Авторов у этой повести двое: маленький Юзек, из которого потом вырос большой Юзеф, и взрослый Юзеф, который когда-то был маленьким Юзеком. Кроме них, в описываемых событиях принимают участие и другие действующие лица, в том числе Критик, у которого всегда найдутся какие-нибудь возражения.

— Пока что не возражения, а вопросы. Вопрос первый: как может маленький Юзек писать повесть вместе со взрослым Юзефом, если они никогда даже не виделись да и не могли видеться, потому что когда Юзек был маленький, большого Юзефа еще не было на свете, а когда он появился, не стало уже маленького, потому что из него вырос большой? Ведь это невозможно!

— А вот и возможно, очень даже просто, — сказал маленький Юзек. — Надо только испортить часы, что висят на стене в кухне.

— Иначе говоря, — сказал большой Юзеф, — задержать время.

— Предположим, — вновь вмешался Критик, — но что же будет с описываемыми событиями? Ведь они должны существовать во времени.

— Верно, но авторы не должны, потому что они не желают друг с другом расставаться.

— Что ж, — сказал Критик, — посмотрим. Однако я пока что удалюсь, поскольку, на мой взгляд, затея эта вздорная и недостойна моего внимания.

— Прекрасно. А мы начнем.

Мне уже вот-вот исполнится десять лет, и я учусь в четвертом классе…

— Будь внимательнее, Юзек, ты поставил кляксу.

— Я не виноват. Я всегда ставлю кляксы, когда кто-нибудь стоит у меня над душой. Садись-ка лучше напротив, вот сюда, и не смотри на меня, а то ты меня сбиваешь. На чем я остановился? Ага…

…учусь в четвертом классе начальной школы имени Марии Конопницкой. Учительница задала нам на дом сочинение на тему «Почему я люблю читать книги?», и я написал, что люблю читать книги, когда болею и мама держит меня в постели, а вообще-то я больше люблю играть у нас во дворе. Учительница прочла мое сочинение вслух, и весь класс смеялся. Учительница сказала, что в голове у меня ералаш и толку из меня не выйдет, и что для таких, как я, не стоит писать книги. Я разозлился на учительницу и на класс за то, что все надо мной смеялись, и когда нам задали на дом новое сочинение на тему «Кем я хочу быть», я написал, что хочу быть писателем, чтобы написать книжку о нашем дворе, и чтобы ее заставили прочитать всех взрослых. Этого сочинения учительница вслух читать не стала. Она выбрала сочинение Хенека, который написал, что хочет стать солдатом, чтобы защищать родину. Я засмеялся, но кроме меня, никто не смеялся, а учительница выгнала меня из класса. Я слонялся по коридору и встретил тебя и сказал, что хочу написать о нашем дворе, только не знаю, с чего начать.

— Может, теперь ты попробуешь, а то я уже немножечко устал.

— Ладно, — сказал Юзеф. — Попробую, а ты отдохни.

…У каждого дома есть свой двор. Но у того дома, где мы живем, двор необыкновенный. Из него можно перейти во двор соседнего дома по узкому, длиной в несколько метров, проходу…

— Мне не нравится, как ты пишешь. Никакой это не проход, а самое настоящее ущелье смерти.

…За это ущелье постоянно велась война, а в периоды перемирия, весьма, впрочем, недолгие, там состязались, кто ловчее писает.

— А может, об этом не стоит? Это ведь было очень давно, еще во втором классе.

Взрослый Юзеф взглянул на маленького Юзека, который уставился на носки своих ботинок.

— Не станем этого скрывать, — сказал он. — Взрослые тоже писают, и лучше бы взрослым поучиться у детей, как состязаться в писаньи, чем детям учиться у взрослых, как выбивать друг другу зубы.

…Чемпионом по писанью, не имевшим себе равных по обе стороны ущелья, был Юзек. Он писал выше всех и дальше всех. За это его уважали и очень ему завидовали. Но то, чем имел полное право гордиться Юзек, стало бедой Хенека. Хенек не только на состязаниях, но и на тренировках всегда занимал последнее место. И неудивительно, потому что именно тогда, когда до него доходила очередь, Хенек не мог писать. Заподозрили даже, что он баба. Стащили с него как-то штаны, чтобы проверить, есть ли у него вообще писька. «Есть, — установил при осмотре Сташек, — но еврейская». Юзек не понял и спросил, что значит «еврейская». «Значит, обрезанная. Еврея по этому сразу отличишь». И Юзек понял, какое у него огромное преимущество перед этим недоделанным Хенеком.

