Не то чтобы Георгичу по жизни везло, но, в общем и целом — он был доволен. Даже с учетом того, что он оказался в тюрьме — было конечно паршиво, не хватало привычного комфорта, но жить можно было. Георгич быстро осваивался в новых условиях. Благо, возраст обеспечил «льготы», не пришлось «прописываться в хате», на чем часто сыпалась вечно понтующаяся мелкая шваль. И Дарья налажала, и не заявила об изнасиловании. Сейчас-то она наверное ничего доказать не сможет. И это было отлично. Честно говоря, Георгич все свое время в КПЗ боялся, что в ментовку ляжет и это заявление. Он слышал лишь краем уха как опускают насильников, и честно говоря — себе на задницу приключений огрести не хотел. Сейчас он не ходил в опущенных, даже неким авторитетом пользовался, пока их пахан не особо доканывался. Это бы быстро поменялось, если бы в приговоре Георгича появилась новая строчка. Но нет, Дарья не заявила. Даже на суд не явилась, шлюшка, брезговала, поди.

Георгича Ильина бесила принципиально. Ну, вот кто она такая, чтобы ему отказывать? Ведь известно же, что все бабы, которые хоть чего-то добились на карьерной лестнице, зарабатывали свое положение, исключительно отрабатывая передком. Ну и какого хрена вообще она ему смела отказывать? Георгич не знал, кому дает Ильина — генеральному ли, или его заму, или обоим сразу, девица качественно шифровалась, вовсю строила из себя «не такую», да только кто же ей верить собирался? Дала бы и Георгичу, вот что ей стоило? Это потом у Дарьи конкретно так шарики за ролики заехали, и она стала палиться с замгенерального. А не зря, не зря он за нее еще тогда заступился и все изгадил. У Георгича был такой чудный план, как шантажом заставить Ильину ему все-таки дать. Пришлось откладывать и менять планы. Ну, он-то своего добился. Отымел ломливую девку, покуда она валялась в клофелиновой коме. Вот только…

Она про это не помнила. Георгич с одной стороны отчаянно не хотел, чтобы ему надбавили срок, и чтобы в тюрьме стало известно, о «неблагородной» части тихоновских подвигов — а с другой стороны, осознание того, что эта коза там в ус не дует, трахается с кем ей хочется — раздражало. Неимоверно.

Георгичу смерть как хотелось сполна вернуть этой стерве все ее отказы. Ведь ломалась же, бесила, била по самолюбию, как коленом по яйцам, строила из себя бабу экстра-класса. И смерть как хотелось сбить с нее эту спесь, раздавить, сломать, унизить. Так, чтобы прочувствовала себя тем жалким созданием, которым заставляла себя чувствовать Георгича.

Для верности Тихонов выждал время. Чтобы Ильина, в случае чего, при подаче заявления ничего не смогла доказать. Честно говоря, ему и место схрона с телефоном сказали не сразу, а после первого взноса в общак. Проверяли. В конце концов, за нычку с телефоном можно было получить неделю в карцере, не меньше. А вдруг новенький стукачок?

Что сказать Ильиной Георгич планировал с месяц, пожалуй. Еще пока валялся в тюремной больничке, отходя от сотрясения, перебирал в голове реплики, оценивал их эффективность.

Стерва продолжала кувыркаться с Венецким, того адвоката что защищал ее права в суде она себе позволить точно не могла. Наслаждалась жизнью, раздвигала ноги, процветала, в общем. Даже не парилась тем, что вообще-то без Георгича она бы сдохла гораздо быстрее. Ведь он ее спас! Отмазал перед Тохой, выиграл время, вызвал Венецкого. Где бы она была без него, как не на том свете?

А нет — даже не вспоминала. Нет, ее совершенно точно нужно было поставить на место, напомнить ей, что она — всего лишь подстилка, и ничего больше. И что да, ее мнения не спрашивали, она должна была давать, раз уж ее кто-то в принципе захотел. Не шикарная же была бабенка, ой, не шикарная. Вот только коза смела презрительно морщить нос на подкаты Георгича. И что о себе возомнила?

