли товарищ Секретарь объявил эмиграцию граждан еврейского происхождения.

— Но все-таки, наверное, не раньше осени, — отозвалась пожилая дама в очках, не переставая есть черешни и сплевывая косточки в кулак, — потому что моему компаньону — порядочный человек, хоть и еврей — нужно время, чтоб со мной рассчитаться.

— Ошибаетесь, мамаша, — вмешался верзила. — Я, например, даже зимой еще не смогу уехать, потому как…

— А вы уезжаете? — заинтересовалась Марыля.

— Хотелось бы, — ответил он. — Но у меня пока еще и бумаг-то нет. Вот через год, когда моя девушка сдаст на аттестат, тогда я и смогу бумаги оформить.

— Как так? Не понимаю, — Марыля открыла коробку с конфетами и угостила верзилу.

Тот взял полную пригоршню и сказал:

— Пошел я в милицию и попросил, чтобы они мне разрешили подать бумаги на выезд, а они спрашивают, кто в нашей семье еврей. Я говорю: к сожалению, никто. Значит, не поедете. Тогда я и нашел себе девушку. Она еврейка, но уезжать не хочет, пока не получит аттестата, а там, глядишь, и высшего образования. Осечка вышла.

— Практичная у вас невеста, — вмешался офицер. — Знает цену нашему диплому на Западе. Да, мы несколько отстаем от Америки по экспорту промышленной продукции, но зато экспорту наших талантов любая страна может позавидовать.

— Что правда, то правда, — поддакнула пожилая гражданка и выбросила косточки в открытое окно. — Я только не понимаю, почему наши власти позволяют им все вывозить. Когда я ездила во Францию по турпутевке, то мне разрешили взять с собой только литр водки, чуток копченой колбасы да полкило сушеных грибов. А они даже машины вывозят. А мой компаньон хочет получить разрешение еще и на вывоз долларов…

— Спекуляция иностранной валютой, — вмешался какой-то тип, который вот уже несколько минут стоял в дверях купе, раздумывая, где бы ему сесть — рядом с корзиной или рядом с верзилой, — это болезнь нашей экономики. И единственное от нее лекарство — это восстановление смертной казни для спекулянтов. Я бы с ними не цацкался. Вышка и конфискация всего имущества. Тогда бы до них дошло.

Юзеф не мог читать и отдал газету офицеру, но и тот не особенно рвался прочесть речь товарища Секретаря и положил газету к себе на колени. А тип, что стоял в дверях, уселся рядом с ним.

— Наш уважаемый капитан, должно быть, в свою часть торопится, — сказал он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я не верю, что дело дойдет до мобилизации, но нам надо быть начеку. Один раз уже немцам удалось застичь нас врасплох, теперь ту же немецкую тактику применил Израиль, и ему тоже удалось. Но в третий раз этот номер у них не пройдет. Нам надо быть бдительными и пуще всего опасаться ихней пятой колонны. Вы, полагаю, со мной согласны? — и он положил руку на колено того, что сидел в углу напротив и все время был прикрыт газетой, но тот и теперь даже не пошевельнулся.

Тогда рука нашла приют на колене верзилы, который спросил:

— Что это за номер такой, пятый?

— Это пошло от фашистской Фаланги генерала Франко, — объяснил офицер.

— А-а, — сказал верзила и потянулся к Марылиной коробке за новой порцией конфет.

Въехали в туннель, в купе стало темно и слышно было, как Марыля дала по рукам верзиле, который ошибся и вместо коробки полез в другое место. Кончился туннель, пришел контролер, проверил билеты и сказал кому-то, кто стоял в коридоре, что свободное место в купе только одно.

Между верзилой и Юзефом обосновался толстяк с огромным животом, длинными усами и потной лысиной.

— Просто верить не хочется, — сказал он, — до чего недоброжелательна — чтобы не сказать: дурно воспитана — наша нынешняя молодежь. Я ведь вас спрашивал, — и тут он обратился к верзиле, — не найдется ли здесь свободное местечко, а вы даже не соизволили ответить.