Зазвонил звонок на переменку, и можно уже было выбежать на школьный двор, и к тому же учительница вышла из класса и могла заметить, что Юзек с Юзефом сидят на ступеньках и что-то пишут, так что Юзек сказал:

— Знаешь, я, пожалуй, пойду на переменку. Завтра мы с тобой опять встретимся, только лучше бы не в школе. Приходи к нам во двор. Я тебя буду ждать.

И побежал.

— Вы позволите? — спросил Критик и подошел к Юзефу. — Я отнюдь не намеревался вмешиваться в ваши дела, однако, побуждаемый чувством ответственности за печатное слово, считаю своим долгом предостеречь вас, уважаемый коллега, от последствий опорочивания наших детей. Отдаете ли вы себе отчет в том, что, вопреки исторической истине, обвиняете их в расизме? Если вы не вычеркнете этой сцены с писаньем, вас исключат из Союза писателей и…

— Понимаю, но ведь так было на самом деле. Маленький Юзек…

— Маленький Юзек — хулиган, и ничего хорошего из него не выйдет.

— Хорошо, — сказал Юзеф. — Следовательно, и об этом я не должен писать?

И Юзеф привел Критика к серому четырехэтажному дому. Они вошли в подворотню, повернули направо в подъезд, поднялись по лестнице на второй этаж и вышли на галерею, которая с трех сторон окаймляла двор. Пошли по галерее, миновали по пути двери нескольких квартир, в том числе и той, где жил Юзек. Дошли до самого конца и зашли в общую для всех жильцов этого этажа уборную. На внутренней стороне двери кто-то написал мелом: «Хенек жид».

— Тю-тю, вот так история, — сказал Критик.

А Юзеф приоткрыл дверь уборной настолько, что оттуда видно было, что происходит не только на галерее, но и в квартире Юзека, возле самой уборной.

По галерее шла пани Мазуркевич, мать Хенека. Она подошла к двери квартиры, где жил Юзек, энергично постучала и, не дожидаясь «войдите», вошла, не закрыв за собой дверь. При виде неожиданной гостьи мать вытолкнула Юзека в комнату, а отец, поклонившись пани Мазуркевич, поцеловал ей руку. Матери пани Мазуркевич руки не подала. И не села на стул, который предупредительно пододвинул ей отец Юзека.

Без лишних разговоров пани Мазуркевич заявила: она пришла, чтобы выразить свое глубокое возмущение невоспитанностью, нет, скажем прямо — безобразным поступком Юзека.

— Наше семейство, — горячо начала пани Мазуркевич, — славится своей терпимостью и гуманностью, а сын наш Хенрик воспитывается в духе лучших патриотических традиций, благодаря чему он мог бы оказывать благотворное влияние на вашего сына. В нашем доме бывают также лица иудейского вероисповедания, например, пан адвокат Барух с супругой, а пан инженер Вильгельм Кугельман, кандидат в депутаты сейма, из года в год к Рождеству и Пасхе присылает моему супругу, пану Мазуркевичу, поздравления с праздником. Однако ваш сын намалевал… прошу прощения, но я вынуждена произнести это слово… в клозете омерзительную надпись, порочащую доброе имя нашей семьи. Убедитесь сами.

Пани Мазуркевич жестом пригласила отца следовать за ней, вышла на галерею и так решительно толкнула дверь в уборную, что Юзеф и Критик едва успели отскочить и уберечь свои носы от грозившей им опасности. Отец Юзека направился за пани Мазуркевич.

— …Будьте любезны прочесть и надлежащим образом оценить произведение вашего сына.

Отец Юзека вынул из кармана носовой платок и начал стирать надпись.

— …Прекрасно, — изрекла пани Мазуркевич. — Но вы, как отец, и вы, разумеется, тоже, — в уборной очутилась также мать Юзека и сделалось очень тесно, — обязаны не только строго наказать сына. Этого недостаточно, ибо самое главное — довести до сознания ребенка уже с младенческого возраста его религиозное и национальное происхождение. Вы меня, надеюсь, поняли, — заключила пани Мазуркевич и протянула два пальца отцу Юзека.

Сильно сконфуженный, он низко ей поклонился, робко поцеловал поданную ему руку и проводил пани Мазуркевич до самой двери ее квартиры.

— Об этом я тоже рекомендовал бы вам умолчать. Подобная выходка со стороны хулигана, которого вы избрали в качестве героя своего повествования, хоть он и учился тогда только во втором классе и едва выводил буквы, может обернуться против вас, поверьте мне, — сказал Критик и проследовал за пани Мазуркевич.

Юзеф, которому тоже здесь больше делать было нечего и который отлично знал, что сейчас наступит, все же не сдвинулся с места. Ему очень хотелось помочь маленькому Юзеку, которого ожидали одни неприятности, но часы, те самые, что висели на стене в кухне, были испорчены и назад ходить не умели. Поэтому он подождал возвращения матери, а затем и отца Юзека в их квартиру и стал подсматривать в замочную скважину.