О да. Все чего хотел Георгич — он получил сполна. Когда Ильина чуть язык не проглотила, после его «благодарности». Мысль подколоть залетом была экспромтом. Вообще-то Георгич ничего такого не планировал, но эффект превзошел все ожидания. Судя по мгновенно швырнувшей трубку Дарье — у нее был повод поверить Георгичу. И это было прекрасно. Настолько прекрасно, что Тихонов в этот вечер аж трижды в карты проиграл, остался без сигарет, но пришел к мысли, что если Ильина разбежится с хлыщом Венецким — три пачки сигарет, пусть и неплохих — малая потеря. Засыпал Георгич довольнешенький, представляя как где-то там рыдает, умирая от жалости к себе, сломанная, поиметая Дарья. И Венецкий ее наверняка бросит, на кой хрен она ему сдалась? Баб вокруг много, зачем брать порченую?

И настроение приподнятое сохранялось где-то три дня, даже принудительные работы, да раздражительность Кривого — авторитета в хате Георгича бесили не очень сильно.

— Тихонов, на выход. К тебе посетитель. — Рявкнул один из вертухаев незадолго до обеда, и это на самом деле Георгича удивило. Не должны были его посещать, ну не мать же приехала из Казани. Не в форме она была по поездам шляться. И вообще, ее вряд ли бы выпустили из дурдома.

Но, тем не менее, Георгича проводили к комнатам для посещений, и не в каморку для коротких встреч, разделенную стеной с окошком, и закольцованными телефонами для разговоров. Нет, отвели в комнатку для долгих встреч, туда, куда обычно приезжали жены. Неужели Ильина притащила свою задницу? Раскаялась? Неужто и вправду залетела, и что она хочет? Может вытащит Георгича, как отца своего ребенка, из тюрьмы пораньше — через какого-нибудь любовничка? Ну а что, из-за нее Георгич здесь оказался, пускай поработает передком, чтобы его отсюда вытащить.

Однако, стоило только двери комнаты для свиданий захлопнуться за спиной Георгича, и ему — собственно оказаться лицом к лицу со своим «гостем» — Тихонову отчаянно захотелось обратно в камеру. К злобному, агрессивному Кривому, к картишкам и баланде.

— Ты-ы-ы?

Венецкий сидел на широкой кровати и спокойно бинтовал себе руки, красными боксерскими бинтами. Георгич хорошо помнил, что вообще-то у замгенерального был КМС по боксу, потому Тихонов особенно и не лез на рожон. Словить по морде — не хотелось в принципе, а представляя как может бить даже бывший боксер — раздражать Венецкого хотелось и того меньше.

Тихонов в панике шатнулся было назад, чтобы забарабанить в дверь и вызвать конвой, однако по бокам от нее обнаружились два амбала. Они не только не подпустили Георгича к двери, но и выкрутили ему руки, развернули лицом к Венецкому. А тот, будто и не заметив «маневров» Тихонова, продолжал самозабвенно возиться с бинтами.

У Георгича аж во рту пересохло. Намек был совсем недвусмысленный. Сейчас его будут бить. И было понятно, что Венецкий его жалеть не намерен — даже явился в черной водолазке и джинсах, чтобы на темном не было видно брызг крови.

— Охрана. — Заорал Георгич во весь голос, пользуясь тем, что рот ему не заткнули. Этого должно быть достаточно.

— Они не придут. — Спокойно заметил Венецкий, поднимая, наконец, свои тусклые жесткие глаза на Георгича. — Никто к тебе, падаль, не придет.

Купил. Всех купил. Охрану, начальника колонии — всех. Он мог — Венецкий мог себе позволить швырнуть деньгами, растереть между пальцами. В эту секунду Георгич ощутил, как сильно его бесит вот этот вот хлыщ. Чертов мажор, родившийся с золотой ложкой во рту, у которого было все, и нужно было только щелкнуть пальцами — и желания исполнялись. Ему, смазливому пижону, давали, не смели отказывать. Даже не ясно, кто бесил Георгича больше — этот успешный сопляк, или упрямая Ильина.

— Тебя посадят, — взвыл Тихонов.

— Меня тут нет. — Венецкий пожал плечами. — Меня тут нет, Иван Георгиевич. Я сейчас в Москве, занимаюсь организацией собственной свадьбы. А ты взбунтовался и бросился на охранника, тебя заломали, избили, а после этого ты попал в карцер. Вот и вся музыка твоего сегодняшнего дня, урод.

Виток за витком ложился бинт на кисти рук. Зрелище было гипнотизирующее. Говорят, боксеры так защищали суставы. Говорят — так они усиливали эффект от ударов. Интересно, что верней?