— Да когда тут положено сидеть троим, — ответил верзила, — а нас было четверо, вы — пятый.

— Не пятый, — ответил толстяк, — а четвертый.

(Вероятно, он не заметил маленького Юзека, который прикорнул у окна.)

— Да какая разница, — не соглашался верзила, — вы за двоих сойдете.

— Какое нахальство! Просто в голове не укладывается! — возмутился толстяк.

— Какое там начальство?! Рабочий класс — прошу любить и жаловать!

— Ни малейшего уважения! Ни на грош почтения к сединам! — уже ни к кому не обращаясь, себе под нос бормотал толстяк, и пот обильно стекал у него с лысины на лоб.

Капитан раскрыл газету и начал читать. Читал он недолго.

— Простите, — обратился он к Юзефу. — Вы не могли бы сказать что вы думаете насчет того, что у нас в стране все еще существуют лица без родины?

— По этому вопросу, — отозвался Критик, который не хотел, чтобы Юзеф отвечал, — абсолютно так же, как и по всем остальным, я целиком и полностью разделяю точку зрения товарища Секретаря.

Но Юзеф, который жутко злился и на верзилу за то, что тот приставал к Марыле, и на толстяка, который удобно на него облокотился, и на пожилую гражданку, которая обсыпала его косточками, когда пыталась выбросить их в окно, сорвал свою злость на капитане, сказав:

— Читайте внимательно. Товарищ Секретарь говорит не о людях без родины, а о тех, у кого их две.

— О, это как мой двоюродный брат, — вмешалась пожилая гражданка. — У него сразу два паспорта: наш и советский. Так что он каждый год может ездить в Сочи отдыхать. Но как-то он мне сказал, что отдаст их оба за один американский.

— У англичан, — добавил толстяк, — до первой мировой войны вообще не было паспортов. Если народ высококультурен, то нет нужды следить за ним на каждом шагу.

У него внутренняя дисциплина, которой мы можем только позавидовать.

— Это англичанам-то? — удивился тип, что прежде стоял в дверях и требовал петли для спекулянтов. — Ну, это еще как сказать. Но зато нигде на Западе нет бесплатного медицинского обслуживания и обязательного одиннадцатилетнего обучения, как у нас. А ведь они войны не нюхали, в то время как мы воевали за них и за всю Европу. Вместо того, чтоб родину защищать, они предпочитают бизнесом заниматься. И вы, гражданин, неправы, — тут он обратился к Юзефу. — Товарищ Секретарь именно про них говорил. Что это они — люди без родины.

Юзеф не протестовал. Ему было тесно, жарко и хотелось пить.

Зато Марыля не выдержала:

— Товарищ Секретарь говорил о двух родинах, уж точно о двух. О той, которая сионистская, и о той, которая патриотическая.

Как только она это сказала, Критика аж подбросило. Он хотел ее остановить, но Марыля продолжала:

— …И товарищ Секретарь предложил, чтобы каждый выбрал себе одну родину из этих двух и чтобы таким образом были соблюдены принципы нашей демократии.

— Наша уважаемая барышня права, — вмешался толстяк. — В свое время мы были отчизной двух народов, но теперь экономическое и политическое положение нам этого пока что не позволяют, — и толстяк захихикал, тряся потной лысиной.

Тот, в углу, что все время был прикрыт газетой, беспокойно заерзал, но тотчас снова затих.

— Вот именно, — подхватил капитан. — Наконец-то мы стали национально-однородным государством, без нацменьшинств и связанных с этим неприятностей. И дело еще только за тем, чтобы граждане еврейского происхождения, у которых теперь есть своя родина, приняли решение.

— Какое решение? — спросил верзила.

— Эмигрировать, конечно, — ответил капитан.

А маленькому Юзеку, который всю дорогу спал на плече у Юзефа, снилось, что папка сказал матери: «Никуда мы отсюда переезжать не будем, Рахиль. Я взял задаток назад — и ша! Пусть Мазуркевичи убираются с этим своим сопливым Хенеком, раз уж ему мой еврейский ребенок так мешает».