Маленький Юзек стоял посреди кухни и грыз ногти.

— Знаешь, кто у нас только что был? — спросила мать.

— И что нам было сказано, ты, выродок?! — добавил отец.

— Знаю, — сказал Юзек. — Но это правда.

— Хорошо, что ты сразу признался, Юзек, — обрадовалась мать.

— Подожди! — крикнул отец. — Что правда, ты, негодяй?! — он взялся за ремень, расстегнул пряжку, но мать заслонила сына.

Юзек, видимо, почувствовал себя увереннее, потому что выкрикнул:

— А вот и правда! Хенек — еврей!

— Кретин! — орал отец. — А ты кто?! Знаешь, кто ты?!

— Не так, — мягко сказала мать. — Не так. Ты слышал, что сказала пани Мазуркевич? Надо довести до сознания, понимаешь, довести до сознания, а ты повышаешь голос.

Отец сел и спросил уже спокойно:

— Скажи, Юзек, знаешь ли ты, кто ты такой? Кто я? Кто твоя мама?

Юзек молчал.

— …Это же мы — евреи.

— Неправда! — крикнул Юзек. — Я не еврей! Так и знай, папка, я не еврей!

Он бросился к двери и выбежал на галерею. Даже не заметил, что толкнул Юзефа, и помчался во двор.

А Юзеф пошел за ним. Шел медленно, миновал двери Мазуркевичей, спустился со второго этажа, но не свернул влево и во двор не пошел. Постоял в подворотне, закурил и в сильном волнении вышел на улицу. Собственно, мне не в чем себя упрекнуть — произнес он мысленно. — Я никак не мог повлиять на то, что случилось. Стенные часы в кухне испорчены и не ходят, это верно, но вода в реках течет, люди умирают, дети взрослеют, я тоже повзрослел и стал другим. Я имею право быть другим. Я всегда был не такой как все.

Он бросил недокуренную сигарету, сел на трамвай и поехал в Дом Партии, где его ждал Секретарь.

— Товарищ Поточек, — сказал тот. — Мы направляем вас на ответственную работу. Мы вам доверяем…

— Товарищ Поточек, — сказал тот. — Мы направляем вас на ответственную работу.

Секретарь что-то еще говорил, но Юзеф не слушал. Он подождал, пока Секретарь кончит, потом сел за столик в приемной и стал заполнять анкету. В графе «мать» вместо «Рахиль» он написал «Розалия, девичья фамилия Мицкевич», точно так, как значилось в его метрике при немцах и как он писал уже много раз. В графе «отец» вместо «Яков Гиршфельд» он написал «Ян Поточек», тоже в соответствии с поддельной метрикой — так, как он это писал долгие годы. В графе «национальность» Юзеф тоже, как всегда, не написал правды. Только вот сегодня, когда он отдавал заполненную анкету Секретарю, ему показалось, что тот как-то странно усмехнулся.

— Вынужден вновь предостеречь вас, уважаемый коллега, — обратился к нему Критик. — Товарищ Секретарь вам доверяет, тогда как вы… Сначала эти испорченные часы, наивная попытка задержать время, работающее на нас, на нашу партию, потом аморальная, с расистским подтекстом сцена писанья, вдобавок все та же история с анкетой, а кроме того, еще и инкриминирование двусмысленной усмешки секретарю нашей партии. Нет, товарищ Поточек, на вашем месте я бы все это обдумал и как можно скорее выступил с самокритикой… Ну, а прежде всего перестал бы якшаться с этим малолетним хулиганом и бросил писать вашу, мягко выражаясь, глупую повесть. Скажу вам больше: если вы этого не сделаете сами, я выполню долг члена партии вместо вас.

— Лучше потом, — ответил Юзеф. — Сейчас я не могу. Начнут допытываться, почему я не сделал этого раньше, почему скрыл от партии. И что я им скажу? Нет, не сейчас. Сначала я напишу с Юзеком нашу повесть, опубликую ее, получу премию, а тогда и спрашивать никто не станет. Писатель имеет право так поступать. Рядовой член партии — нет, но писатель, чье творчество призвано раскрывать правду, — именно творчество, а не какая-то там анкета! — имеет на это право.

Критик хотел еще что-то сказать, но его вызвал к себе Секретарь.

Юзеф пошел домой. По пути он раздумывал: Надо мне быть поосторожнее и предупредить Юзека, что наши встречи придется как-то скрывать от Критика. Но где прятать рукопись? Гм… а если в испорченных часах? Неплохая идея!