— Ну что ж, не будем терять время. Всего четыре часа на свидание дали. — Венецкий закончил перевязку рук, встал, хрустнул суставами кистей рук, глянул на Тихонова как на червяка, с брезгливым, беспощадным безразличием. Георгич же, завороженный этим жутковатым зрелищем, подумал, что вообще-то раньше, кажется, его бог миловал. Никогда он вот таким Венецкого не видел. И никогда не думал, что таким Венецким может быть. Выражение его лица даже не было угрожающим. Лишь обещающим. Много, очень много неприятных ощущений. Эти четыре часа Георгия еще очень долго не забудет.

— За что? — Вырвалось изо рта Тихонова, и у Венецкого аж лицо вздрогнуло.

— То есть ты считаешь, что не за что, да, Иван Георгиевич? — Медленно произнес он. — Я полагаю, не стоило тебя щадить за все твои подвиги, нужно было добраться до тебя сразу, может тогда ты бы не открыл свою пасть, и не тронул бы мою женщину и мать моего ребенка. Я же пожалел, подумал, что с тебя достаточно. Как же я не люблю ошибаться…

Как он это говорил. Будто эта маленькая шлюшка действительно чего-то стоила… И Георгичу смертельно не хотелось сейчас страдать из-за какой-то дряни.

— Она — всего лишь дырка, — Выдохнул он, — у тебя таких сотня, выброси и найди себе другую.

Кулак Венецкого врезался в скулу Георгича с такой силой, что перед глазами заплясали кровавые зайчики. Боль была сильная, яркая, пронзительная, аж до гула в голове. Георгия уже пожалел о собственном болтливом языке. Вполне же ясно, что сейчас ему врезали за оскорбление. Может, придержал бы язык — оттянул бы побои еще ненадолго.

— Покрепче держите. — Произнес Венецкий, не торопясь, будто давая Георгичу выдохнуть, и Тихонова дернули вверх, заставляя встать на подкосившиеся ноги.

Тщетная надежда теплилась, что Венецкий струсит бить дальше. Или хотя бы начнет перечислять Георгичу его грехи, потеряет время. Но нет, Венецкий без особых промедлений, впечатал кулак Георгичу в печень и от этой боли Тихонов заорал в голос. Потому что боль была совершенно непереносимая. Венецкий же не был настроен слушать его вопли и поддаваться жалости. Совсем не настроен.

— Что ж ты не по-честному бьешь. — Сплюнул Георгич, отчаянно. Может, удастся вывести хлыща на поединок один на один? Может, удастся воспользоваться разницей в весовых категориях?

— Честность об дерьмо не марают. — В словах щенка не было ничего. Ни сомнений, ни пафоса. Но он вновь замолчал. Будто дополнительные слова лишали его удовольствия врезать Георгичу еще раз. Он просто обрушивал на Георгича удар за ударом, кружа вокруг него как сыч, бил снова и снова. По ребрам, по голове, по лицу, по почкам. Неторопливо, будто давай распробовать каждый удар по отдельности. Снова и снова выбивая воздух из легких, не оставляя ни одного живого места на теле. Так, что весь мир пульсировал одной лишь яростной болью. И хотелось упасть, надеясь на извечное «лежачих — не бьют», но давать это сделать Тихонову никто не собирался.

До Тихонова только потом дошло, что бил Венецкий вот так, с оттягом — специально. Чтобы не дать Георгичу потерять сознание, чтобы заставить его захлебываться болью, но при этом не проваливаться в спасительное забытье. Было даже жаль, что сегодня Георгия проснулся, а не сдох во сне. Это было точно не так больно. Может, тогда бы не было всего этого.

В какой-то момент Георгич просто оказался на полу, у ног Венецкого, жалко скуля, и цепляясь в его ботинки. Дышать было тяжело, болело в груди, в глазах темнело. Ему хотелось выдохнуть что-то вроде: «Хватит, хватит», — но с языка срывалось только убогое мычание.

— Честно говоря, за нее, я тебя убил бы нахрен, да только жить с этим неохота. — Брезгливо произнес Венецкий, пару секунд разглядывал Георгича, размышляя очевидно — продолжать ли, но, видимо посчитал, что с Тихонова достаточно, встряхнул руки и отошел подальше. Его халдеи забарабанили в дверь, явно сообщая, что они закончили.

— Кстати, зря ты думаешь, что ты отмазался, мразь. — Хладнокровно произнес Венецкий на прощанье. — Можешь считать дни до суда и пересмотра твоего дела, Иван Георгиевич, и рекомендую тебе запастись вазелином впрок. Интимная жизнь у тебя здесь будет что надо.