И Юзеф вместо того, чтобы идти домой, снова пошел в Юзекову квартиру. Сначала он заглянул в щелочку, благо дверь была приотворена, и убедившись, что в кухне никого нет, сунул исписанные страницы в часы, где скучала кукушка, потому что часы были испорчены, и она не могла куковать. Он хотел выпить воды и уж было потянулся к кружке, но в соседней комнате послышался какой-то шорох, и Юзеф быстро вышел. Он побежал по галерее и едва успел выбежать на улицу, как жена дворника Шимона заперла ворота на ключ: ведь было уже десять часов — время, когда порядочные люди ложатся спать.

Маленький Юзек давно уже уснул, а Рахиль и Яков лежа разговаривали вполголоса.

Откуда это известно? Повести бывают разные, и хорошие, и плохие, и так себе, средненькие, и интересные, и неинтересные, но есть и такие, в которых чего-то не хватает. Чего? Собственно, этого никто не знает, ни автор, ни читатель, только, пожалуйста, не путайте их с Критиком — тот всегда все знает. Так вот, в повести двух Юзефов чего-то не хватило бы… Ну да, не хватило бы ночного разговора Якова с Рахилью, если бы не кукушка, потому что кто же еще записал бы, простите, прокуковал этот разговор, не будь там скучающей птахи? Юзек, как известно, уже спал, а большой Юзеф ждал на остановке, когда, наконец, ночной трамвай отвезет его домой.

Яков терпеливо объяснял Рахили, что, конечно же, не он во всем этом виноват. Да, это правда, что их единственный сын растет гоем и к тому же антисемитом, но можно ли тут винить отца? Если надо заработать на кусок хлеба для всей семьи, на квартирную плату, на одежду (может ли он, парикмахерский мастер, показываться перед клиентами одетым как нищий?), если надо платить прачке, мало того — еще и кормить ее в дни стирки, потому что ему жалко сил и здоровья жены, и вообще если тяжело работаешь с утра до ночи, а уж тяжелее всего — накануне воскресенья, в субботу, и перед праздниками, то можно ли еще заниматься воспитанием сына? Другое дело Рахиль, она весь день дома, работы и ей хватает, это верно, но…

Рахиль пыталась оправдываться. А разве ее вина, что она почти не умеет писать и еле-еле читает? А что она записала Юзека не в хедер, а в гойскую школу, разве не сам Яков так решил? «Мой сын не обязан быть евреем», — наверно, Яков помнит, как он тогда сказал, — «достаточно того, что я еврей и у меня еврейский тесть».

При одном упоминании о тесте Яков резко отвернулся от Рахили и сплюнул: тьфу, черт бы его побрал! Чтоб ему всю жизнь на аптеку работать! От жадности готов дерьмо из-под себя жрать, а родную дочь голышом, в одной сорочке, выгнал из дому, потому что она не из-за денег, а по любви хотела выйти замуж за него, пускай бедного, но зато честного человека.

Рахиль помалкивала: какой смысл напоминать Якову, что не отец ее выгнал, а она сама ушла из дому? Да, отец не соглашался на ее брак с Яковом, но не потому, что Яков голодранец. «Ты, Рахиль, — говорил он, — семью хочешь опозорить. Где это видано, чтобы еврейская девушка из порядочного дома выходила за прощелыгу, который бреет не только гойские, но и еврейские бороды, да к тому же в святую субботу?» К удивлению кукушки, Рахиль не напомнила также мужу, что он был красный, но, слава Богу, порвал с этими смутьянами — правда, только после того, как неделю просидел в полиции. Однако о том, что Яков запретил ей разговаривать при ребенке на идиш, Рахиль сказала. Не будет же он теперь этого отрицать?

Яков и не отрицал. Он лишь утверждал, что Юзеку надо еще раз все терпеливо и по-умному растолковать. Рахиль была согласна с Яковом, однако считала, что Яков слишком нервный и с Юзеком должен поговорить кто-нибудь другой.

— Кто-нибудь другой? Не родной отец, не мать, потому что, по ее словам, она, видите ли, на это не годится, так кто же тогда? Может, этот цадик, Сруль Мицкевич, твой папаша, черт бы его побрал!

— Лучше всего, — сказала Рахиль, — чтобы это сделал учитель Юзека, тот, что учит его закону Божьему.

Яков вскочил с кровати, словно его вдруг кипятком ошпарили.

— …Тише. Юзека разбудишь, — шикнула на него Рахиль.

Но Яков не мог удержаться от крика:

— Этот болван! Учит моего сына закону Божьему и даже не вдолбил ему, что он еврей! За что только людям деньга платят! Завтра же пойду к нему…

Что было дальше, кукушка не прокуковала, потому что очень устала, отерла с клювика чернила и тут же уснула.

Юзеф тоже уже спал, и снилось ему собрание, на котором Критика исключали из партии.